Главное

В двенадцатом доме на площади Гриммо очень тихо. В просторной гостиной, обставленной дорогой старинной мебелью, душно и пыльно — всё выдаёт запустение. У камина сидят два человека. Красновато поблескивает потертое кресло, в котором сидит один из них — Ремус Люпин. Второй же, скрестив ноги, расположился на полу и задумчиво смотрит, как в бутылочном стекле переливаются вместе с виски каминные блики. Тишину нарушает лишь редкий треск огня и иногда — лёгкий стеклянный звон бесконечно наполняемых стаканов. Каждый думает о чем-то своём. Сириус — а это, конечно, он — вообще был бы не против совсем очистить разум. Именно этого он и добивался, выставляя на полу батарею из бутылок. Вот они и сидят так с Люпином, пьют и молчат. И все равно думают. Люпин, кстати, и есть тот человек, о котором Сириус размышляет в эту минуту. Ремус сидит в кресле, нога на ногу, мерно и тихо дышит, смотрит на огонь. Он кажется совсем умиротворенным. Сириус чувствует, как вместе с алкогольным теплом по венам разливается и спокойствие, излучаемое Люпином. Ещё с детства тот обладал удивительной способностью успокаивать. Нет, даже не утешать в случае какой-то беды, хотя и это получалось у него всегда. Просто было так уютно рядом с ним сидеть, наблюдать незаметно, как Ремус расположился на кровати, поджав ноги, и сосредоточенно что-то читает. У Ремуса лицо красивое, хоть и исполосованное местами шрамами, худое, с неправильными чертами, тонким носом с горбинкой. Когда-то давно, ещё лет в пятнадцать, Сириус впервые почувствовал это спокойствие. Он бы даже не описал это ощущение каким-то словом, кроме как общим «хорошо». Но в этом заключалась вся суть — рядом с Ремусом хорошо. У него худые плечи и вечно ссутуленная спина. Одежда на нем почти всегда болтается как на вешалке (хотя удивительно — под ней скрывается подтянутое тело оборотня). Быстро отрастающая чёлка постоянно на глаза падает. Он, задумываясь, водит пером по щеке или по губам. И Сириус не отрывает от него взгляда — совсем. Для него это удивительно. Не то, чтобы ему никогда не нравились однокурсники или даже хорошие приятели, но чувство глубокого уважения к другу в сочетании с каким-то обожанием давало в сумме даже неуверенность в себе, что для Блэка было совсем уж неправдоподобно. Но в минуты прилива сил Сириус думал сказать Ремусу что-то такое. Выразить то тепло, что его согревает уже столько времени. Какими только словами — неведомо. Однажды такой случай даже выпал. Как Сириус запомнил, это был субботний вечер. Они вдвоём засиделись в гостиной: Ремус читал, а Сириус что-то черкал в своей тетрадке. Из каракулей настойчиво вырисовывался профиль друга. Он поднял на Люпина глаза и пристально всмотрелся: ну, вот же, нужный момент. — Рем, — тихонько окликнул он. Тот приподнял руку, жестом прося подождать, пробежал глазами до конца страницы и наконец взглянул Сириусу в глаза. — Бросай свои книжки, иди, поговорим. Мне скучно без тебя. Люпин улыбнулся солнечно, тряхнул чёлкой и пересел на диван к Сириусу. — О чем говорить будем, Бродяга? — Хороший вопрос. Не знаю, Луни, вот расскажи что-нибудь светлое такое, позитивное. — Даже так, — Ремус вопросительно поднял бровь. Ну, давай же, скажи что-то, а потом моя очередь. Я расскажу тебе, что не стоит так засиживаться допоздна, но даже с кругами под глазами ты выглядишь восхитительно. — Не знаю. Светлое, говоришь… Вот о светлых… Помнишь Элен? Сириус поморщился. — Не припоминаю. — Хаффлапафф, четвертый курс. Я не так давно работал с ней в паре на Зельях. Мы ведь не были знакомы почти, но удивительно — я даже заговорил с ней первым. И она оказалась прекрасным собеседником, это очень здорово. Это было… волнительно, — Ремус неловко улыбнулся и откинул чёлку со лба. — Ну, — протянул Сириус, — я рад, что вы… мило пообщались. А что же дальше, Казанова? — едко. — Ну чего ты, Бродяга, ты ведь понимаешь, — в голосе его послышалось раздражение. — Какое дальше… Она очень хорошенькая, это правда. Но… — Ха, хорошенькая. Ты ещё хорошеньких не видал! — Может быть, и я даже не уверен, что это плохо. — Даже хорошо, Рем. В отсутствии всяких сомнительных симпатичных девиц лучше думается, а ведь тебе это важно. Ремус недовольно повёл носом, а Сириус почувствовал разочарование. Не в Люпине — в нем нельзя было разочароваться по умолчанию, — а в себе. Он должен быть сдержаннее, а не вышло. Да и вообще, все эти симпатичные девчонки… Мало ли будет их вокруг? Но ведь они приходят и уходят, а он, преданный и верный друг, будет рядом всегда.

