Галлюцинации (огненные реки, лица и шрамы)

Тики лежит на кровати и глазеет в потолок. В последнее время он валяется целыми днями, а потому секреты лепнины в Ковчеге давно перестали быть для него тайной. Периодически его навещает Шерил, но это продолжается каждый раз недолго и с переменным успехом — Микку то охота обнять его, то хочется придушить, именно поэтому Алчность чаще как можно скорее ретируется. Не то чтобы Тики сильно на него обижался. Он не в обиде вообще, потому что знает, что это происходит исключительно из-за него самого, и пока с этим нельзя ничего поделать. У него шрамы от Чистой Силы на груди, на запястье и на предплечье, и их оставил никто иной, как гребаный Аллен Уолкер. Которого тоже с переменным успехом хочется то придушить, то обнять. Однако Роад к Тики приходит чаще всей остальной Семьи вместе взятой, и от нее Микк знает, что Граф ведет себя точно также. Что мечется-носится-воет-стонет-плачет. Умоляет и угрожает. Подкупает и приказывает. Приведите ко мне Аллена Уолкера, говорит он. Приведите ко мне Четырнадцатого. Роад говорит, Четырнадцатый необходим их Семье. Тики не знает, стоит ли верить ей в этом случае. Ему ясно только то, что и сам он, и Граф немного сходят с ума по Аллену Уолкеру, и никто, кроме самого Аллена Уолкера не в силах все это остановить. Когда Роад приходит его навестить, Тики приковывает к постели путами во избежание проблем, и иногда он думает, что мелкая стерва, будь она хоть триста раз в этом поколении Старшей, появляется только затем, чтобы полюбоваться его связанным по рукам и ногам телом. Не в физиологическом смысле, конечно. Роад просто доставляет удовольствие приносить кому-либо неудобства. Она, по всей видимости, ощущает от этого какое-то особенное удовлетворение. Например, в последний раз, когда она была у Тики, того по ее велению связало так туго, что еще долго потом мужчина наблюдал за тем, как исчезает краснота с запястий и как зарастают ссадины. С каждым разом приходы Мечты становятся все длиннее, а узлы на путах у Тики — все изощреннее. Это необходимо для нашей с тобой безопасности, говорит Роад гладя Микка по волосам, и мужчина коротко усмехается, ничего ей не отвечая. Скорее уж Старшая так заботится о том, чтобы он дольше оставался в здравом уме в присутствии членов Семьи, потому что боль во все времена отрезвляла во много раз лучше, чем любой нашатырный спирт и любая ледяная вода. Впрочем, на это он тоже не обижается. Тики вообще сложно чем-либо задеть, а в случае с Роад он даже испытывает некое подобие благодарности, потому что боль заставляет его рассуждать объективно и не сбиваться на хаотические размышления о том, какова на ощупь левая рука у Аллена Уолкера, и холодным ли окажется врезанный в его ладонь крест, если коснуться его губами. Тики вообще кажется, что он заразился безумием от господина Графа в плане одержимости этим белобрысым мальчишкой с глазами древнего старика (впрочем, явно не настолько древнего, каким является по определению каждый Ной). Но это неважно, правда. Важно то, что без боли Тики не может себя контролировать, и все, что в нем есть, что наполняет все его существо — это нестерпимая агония, горение в животе и в груди; проклятый огонь прошивает его от макушки до пальцев ног и заставляет как будто вариться заживо. Тики думает, что все это из-за шрамов, потому что огонь расплывается от них испепеляющей все внутри рекой, превращающей внутренности в пепел и кровавую кашу. Это Аллен Уолкер во всем виноват. Переносчик болезни, безумец, придурок, шут. Третий апостол хочет получить его в свое безраздельное владение и наказать за то, что тот совершил. Не потому что он обижается или что-то вроде; потому что он в ярости и ужасно, ужасно болен. Он хочет прижиматься губами к врезанному в ладонь Аллена Уолкера агатовому кресту и терзать его сердце в своих ладонях. Упачкать кровью кипенную белизну одной из своих лордовских рубашек и смотреть, как бьется в предсмертной конвульсии тот, кто причинил ему столько