Ворон, ворон, что ты делаешь?
Яков Петрович не любит марать бумагу без повода. И сейчас перо в его руках выписывает силуэт ворона с расправленными крыльями только потому, что это помогает мыслям скользить в голове быстрее. Нужным мыслям; свои думы о писаре Яков тщетно отгоняет в сторону, считая их странными, неверными. Быть такого не может. Писарь витает в своем личном мире, масштабы которого Яков не ведает, но видит, что в их привычном мире Гоголю неуютно. Сжимается, как нахохлившийся ворон, и со своей громоздкой писарской коробкой выглядит еще меньше, еще комичнее. И волосы черные, как воронье крыло… Вороны, вороны, черт! Гуро смотрит на собственного ворона и со злостью комкает лист. Что бы он ни делал, мысли возвращаются только к одному. Чем-то успел схватить его этот нескладный юноша, тем ли, что выглядел слишком слабым, болезненным, и хотелось защитить? Яков чувствует, что взял его не из-за странных способностей; моментально раскрытого дела. Да при чем тут оно.Ямку рою…
Они встречаются за ужином, и Николай, как успевает подметить следователь, почти ничего не ест, сжимая в руках кружку с горячим чаем. Гоголь смотрит то в кружку, то в пронзительные жучиные глаза, в них как будто совсем нет зрачков. Для него видеть эти глаза всю дорогу до Диканьки было страшной пыткой. Пронзительные, будто вытягивают душу и беспристрастно рассматривают, обшаривая каждый уголок. Яков наблюдает за ним с чисто детективным любопытством, и то, что писарю кажется пронзающим, для него вовсе не страшно. Впрочем, в поездке он и сам не знает, что за мысли таились в голове, что заставляло неотрывно смотреть на спящую скорченную фигуру, такую же беззащитную, как и в жизни. — Как спалось? — учтивый вопрос, не несущий в себе ничего, кроме элементарной вежливости. Сам же знает, что спал плохо. Интересно, у него всегда так?Зачем ямку?
Гоголя бьет крупная дрожь, такая, что перо едва держится в руках, а горло сковывает тошнотворный, болезненный обруч. Он ослабляет воротник, потирая шею и изо всех сил борясь с приступом дурноты. Царапает нервным, скачущим почерком то, что диктует Яков. Его руками движет азарт, желание узнать больше, вскрыв, разворотив мертвое тело. Хруст ломающихся костей долго не выходит из головы, писарь на секунду закрывает глаза, чтобы тут же широко распахнуть их. Все в порядке. Нет никакой слабости, страхов, волнения и удушья, нет никакого смысла беспокоиться. Яков Петрович видит, что его помощник становится все бледнее, и, кажется, у мертвой дивчины румянца больше. Ничего не говорит, устремив свой взгляд в бескровную дыру в груди. Бескровную… что за чертовщина? Махнув рукой, Гуро отпускает мертвенно-бледного писаря и погружается в собственные раздумья, пока тот стрелой вылетает за дверь, пытаясь отдышаться. В груди больно колотится сердце, и трясущиеся руки приходится успокаивать холодной водой из ближайшей речки. Николаю жарко, душно, несмотря на то, что стоит промозглая серая осень и собственные страхи мешаются с реальностью. Будто за кулисами всех болезных видений на него смотрят темные жучиные глаза почти без зрачков.Деньгу найти…
Девушка из его видений смотрит с легкой полуулыбкой, обтирая взмокший лоб холодным платком. Ее любопытство не похоже вовсе на любопытство Гуро, и глаза не такие страшные, и руки… не притягивают никакого внимания. Николаю вовсе не хочется смотреть на ее руки, что бы они ни делали — выжимали платок, мягко проводили им по лбу или перебирали прядку кудрявых волос. Почему тяжелые, холеные руки в перчатках, почти любовно поглаживающие грузный набалдашник — голову орла или, быть может, коршуна, заставляют смотреть на них, сглатывая противный комок в горле? Девушку из его видений зовут Лиза. Николай надеется, что она действительно существует, а не видится снова, только вот жалость — она замужем, но ведет себя ласково с гостем, будто не боится сурового мужа. Ревнивый? Гоголь трясет головой, гулко гудящей после ночи в бреду. Он желает разобраться хоть в чем-нибудь; сложнее всего разобраться в себе. В конце концов, ему нужно вернуться. Не для того он здесь, чтобы у девиц коротать время да пить вино. К еде, впрочем, Николай не притрагивается — слишком свежи воспоминания страшной ночи вперемешку с реальностью — спеша покинуть дом. Яков ждет его; наверняка нужна помощь. Не слишком ли самонадеянно так думать?Зачем деньгу?
