***
Когда Чимин и Хосок блуждают лабиринтами одинаковых больничных коридоров, музыки еще нет, только чуть слышны звуки шагов по бежевым ковровым дорожкам — они стараются быть как можно незаметнее. У Чимина ноют израненные руки, крохотные порезы на ладонях, пальцы, исколотые в кровь розовыми шипами, но ему себя не жаль. Кровь — это тоже часть магии. Одна боль заменяет другую. Хосок словно невзначай на ходу мягко касается костяшками его запястья. После лечебниц он всегда чувствует себя ужасно уставшим, мечтает лишь добраться до дома и рухнуть в кровать. Сегодня ничем не отличается от других таких дней. Слабость сбивает с ног. Чимин устало и тихо мычит в ответ, коротко гладит Хосока по руке, столкнувшись с ним ладонями. Кожа у него мягкая и теплая. Когда они спят вместе, Чимин всегда тесно прижимается к нему, потому что ему это нужно. — Слышишь? — голос Хосока шелестит едва слышно, но Чимин расслышал бы его и в самой сердцевине урагана. — Кто-то играет на фортепиано. Кто-то действительно играет. Чимин не знает, как он не обратил внимания раньше, но чем больше он вслушивается, тем чище и сильнее ноты звенят у него в ушах. — Это то, что нужно, — говорит он, и Хосок не спрашивает, что это должно значить. Они оба понимают, о чем речь. Конечно, они и прежде слышали игру на фортепиано. Хосок несколько лет подряд брал уроки и до сих пор может сыграть что-то из Дебюсси, даже не превратив музыку в посмешище. Но это не Дебюсси, не Шопен и ничего из того, что может узнать Чимин. — Ты знаешь эту музыку? — спрашивает он, уже чувствуя, что Хосок не знает. Хосок молчит в ответ, зная, что отвечать нет нужды. Эта мелодия — не Дебюсси и не Шопен. Она не принадлежит ни одному композитору хотя бы потому, что это не просто музыка. В ней есть нечто другое, что не каждому дано услышать и понять. Она вливается в уши раскаленным свинцом, и ощущение от этого просто восхитительное. — Ты тоже чувствуешь? — спрашивает Хосок и привычно не ждет ответа. Чимин привычно не отвечает, лишь ускоряет шаг, подстегиваемый любопытством. В холле рядом со стойкой регистрации расчищено место для выступлений. По праздникам здесь наверняка ученики младшей школы вручают пожилым людям цветы. Или выступают студенческие хоры перед Рождеством, распевая слащавые песенки на всю проклятую лечебницу. Но, что важнее, сейчас там стоит фортепиано. Чимину не нужно спрашивать Хосока, хочет ли он остаться еще послушать, потому что ответ будет «да». Они выглядывают из-за колонны. Человек, сидящий на скамейке перед инструментом, незримо заполняет все пространство своей силой и в то же время кажется несравнимо хрупким. Ненавязчивым. Осторожным. Почти застенчивым. Прекрасная маска. — Это он, — одними губами произносит Чимин для Хосока. — Это наша музыка, — снова не было нужды в пояснении, но он почему-то не удержался. Они встречаются глазами, и Хосок улыбается солнечно и ярко. То, что он хочет сказать, невозможно выразить словами, но ближайшая расшифровка — что-то вроде: Как же нам нереально повезло, а? И да, он прав, им нереально повезло. На музыканта сложно смотреть прямым взглядом, хотя собравшаяся вокруг него публика упорно пытается. Чимин когда-то давно пробовал подобрать аналогию тому, что чувствует человек, так безжалостно притянутый магией, человек, который становится свидетелем такого мощного выброса чистейшей, льющейся в пространство силы. Тогда он пришел к выводу, что это все равно, что наблюдать солнечное затмение без специальных очков. Этот человек за фортепиано не солнечное затмение. Он — сверхновая. На него и в самом деле невозможно смотреть — слишком велико давление. Мелодия заканчивается длинной, пронзительной, нежно затихающей нотой, и, пока Чимин с Хосоком приходят в себя, неизвестный музыкант как будто испаряется. — Что за черт? — выдыхает Хосок. — Он такой сильный, — почти ласково бормочет Чимин в ответ. — Он наверняка одиночка… — Мы тоже были такими. Они смотрят друг другу в глаза долгие полсекунды, и Чимин отводит взгляд. — Ты прав. Когда они разговаривают с парнем за стойкой, он не может вспомнить ни имя пианиста, ни как часто он приходит, ни когда уходит, ни куда направляется после. Спустя минуту парень (Дейв, написано на его бейджике) меняется в лице, и когда Чимин настойчиво спрашивает еще раз (Вы точно не знаете, кто играл на фортепиано?), он лишь осоловело моргает. Косится на Чимина одновременно обеспокоенно и сочувственно. — У нас никто не играет на фортепиано, — говорит Дейв. — Посмотрите сами, на нем же невозможно играть! Чимин идет посмотреть. Фортепиано действительно стоит там же, где и раньше, в углу импровизированной сцены — но это уже не то фортепиано. Предыдущее было прекрасным, его клавиши сияли, как жемчуг, а темное дерево лаково блестело, отполированное до зеркального блеска. Сейчас же перед Чимином стояла древняя, заброшенная рухлядь, видавшая гораздо лучшие деньки. — Слишком сильный, — говорит Чимин уже на пути к парковке. После лечебниц он всегда сам садится за руль, не доверяя машину измученному Хосоку. У машины он зарывается в рюкзак в поисках ключей. — Слишком много нерастраченной дикой силы. Он, должно быть, едва ли не умирает… Хосок щелкает пальцами — половина машин на парковке отвечают ему приветственными звуками и открываются. — Что бы он ни делал, он круто это делает, — присвистывает Хосок. — Обычно после этих лечебниц я на такое не способен. Они почти добираются домой, когда Чимин наконец замечает, что рваные раны на его ладонях затянулись чисто и без следа, оставив безобидные кровавые корочки в доказательство ушедшей боли. Дома Хосок не собирается ложиться спать. Он остается на кухне, помогает Чимину готовить ужин, а затем целует за ухом и мурлычет, устраивая руки на его талии и прижимая его к себе прямо над разделочной доской с полуподрезанными цветами настурции. Цветочный нектар впитывается в дерево. Никому нет до этого дела.***