боли; доставил столько проблем. Он хочет терзать рот Аллена Уолкера в безумнейшем из поцелуев и ломать ему палец за пальцем, дробя обманчиво-тонкие косточки в мертвой хватке. Раниться об выступающие из плоти сколы, пропитываться непрозвучавшими воплями и мучить каждую секунду существования. Пальцы, переставая повиноваться, крючатся — словно душат воздух, и Тики поспешно, с усилием, пытается разжать сжимающуюся в кулак ладонь, потому что сознание затапливает багряной пеленой, а шрамы растекаются по телу огненными реками, и от этого ада внутри снова хочется лезть на стенку. Вся его сущность куда-то рвется, спешит — и плачет от невозможности с чем-то соединиться. Он теряет контроль над происходящим. Вскоре приходит Роад. Ее присутствие обнаруживает себя не сразу, но в один момент Тики вдруг замечает, как из-под кровати к нему ползут черные змеи веревок, щерящиеся растрепанными на концах нитками, и ему становится страшно смешно. Или — смешно и страшно. Он подскакивает на постели, сминая окончательно и без того сваленное в безобразный ком одеяло, и цепляется руками за тяжелую штору полога. Полог тоже багряный — как пелена у Тики перед глазами. Его ладони горят как будто он только что подержал в них тлеющие угли, и ему даже кажется, что плотная бархатная ткань под пальцами начинает ощутимо тлеть и вонять паленой тряпкой. Поэтому он отдергивает руки и поспешно спрыгивает с постели, бросаясь прочь. Веревки-змеи (или змеи, превращенные в веревки) тянут за ним язычки своих обтрепанных окровавленных нитей, уже бурых от времени и даже слегка засаленных, но Микка это совершенно не останавливает. Он сбегает от них, мечется по комнате словно по вольеру, натыкается на зеркала, опрокидывает их, ранится, и кровь пламенеет, вырываясь наружу; в осколках зеркально мечутся безглазые зубастые рожи и снующие вслед за ними змеи-веревки. Роад ловит Тики в распахнутые объятия так внезапно и резко, словно только и ждала, что он придет к ней в своем пути по обширным апартаментам. Рожи скалятся в осколках стекол, а толстые свечи моргают огоньками, испуганно чадят дымом и плачут воском. Роад зарывается носом в его разметавшиеся по спине и плечам кудри, каждый раз заново отрастающие как их ни стриги и ни вырывай, и обнимает всеми конечностями. — Тики, так я не смогу отрезвить тебя. Ну же, закрой глаза. У нее обеспокоенный голос и прохладно-шершавые руки. Тики знает, что она хочет как лучше, какие бы ни преследовала цели, но ему и без того сейчас очень больно. Эта боль горячая и полная жажды, она заставляет пальцы дрожать как в каком сумасшедшем треморе; она заставляет рот извергать позорные мольбы. — Приведи ко мне Аллена Уолкера, — говорит он — и визгливо смеется сам над собой, потому что повторяет реплики своего больного на всю голову Графа. — Приведи его, Роад. Приведи Четырнадцатого. Ему смешно, и в его горле стоит огромный комок с солоновато-металлическим привкусом. Как будто все его внутренности от огня внутри впрямь стали кашей и теперь подкатывают к глотке отвратительной тошнотой. Тики сгибается пополам и стряхивает Мечту со своего торса. Он отдает себе отчет в том, что совершеннейшим образом обезумел. Ему требуется срочная помощь Вайзли в промывке мозгов. Тики хрипит и молит Роад дать ему просто спокойно сдохнуть. Мечта дергает его на себя, вниз (маленькая, мудрая, дерзко-храбрая), и Тики падает на колени, обрушивается на усеянный осколками пол как подрубленный, покорно и тяжело. — Убей меня, Роад, — горячечно шепчет он. — Ну прошу, убей!.. — горение внутри усиливается, в глазах пляшут красные пятна, и Тики кажется, он сейчас просто лопнет — взорвется подобно акума, которой отдали команду на самоуничтожение. Комната кружится перед глазами. Роад гладит его по тяжелым растрепанным волосам и целует в лоб. — Все хорошо, Тики, это пройдет, слышишь? Ты просто болен, — у нее глаза блестят как-то совсем лихорадочно — как будто она заразилась безумием от него или что-то задумала. — Но теперь все изменится. Я нашла