— Вам нужно научиться прочерчивать грань между своими снами и реальностью, — поучает Яков за ужином, разрезая ножом кусок мяса. Даже не подозревает, что нож в его руке вызывает у собственного помощника ужас, а кусок жареной птицы превращается в человеческую плоть, — Пока что вы не можете различить, что есть что. Николай уже собирается извиниться, пробормотав что-то невразумительное, как Гуро, будто бы снисходительно, добавляет: — И это даже хорошо, разумеется, это хорошо в нашем деле. Гоголь выдыхает. Для него почему-то важно получить одобрение этого человека. Для него важно получить одобрение чему-то, что волнует его — хотя бы собственному творчеству, за которое мучительно стыдно, как будто в этих виршах Николай раскрывает собственные секреты, а они оказываются скелетами в шкафу, позорными и никому не нужными. Только что бы он сделал с собой, если бы не нравился Якову? Не сожжешь же свое нутро, спутанный клубок мысли в печь не бросишь и страницы своей души не вырвешь, скомкав и бросив в печь. Да и глупо это как-то. Для Николая книги, залитые критикой, как дождем в грозу, становятся ненужной частью себя, как гнилой зуб. От него бы избавиться, вот тогда будет легче. Он опускает глаза, мелко кивая, как будто до сих пор бьет дрожь. Избегает встречаться с колючим взглядом темных глаз, обжигая горло чаем. У мяса во рту противный привкус крови, и затолкать в себя больше одного куска не получается.Иглу купить…
Они сидят по разным комнатам, занятый каждый своим делом — Николай выслушивает деловитое ворчание Якима, а Яков Петрович снова марает бумагу, рисуя то воронов, то — внезапно — обнаруживает на листе росчерк, похожий на профиль писаря. И снова комкает лист, понимая в эти минуты Гоголя — сжег бы с радостью эти липкие чернильные комки, чтобы никто не увидел, чтобы самому не видеть их. Яков вспоминает сбивчивую, пересказанную историю о ночном событии и о том, что случилось после — о знакомстве с супружеской парой, живущей в том доме на отшибе, знакомстве с миловидной Лизонькой — и сжимает перо в руках, случайно порвав бумагу острым концом. Это ревность? Или же бессильная злость на то, что мысли и без того отвлеченного от дела писаря будет занимать какая-то миловидная девушка? Ревность. Если бы Яков Петрович падал в обмороки, как Гоголь, его рука выводила бы на бумаге только это слово, бессчетное количество раз: «ревность, ревность, ревность». Собственничество. Яков трясет головой и задувает свечу, понимая, что лучше ему лечь в постель, стараясь не думать о воронах и безызвестной пока еще Лизоньке. За стеной Николай смотрит перед собой, отстраненно слушая Якима. Тот ворчит что-то насчет всех этих потрясений, беспокоясь за хозяина. Его голос мешается в голове в однородный гул, и Гоголь думает, что ему лучше поспать. Выгоняет Якима в другую комнату, забираясь под одеяло и зябко поводя плечами — тяжесть жесткого меха холодная, согреется не слишком скоро. Он закрывает глаза и чувствует где-то на задворках сознания колючий взгляд глаз без зрачков.Зачем иглу?