***

Всегда, и в особенности — в те минуты, когда так это необходимо. Сириус знал, что в отличие от друга, не обладал талантом утешить, словом или делом поддержать. И поэтому, когда Ремус, только что узнавший о смерти отца, в отчаянии мерил шагами спальню, Сириус был в растерянности. От Люпина исходила такая аура безнадёжности и горя, что он сам не мог даже шевельнуться. Больше всего на свете он хотел сказать что-то нужное, что-то успокаивающее, но что? Наконец Ремус замер тенью у окна и прижался щекой к холодному стеклу. Было темно. Только тускло и холодно подсвечивал заплывающий тучами полумесяц. Сириус шатко поднялся с кровати, спотыкаясь, в два шага оказался у Люпина и осторожно его обнял. Тот глубоко вздохнул и провалился в эти объятия, судорожно вздрагивая и кусая губы. Сириус бережно обхватил его худую спину и прижал ещё сильнее, шепча что-то глупое, но утешающее. Мерлин, Ремус, я не могу видеть тебя в таком отчаянии, что мне сделать для тебя, как сказать, как помочь? Люблю, люблю, люблю… Дыхание Люпина наконец выровнялось и он выпрямился, глядя на Сириуса больными глазами. — Спасибо, — в тишине его голос прозвучал так надломленно и резко, что Сириус вздрогнул. — Спасибо, я… я правда… думаю иногда и не представляю, чем заслужил такого друга как ты. Сириус ничего не ответил и лишь снова загрёб его в объятия. Пусть, пусть он говорит о дружбе — хоть чем-то я помог. А кто, чёрт возьми, если не я?

***

Больше всего на свете Сириус боялся, что их компанию ждёт печальная, но обычная участь: сначала они продолжат учёбу в разных местах, потом обзаведутся семьями, а потом их дороги разойдутся окончательно. Но он ошибся: хоть и реже, но Мародёры собирались вместе и совсем не думали разбегаться. И очередной день рождения Джеймса они тоже отмечали шумной и веселой компанией. Стоял конец марта, и солнце, уже совсем весеннее, было необычайно жарким. Дышалось легче, и хотелось смеяться, петь под гитару, танцевать. Счастливые и пьяные не столько вином, сколько весной, они шатались по Лощине, а потом устроились в саду Поттеров. К тому времени только Хвост, сославшись на неотложные дела и извинившись около пятнадцати раз, аппарировал в Лондон. Новоиспеченная чета Поттеров ушла в дом, чтобы уже через пару минут вынести на террасу бесконечные тарелки, сияющие чистотой, и изящные бокалы из старинного сервиза. Ремус удобнее устроился в кресле-качалке и подставил лицо солнцу, закрывая глаза. Сириус взглянул на него из-под полуопущенных ресниц и улыбнулся. — Так хорошо, — вдруг сказал он, и Ремус обернулся на его хрипловатый голос. — Луни, ты б знал, как я сейчас люблю всё и всех — хочу говорить много, хочу петь… где у Джима гитара, мне срочно нужна гитара! Слушай, неужели ты не чувствуешь того же? Люпин слушал внимательно, улыбаясь, и расслабленно покачивался на кресле. — Чувствую. Мне, да и вообще всему хорошо. Мне кажется иногда в такие минуты — разве может кто-то быть несчастлив, просто живя и иногда наслаждаясь моментами спокойствия, когда ты или один или среди тех, при ком можно быть собой. Сириус снова помолчал. Он, подбирая слова, набрал в грудь побольше воздуху, чтобы выдать пламенный монолог — и про весну, и про щемящие минуты уединения с близкими, и про то, что скрип кресла-качалки действует на него так успокаивающе. Все эти слова бесчисленным роем мелькали в его голове, но никак не складывались в чёткие и понятные предложения, в самую суть того, что Сириусу хотелось сказать. Он вздохнул снова, собираясь с силами. — Ты знаешь, Ремми… Я… — начал он задумчиво. Ремус приподнял бровь в ожидании. — Что? Из дома послышались торопливые шаги, и через пару мгновений на террасе оказалась запыхавшаяся Лили — она явно бегом спускалась со второго этажа. — Ребята, — только и выдохнула она. — Лилс? — Дамблдор вызывает. Только что. Патронус был. Там, кажется, магглы… Из спутанной и взволнованной речи Сириус ясно понял, что Орден уже в ближайшие минуты должен собраться, так как произошло, вероятно, нападение на маггловскую семью. Он по привычке быстро вскочил, поправляя в кармане палочку, и уже спустя минуту они втроём аппарировали. «Нет, — думал Сириус, — могут ли быть покой и уединение, если в любой момент тебя выдергивает из этакой идиллии?». Но он смотрел на бегущего рядом Люпина — собранного, с поджатыми губами, — и понимал: есть такие люди, излучающие спокойствие. И с ними можно оказаться хоть на краю света — с ними не страшно.