лекарство. Дверь за ее спиной хлопает, и в прямоугольнике проема появляется худосочная фигура в белом плаще. — Ну и что еще ты хотела мне показать, Роад? — голос разносится по комнате и отталкивается от ее стен, такой сладко-знакомый, такой ирреально-глубокий. — Адам только более или менее пришел в себя, мне стоит быть с ним, а ты меня отвлекаешь какой-то чушью, — вид у обладателя голоса скучающе-раздраженный. Тики смутно понимает, что его не видно за ворохом рюш, из которых состоит платье Мечты, и хрипло, гавкающе смеется, тут же срываясь на сухой, тошнотворный кашель. Роад вскакивает со своего места и упирает руки в бока, как будто желая стать внушительнее и больше; как будто силится запугать. — Думаешь, господин Граф — единственный, кто был болен?! — шипит она, и Микк с удивлением понимает, что Девятая по-настоящему зла. — Думаешь, ты бегал от Семьи по всему свету почти сорок лет, и теперь это так просто тебе с рук сойдет?! Посмотри, что ты сделал с ним, посмотри! — она отступает в сторону, и человек в белом плаще застывает, словно проглотил так и не сорвавшуюся с губ ответную тираду. Тики снова хочется смеяться, потому что гостя наверняка попросту шокировало его совершенно жалкое состояние, но из горла вырывается вместо хохота только что-то бурляще-жуткое. Тики противен себе до дрожи, и ему хочется выдрать себе глаза. В осколках зеркал вместо его отражения маячат зубастые безглазые рожи, и на секунду Третий апостол даже задумывается о том, а что если эти рожи теперь — и есть его собственное лицо? Человек широко шагает в комнату и громко хлопает дверью, отрезая их от всего остального Ковчега. У него белоснежные волосы, шрам на лице и глаза аспидно-золотые. Плащ тяжело падает с его плеч на пол и остается там, забытый и забивающийся осколками. — Тики?.. — на грани шепота зовет его человек, и Третий апостол с истеричным весельем узнает в нем повзрослевшего и как будто еще похудевшего Аллена Уолкера. У него сжатые в нить тонкие губы и четко выделяющиеся скулы; только пентаграмма алеет на щеке по-прежнему ярко. — Что с тобой происходит, Тики? — Аллен Уолкер повторяет жест Роад и зарывается ему пальцами в растрепанные волосы, которые почти лохмы; в его голосе не осталось и следа недавнего раздражения. — Это ты виноват! Все ты! — Роад топает ногой и угрожающе скалится. — Он чувствительнее всех, он ближе всего к Графу, он первым рядом с ним появился! А ты его ранил этой своей отвратительной железякой, и он сидит здесь уже не первый год! — у Мечты по-девчачьи звонкий голос — и по-взрослому сердитые интонации. Тики широко ухмыляется на ее слова, обнаруживая, что в своем заточении совершенно потерял счет времени — ему казалось, он мучается всего месяц или же два, — и качает головой. Огненная река струится по его телу, отзываясь болью на каждое малозначительное движение, но теперь Третьему апостолу наплевать. Роад привела к нему Аллена Уолкера, и теперь можно делать с ним что угодно. Аллен смотрит обеспокоенно, и кожа у него белая как тальк, а глаза — аспидно-золотые, и это так забавно, что Микка снова накрывает приступом тошноты. Комната продолжает покачиваться и кружиться, и лицо новоявленного Четырнадцатого утопает в расплывающихся перед глазами пятнах. Мечта кусает губы и щелкает пальцами. Веревки-змеи бросаются на Тики все как одна и скручивают его, связывают по рукам и ногам, не дают огненной реке извергнуться наружу потоком внутренностей. — Зачем это делать? — Аллен поджимает губы. — Это необязательно, — у него хмурый прищур и насупленные брови. — Развяжи его! Роад холодно смеется. — Он переломает тебе все пальцы, — говорит она с каким-то почти маньячным наслаждением. — Вырвет твое сердце и будет смотреть как ты подыхаешь, понял? Он этим грезит уже двадцать четыре месяца, восемнадцать дней и без четверти три часа. Лицо Аллена меняется до неузнаваемости, перекашиваясь болезненной гримасой, и юноша поворачивается к Тики. — Все хорошо, — говорит он тихо. — Я сейчас тебя развяжу, и ты