Утром Николай встречает Лизу — вчера она видела лошадь, вернувшуюся без всадника, и беспокоилась так, как только может беспокоиться юная девушка о полюбившемся ей господине. Он с трудно скрываемой радостью успокаивает ее, совершенно не замечая, как сгорает от ревности за его спиной Яков Петрович, и его пальцы крепче сжимают набалдашник. Он чувствует, как летит в пропасть от этого дурацкого ощущения. Ревность, ревность, собственничество — руки дергаются так, будто готовы взять перо и выводить эти слова, как провинившийся школьник, много сотен раз. — Яков Петрович, познакомьтесь… — окрыленный этой встречей, Гоголь оборачивается, но видит лишь ровную спину следователя, стремительно от него удаляющегося. Он не понимает, что сделал не так и за что чувствовать себя виноватым. Почему Гуро уходит? Все в его фигуре показывает раздражение, будто повисшее в воздухе натянутой нитью, от кончика трости до воротника красного пальто. Николай смущенно прощается с девушкой и спешит догнать его, придумывая на ходу слова неловкого извинения. Хотя Яков думает, что это он должен извиняться.Мешочек сшить…
Гоголь пьян. Впервые перед глазами двоится не оттого, что реальность и мир в голове снова меняются местами, а от горького пойла местных баб, что повисает на губах белесыми каплями. Его шатает и ведет, но внутри горячо, голова будто в тумане, а грудь разбирает совершенно ненужный смех. Николаю впервые становится смешно и легко-легко, он мог бы взлететь, если бы захотел. Он вламывается не в свою комнату, перепутав двери, и падает на кровать, а на деле — в чужие сонные объятия. — Кого черт принес? — сонно ругается Яков Петрович, открывая глаза, — Николай Васильевич, вы…? Тот смотрит на него непонимающе, расстегивает пуговицы и стаскивает пиджак, пытаясь самостоятельно расправиться с рубашкой. Кажется, совершенно не соображает, где находится, жадно пытаясь разглядеть в темноте фигуру лежащего. Гуро зажигает свечу. — Да вы пьяны! — восклицает он, наконец. Гоголь стряхивает рубашку на пол. — Лиза… Лизонька, — хрипло вырывается у него. Он видит девушку, и виной ли тому алкоголь — неизвестно. Ревность. Ревность, ревность, ревность застилает глаза Якову и тот подается вперед изо всех сил, кажется, ударив опешившего писаря носом. Жадно целует, и Николай чувствует, что из него высасывают остатки смятой души — разве девушки могут так целоваться? Он мягко обнимает фантом за плечи, гладит приятную, будто бархатную кожу. Следователь не понимает, почему Гоголь не спешит его оттолкнуть. Все случается слишком быстро, и за хриплым шепотом «Лизонька» нет ни малейшего намека на имя «Яков». Николай шепчет имя фантома, быстро и щекотно оставляя поцелуи на шее, груди, пока руки Якова бесцельно гладят его по спине. — Лизонька, я люблю вас, — несколько поцелуев и горячее дыхание в живот. Гуро отталкивает его, болезненно взвыв внутри. К черту Лизоньку! — Подождите… — это «выканье» звучит так неуместно, что Яков исправляется почти сразу же, — Подожди. Запускает руку в чемоданчик, выискивая там пузырек с маслом, льет его в ладонь, не заботясь о пятнах, что наверняка останутся на простыне. Ни у кого из них еще не было такого, но следователю кажется, что он делает все правильно — лучше начать с пальцев. Николай ждет, сплетая руки в замок за спиной и снова целуя. Губы фантома тонкие, будто не женские, сухие и потрескавшиеся. Оттого ему кажется слаще. — Ника, — странное уменьшительное звучит таким нужным, а пальцы натыкаются на место, прикосновения к которому слишком приятны. Яков тихо стонет. Николай прижимает к себе горячее тело, еще больше пьянея от близости и вседозволенности. Входит осторожно, боясь причинить фантому боль, но на секунду Лизонька уходит — вместо нее появляется Яков Петрович, и Гоголь трясет головой, моргая несколько раз. Видения, неужели они не могут оставить его в такой момент?! Что реально, что нет? Да какая разница, если становится слишком узко, горячо, и уже все равно, кто под ним, чье тяжелое прерывистое дыхание и чьи руки скользят по спине, царапая короткими ногтями. «Ника…» — еле слышно стонет Яков, запрокидывая голову, и фантом покидает Гоголя окончательно. — Я люблю вас, — повторяет он, и Гуро сквозь стоны мотает головой. — Нет, — жарко выдыхает он, — Это я люблю тебя. Их руки и тела переплетаются, образуя причудливые тени на бревенчатых стенах, дыхания — одного на двоих — не хватает. — Я люблю вас, Яков Петрович, — с грудным смехом произносит Николай, когда силы покидают их. Следователь не видит ничего смешного, пытаясь поймать звезды перед глазами, мешающиеся с темными пятнами. Неужели Гоголь говорит это ему?Зачем мешок?