***

Звякнула поставленная на пол бутылка, и Сириус вздрогнул. Он все эти минуты смотрел в неопределённую точку и теперь уставился на камин: острые, длинные языки пламени лизали подкинутые дрова, чёрно вгрызались в них, и эти пятна напомнили Сириусу Азкабан. Он точно видел перед собой темные крысиные тушки по углам камеры и обеденный хлеб, нередко с плесенью. Сириус почувствовал тот неприятный, мертвенный холод, который в мгновение пробрал его до самых костей. А ещё только попав в Азкабан, перед окончательным вынесением приговора, он не знал всех этих подробностей: его держали в другой камере. Но тогда он знал то, что было страшнее: у него перед глазами стояло лицо Люпина. Когда Сириуса продержали в Азкабане уже две недели, он почти поверил в то, что Ремуса больше не увидит. Но ранним утром его потащили в холодную и заплесневевшую комнатку, больше похожую на гроб, а потом посадили напротив Люпина. И Сириус опустил голову так низко, что волосы его полностью закрыли лицо. Мерлин знает, чего стоило тому добиться свидания с опасным преступником. За эти две недели так страшно Сириусу не было, как в эту минуту. Страшно и от молчания, и от того, что он не может представить, что думает Ремус, что хочет сказать. Эти минуты тишины были мучительно долгими. — Сириус, — наконец очень тихо выговорил Ремус с незнакомыми ему раньше нотками холодности в голосе. Эта холодность так выбивалась из всего образа Люпина, так не сочеталась с ним и в особенности — с его взглядом, который чувствовал на себе Сириус, даже не поднимая глаз. — Скажи мне… Нет, не говори много, только одно скажи: правда это или нет? Сириус молчал. — Я не верю, слышишь? Я не могу верить. Сириус, — теперь его голос дрожал то ли от холода, то ли от чудовищного страдания, о котором Сириус не мог не думать. Но он все ещё молчал: а что ему надо было сказать? Что изменит одно его слово, если не изменили ничего даже слова Дамблдора? Он чувствовал себя более, чем виноватым. А так — пусть, пусть Люпин ненавидит его. Может — легче хоть на малую долю станет. Забудет о нём быстрее… — Нет, скажи! Скажи мне, что это был не ты! Сириус закрыл руками лицо и покачал головой. Он сам не знал, значило это отрицание или признание. Больше он ничего сделать не мог. Ремус вскочил, роняя колченогий табурет, резко развернулся и остановился у двери. — Мерлин, Сириус, я… Я не верю! — Прости, Ремми, — прохрипел он, и вдруг посмотрел на Люпина. — Я знаю, мы с тобой больше никогда не увидимся… Но я… я всегда… тебя… Пауза затянулась. Ремус сжал в руке дверную ручку так, что ладонь его побледнела. Наконец он развернулся снова к двери. Сириус закрыл глаза и отвернулся. Он сам не знал, что хотел сказать. Собираясь с мыслями, он услышал лишь скрип двери. — Ремус! — дверь была уже закрыта. Сириус вскинулся, хотел что-то сделать, бежать, но снова потянуло холодом, и ему стало мерзко, больно, и больше он ничего уже не мог вымолвить, не мог и шевельнуться. Очнулся он уже в камере. Было это сном или явью, долго не было ясно. Только следы от коротко стриженых ногтей на ладонях были свежими — такие выходят, если отчаянно сжать кулаки.