сможешь делать что хочешь, ладно? Но сначала позволь мне помочь тебе. Роад глухо смеется — усталая, разбитая, безнадежная — и треплет Тики по влажным от пота кудрям. — Все будет хорошо, дорогой, — слабо улыбается ему она. — Делай с ним что захочешь — затрахай, убей, покажи что видишь, — здесь она медлит и добавляет. — И все будет хорошо. Ты мой самый любимый брат. Тики иронически закатывает глаза, тут же снова жмурясь, пока осколки зеркал не попали в поле зрения, и вызывающе дергается в опутавших его веревках. Роад, конечно, обеспокоена, но если уж она так зла на Аллена Уолкера, веревки вовсе необязательны. Веревки — это лишь часть игры. Мечта направляется к выходу из комнаты, и когда она уже обхватывает пальцами витую дверную ручку, Тики все-таки, стараясь сдержать лающий смех, выдавливает из себя: — Эй, так это веревки или все-таки змеи, детка? — ему иррационально весело, потому что смех — это все, чем он может ответить перемалывающей его как зерно в жерновах боли, и Аллен Уолкер здесь совсем ни при чем. Аллена Уолкера по-прежнему с переменным успехом хочется обнять и ласково задушить. Аллен Уолкер падает рядом с ним на колени и притягивает его к себе, всего спеленатого путами и извивающегося в них как уж на раскаленной сковороде. Внутренности бунтуют, и огонь рвется из тела наружу, как будто хочет обнять своими языками Четырнадцатого Ноя и сжечь его, сжечь его вместе с самим Тики, чтобы от них обоих остался один лишь пепел. Пепел, веревки и белый плащ. Третий апостол глухо смеется и шепчет Аллену на ухо, зарываясь губами в серебристо-седые волосы: — Я хочу поиметь и убить тебя, ясно? Ты мерзкий безмозглый шут, меня от тебя тошнит, — Уолкер дергается от каждого его слова, и Микку смешно, потому что когда этот ублюдок кромсал его своим мечом, его рука ни разу не дернулась. — Роад говорила что-то про нас кучу лет назад, но я нихрена не помню. Я хочу вырвать твое сердце и переломать тебе все пальцы — сжимать их, пока кости внутри не превратятся в крошево. — Ты связан по рукам и ногам, Тики, — у Аллена спокойный и мягкий голос — такой, словно его ничто из произнесенного ни капли не трогает, и Третьему апостолу смешно, потому что тело Четырнадцатого предает и предает его раз за разом. Дергается как от удара плетью, напрягается, напружинивается, каменеет. — И в довесок еще безумен. Уже третий год… — его голос болезненно утихает, и он ласково гладит Тики по голове. Тики исходит огнем боли как раненое топором береза исходит соком, и ему не остается ничего, кроме истеричного смеха, потому что пальцы крючит, а перед глазами — рожи и змеи. Он смеется. — Спасибо не сорок лет. Он смеется — и понимает, что нихрена не помнит. Аллен жмурится до впивающихся в кожу белесых ресниц и стискивает его в объятиях. Они сидят на полу, и он говорит-говорит-говорит — о том, как они познакомились, когда пришли на выставку в музей, чтобы стянуть оттуда одну и ту же цацку; о том, как грызлись насмерть, не поделив понравившуюся проститутку, когда попали в один бордель; о том, как катались по простыням и обрывали пуговицы с одежды, решив обойтись без шлюх; о том, как продували друг другу в покер… О гребаных душах и возможностях становления Ноем. Тики скребет ногтями по ладоням и сжимает зубы до противного скрипа во рту — как будто эмаль наждаком стирают. И — смеется. — Я сейчас развяжу тебя, — говорит вдруг Аллен и отстраняется, гладя его по щеке тыльной стороной ладони — той, в которую врезан агатовый крест. Третий апостол на секунду прижимается к солоновато-прохладному кристаллу губами и скалится. — Сделаешь это — и я убью тебя. Огненные реки внутри него заволакивают сознание паром и остывают. Аллен сардонически улыбается. — А то я не знаю. Спустя пару мгновений мудреные узлы заметно ослабевают. Тики кривит рот в безобразной усмешке и смотрит украдкой в один из осколков зеркала. Рожа в отражении точь-в-точь повторяет его выражение. Аллен смотрит на него склонив голову набок и устало прикрыв глаза. Скользит