Утром писарь просыпается в своей комнате и снова не может понять, что было явью, ведь Яков молчит. Становится еще холоднее и отстраненнее, а фантом приходит еще раз. Желанная Лизонька сменяется утопленницей, и оба видения меняются, заставляя закрыть глаза, чтобы не видеть смену лиц, тел, губ и голосов. — Просыпайся, — нежно шепчет утопленница, — Ты сейчас сгоришь. Николай выбегает в одной ночной рубашке на улицу, в смятении глядя на то, как горит соседний дом, тот сарай, в котором они нашли таинственный знак. В окне две дерущиеся фигуры, пламя слепит, но писарь щурится и мучительно узнает одну из них. Яков Петрович. Его Яков! Сквозь языки огня его темная фигура пытается уклониться от взмахов клинка Нечистого Всадника. — Яков Петрович! — срывая голос, зовет Николай, тут же поняв, что зря это делает: Гуро отрывается от фехтования, обернувшись. Всадник наступает. Гоголь рвется к горящему дому в исступленном желании помочь, но его валят на землю, силой удерживая на месте. Оконный проем закрывает тяжелая балка, из которой сыплются снопами искры, и уже ничего не разглядеть — ни фигур, ни клинков. Писарь бьется на земле в осознании, что не смог помочь. Сам чудом спасся, а хочешь большего, ах.Соли купить…
Он не может поверить, что тело в закрытом сундуке принадлежит Якову. Тому, что был вечно рядом, светлее, умнее, и за ним было чуть спокойнее — он словно распутывал сложный клубок видений, успокаивал и подбадривал. У Николая будто вырвали кусок и кинули в тот пожар, как в печь — это уж дороже никчемных виршей будет. — Ну что ты, как баба, в самом деле, — ворчит Яким, стоя в дверях и неодобрительно глядя на хозяина. Гоголь лежит, уткнувшись в жесткую подушку, и пытается справиться со слезами, но не может, и Яким делает все только хуже. Нет сил даже пригрозить крымскими татарами, или чем еще, что будет страшнее. Вместо этого бьются тупые, тяжелые мысли: «зачем, зачем, за что, зачем, зачем…», без конца и начала. Зачем он пошел в тот сарай, зачем принял бой с Всадником, зачем не спасся и зачем Николай — Ника — не смог спасти? Слишком пусто, слишком больно.Зачем соль?
Щи посолить…
Николай становится следователем, пока из Петербурга не выпишут нового, и рана затягивается, оставляя лишь смазанные воспоминания. Нет времени на бабские слезы и горькие слова, слишком страшна реальность для скорби, как бы не почувствовать жгучую зависть к тем, кто ушел. Видения донимают. Но острием иглы, сломавшей спину верблюда, становится силуэт в лесу — гордая, прямая спина и трость, упертая в землю. Яков. У Николая перехватывает дыхание, и прежде чем он успевает крикнуть, сказать, подумать хоть что-нибудь, силуэт исчезает. Надежда, что умирает последней, выскальзывает из груди так, будто это острый клинок. Гоголь до слез в глазах всматривается в туман, но никого там не видит. Зачем?!Зачем щи?
Глаза твоим детям залить!