***

Следующая их встреча, через двенадцать лет, прошла так сумбурно, что Сириус никогда позже не мог детально её вспомнить. Зато потом, когда они увиделись уже во второй раз, в том же самом доме на площади Гриммо, ясно запомнились неловкость, страх и отчуждение. Они сидели за кухонным столом, и неярко светила лампа. По большей части они молчали, разговор долго не шёл. Что чувствует Ремус, Сириус не знал. Ненависть была в нём эти годы, значит и не прошла за мгновение. Как быть? «Мерлин, Ремми, неужели я сижу теперь в доме — раньше ненавистном, но после Азкабана и родном, — напротив тебя, хоть не верил тебя увидеть. И все так же ты подпираешь щёку кулаком, когда задумаешься — а ты теперь ещё задумчивее, и вот ещё складки пролегли на лбу, шрам новый — там, на щеке», — думал Сириус с какой-то нежностью, не прорывавшейся из него столько лет. И это «Ремми» звучало по-старому и совершенно по-родному. Может ли он так его называть, есть ли у него на это право? Теперь они другие, совсем другие — что их роднит, что теперь они такое? И так остались невысказанными те слова — может, по-другому сложились бы их судьбы, может, были бы они теперь счастливы? А может, нет и не было такой вероятности никогда. А те слова — где они сейчас? «Здесь, — неожиданно подумал Сириус. — Оно никуда не ушло. Куда бы оно делось, если у меня ничего, кроме этого, не было?». И он снова налил себе чаю, глядя на Ремуса и взглядом приглашая на разговор.

***

Всё это, как казалось Сириусу, было и давно, и недавно — в памяти отложилось в мельчайших штрихах, а времени, кажется, прошло немало. И теперь они сидят — он на полу, а Ремус в кресле, так похожем на кресло с поттеровской террасы. Люпин почти спит. Сириус глядит теперь уже не на огонь, а на него — любуется. Вместе они прошли уже через огонь, воду и медные трубы. И он, Сириус, точно может сказать, что чувства пронёс через долгие годы. И вот что же теперь? Сириус пьяно взмахивает рукой, пытаясь добраться до виски. Ему душно, а в голове все уже путается. — Ремми, — тихонько окликает он (да, он теперь точно может называть так друга). Люпин вздыхает, пытаясь отогнать дремоту, и поворачивается к нему. — Что? — А я тебя люблю, — пауза. — Передай бутылку, пожалуйста. Ремус даже перестаёт скрипеть креслом. — Что? — переспрашивает он, растерянно протягивая последнюю, почти пустую, бутылку. — Прости, мне… не послышалось? — уточняет Ремус. Сириус отрицательно качает головой. Снова — молчание. — Нет, не послышалось. Всегда, кстати. Лет двадцать точно. Ремус крутит в руке бутылку, снова раскачиваясь на кресле. — И… после стольких лет я слышу это? Нет, подожди, серьёзно? Сириус смотрит на него внимательно, с неопределённым чувством. «Серьёзнее некуда», — читает по этому взгляду Ремус и вздыхает. — Сириус, — тихо говорит он (тоже неопределённо), встаёт с кресла и опускается на пол, рядом. Его рука — на плече Блэка, крепко сжимает. — Ты мог бы знать об этом раньше, но я тоже люблю тебя. Вот и всё. Сказано — услышано. Сириус чувствует, что нет внутри какого-то трепета или волнения — все спокойно. И вот Ремус рядом — а он ведь всегда был рядом, разве это новость? Что теперь? Ремус смотрит на затухающий огонь, а Сириус не смотрит уже никуда — он прислонился к креслу, зевнул и прикрыл глаза. Опять тихо. Сириус поворачивается, и снова слышен скрип. Ремус встаёт и открывает окно. В гостиную врывается прохладный свежий воздух, и Сириус жадно глотает его, потягивается. Он смотрит на замершего у окна друга и усмехается. Секунда — и его пробирает на смех. Ремус смотрит, думает о чём-то — и тоже смеётся. — Идиоты, — отсмеявшись, выдаёт Ремус. — Просто идиоты, чего уж тут. Подходит к Сириусу, снова садится рядом и крепко сжимает его руку.

***

И вроде бы ничего не изменилось — те же беседы (правда, теперь не только о прошлом, но и о будущем иногда), те же вечные споры, и они так же, как и всегда, рядом. Разве что Сириус теперь знает, что губы у Ремуса по ночам — сухие и жаркие, что на бедре у него короткий тонкий шрам, что способен он находить удивительно нежные, не совпадающие с ним самим слова. Но даже не в этом главная перемена. Главное — в том, что Сириус теперь чувствует себя совсем по-новому: нерастраченное со временем чувство, как оказалось, можно в себе не держать. И пусть сначала неловкими казались и разговоры особые, и объятия, да и вообще не знали они, что делать с этим внезапно обрушившимся признанием — зато вроде со временем привыкли, разобрались в себе и друг в друге. Жаль только времени упущенного, но ведь у них вся жизнь ещё впереди… В комнате снова было душно, и Сириус рапахнул тяжёлые рамы, впуская летнюю прохладу. Он довольно потянулся и, прежде чем отправиться на кухню, к Ремусу, долго глядел в окно: за ним в самую буйную пору вступал июнь тысяча девятьсот девяносто шестого года.