взглядом — как будто оглаживает всего с головы до пят, болезненно-ласковый, неоправданно спокойный, мучительно близко-далекий. Тики хочется обхватить его шею пальцами и сжимать, сжимать — пока он не задохнется и не упадет. А потом можно будет его целовать и гладить, пока не остынет — все равно не сбежит больше. Или можно сделать наоборот. Почему он вообще хочет поцеловать его, если все равно нихрена не помнит? Непослушная рука снова крючится в загребающем воздух жесте, и Тики сосредоточенно пытается заставить ее распрямиться. Ему сейчас не до этого. Аллен кусает губы, а потом вдруг протягивает руку и приставляет его ладонь к своей шее. — Ты же этого хочешь, — говорит он спокойно. — Делай. Тики снова накрывает волной хохота, и ему становится непонятно, кто из них все же наибольший безумец. Кто из них, черт возьми, полетел с катушек? Он скалится на этого гребаного засранца и смыкает пальцы на белой холодной коже, только что не покрытой инеем. Аллен смотрит на него аспидно-золотыми глазами и улыбается, слабо поглаживая кончиками пальцев по обнаженной из-за расстегнутой рубашки груди. Ему словно бы не доставляет это удушение никакого маломальского дискомфорта. У Тики внутри застывает камнем напряженных мышц огненная река, и он хочет сделать противнику очень больно. Он даже почти решает рассказать ему о том, со сколькими за последние полтора десятка лет перетрахался, раз уж ему это явно важно, — только не успевает. Перед глазами пыхает, как будто огненная река все же вырвалась наружу, и Тики дергается, сжимая ладонь сильнее. Рыжие пряди рассыпаются по подушкам, комната тонет в сумраке. Он помнит — у него под пальцами холодная белая кожа и дергающийся кадык, и тело под ним хрипит в сорванном стоне и прижимается ближе. Третий апостол жмурится и трясет головой, пытаясь прогнать видение. Аллен в его хватке задыхается — и улыбается бледнеющими губами. Холодная белая кожа и ласковые глаза. Тело как будто само разжимает пальцы. Тики замирает, прислушиваясь к себе, и внезапно обнаруживает, что Аллен гладит подушечкой пальца его покрасневшие от напряжения костяшки и глубоко дышит. У Тики внутри — звенящая тишина. Огненная река застыла, выплеснулась, сожгла все кишки и органы, и теперь в теле восхитительно пусто, и даже сердце будто бы не стучит. Четырнадцатый улыбается белыми как мел тонкими губами и ласкающе проводит ладонью по его встрепанным волосам. — Давай теперь ты пару часов отдохнешь? Тики смотрит ему в лицо и почему-то не чувствует в себе желания сопротивляться. Роад говорила, Четырнадцатый перебил почти всех Ноев и оставил Мечту на десятки долгих лет один на один с безумием господина Графа. Она говорила, Тики с Четырнадцатым много связывало. Она говорила, Четырнадцатого надо вернуть в Семью. Шрамы на груди, на запястье и на предплечье больше не беспокоят. Тики только надеется, что пара часов отдыха не превратится еще в пару лет, течения которых он не заметит в своей отрывочной летаргии. Аллен поднимается на ноги и пинком отправляет свой белый плащ куда-то в сторону двери. Помогает Микку подняться, придерживает за руку и отводит к разворошенной постели, только чудом не потревоженной осколками. Тики придирчиво принюхивается к пологу — не пахнет ли тот горелым — и покорно опускается на измятые простыни. У него внутри пусто настолько, что нет больше не только боли от разъедающего все огня, но и желания сопротивляться чужим приказам. — Все хорошо, — говорит ему Аллен, присаживаясь рядом совсем как нянька или сиделка. От него так и разит спокойствием и терпением. — Ты больше не болен, слышишь? — он наклоняется и мягко целует Тики в уголок губ, заставляя того криво заусмехаться. Шрамы от этого прикосновения снова как будто бы загораются, и Микк закрывает глаза. На следующий день он покидает комнату, чтобы поесть со всеми. Аллен придерживает его за руку с одной стороны и коротко улыбается, гладя его запястье большим пальцем, а Роад снует вокруг. Рожи в зеркалах Тики больше вроде бы не мерещатся.