Станции подземки всегда плохо освещены. Обычно это вполне его устраивает, но не сегодня. Сегодня он чувствует острую необходимость видеть, слиться с окружением, позволить людскому потоку течь мимо него, незаметного, и наблюдать, пока люминесцентные мигающие лампы выхватывают детали из толпы. Юнги прилипает спиной к стене и насвистывает си первой октавы — лампы разгораются ярче, освещают почти как солнце. На секунду он жалеет об этом — чувствует себя болезненно на виду у всех. Даже зная, что никто его не заметит, невозможно быть всегда уверенным в собственной безопасности. Следующая нота — соль третьей октавы, и когда Юнги опускает взгляд на свои руки, даже ему сложно разглядеть их. Это похоже на его обычную неприметность, только прокачанную до максимального уровня. Свет проходит сквозь него. Он закрывает глаза и думает о солнце. Из глубины тоннеля вытягивается поезд. Низкой фа всегда можно поймать попутку, но в последнее время фа тянет из него жилы, как никогда раньше. Юнги выходит на своей станции и в одиночестве поднимается наверх. В одиночестве бредет по улице. В одиночестве минует пять пролетов и поднимается на свой этаж. Юнги хочет быть одиноким. Так проще.***
На самом деле, у любой магии — общий источник. Разные люди по-разному обращаются к нему, по-разному его используют, но в самом первоначальном виде — это все та же чистая магия. Некоторые люди (ну, вы сами понимаете, какие люди) не согласны с этим. Это вовсе не магия, говорят они. Это межпространственное энергетическое поле, с которым некоторым уникумам удается взаимодействовать. Магию не потрогаешь руками. Это сила, энергия, переходящая масса и очень-очень много работы. Духи, живущие в чиминовом саду, категорически не согласны. Основные правила пользования магией вбиваются в головы всем ведьмам: самым удачливым — раньше, невезучим — позже. И чем дольше ты принимаешь их, тем хуже. Со временем внутренняя сила просто закипает, переходит в самую чистую и самую тяжелую для управления форму. И первое, чему учится каждая, — все имеет свою цену. В этом может заключаться большая проблема для тех, кто не знаком толком с магическим искусством. Особенно для этих талантливых независимых самоучек, которые думают, что они познали всю суть ремесла, а потом обнаруживают себя истекающими кровью в центре защитного круга, нарисованного мелом. В кино защитные круги всегда рисуют мелом. Никогда не используйте мел. Соль, бобы, чечевицу, сахар, бисер — что угодно. Любой магической твари, возжелавшей полакомиться вами, придется пересчитать то, из чего составлен круг. Меловая линия — всего лишь рисунок. Не так-то сложно сосчитать одну линию, и неважно, как много символов заключено внутри круга. Будьте осторожнее, детишки. Все имеет свою цену, и если ты слишком слаб, нерешителен и не можешь определиться, цена окажется гораздо выше, чем ты готов заплатить. Магия не делает поблажек. Ее не приручишь и не разжалобишь. Она дает все, что захочешь, и в ответ забирает все, что захочет. Ну, в большинстве случаев. Но нам пока рано об этом думать.***
Чимин просыпается с замерзшими руками и в пустой кровати. За окном тонкий солнечный луч вспарывает горизонт и проникает в его спальню. Гобелены на стенах чуть золотятся и, кажется, вот-вот начнут отбрасывать блики, когда солнце полностью взойдет. Окно открыто на проветривание, и Чимин даже отсюда может слышать тихое жужжание пчел в саду. Все как будто хорошо, как будто прекрасно, но у него жуть как замерзли руки, кровать пуста и вообще что-то не так. Требуется немного времени и чуть больше усилий, чтобы выбраться из кровати и отправиться на поиски Хосока. Хосок обнаруживается читающим на кухне. Он явно думает о чем-то постороннем, чашка с кофе в его руке опасно кренится, пока Хосок глазами пробегается по строчкам и задумчиво кусает нижнюю губу. Он все еще без рубашки, на нем сейчас только широкие мягкие пижамные штаны, сидящие так низко на бедренных косточках, что Чимин может проследить, куда спускается дорожка жестких волосков по его впалому и загорелому животу. — Ты бросил меня одного, — говорит Чимин, почти хнычет. Когда Хосок поворачивается к нему (о боже, эти бедренные косточки), он натягивает свое самое жалобное щенячье выражение лица. — Я замерз. — Может это потому, — насмешливо отвечает Хосок, — что ты спишь голым? — он старается сохранить ровный голос, но от него так и тянет нежностью, и слова, несмотря ни на что, звучат практически с обожанием. Чимин нарочито обиженно шмыгает носом, зябко кутается в огромный хосочий халат: — Ну конечно, ведь это мне больше всех нравится, когда я сплю голый! Хосок ставит кофе на стол, рядом кладет брошюру, которую изучал минуту назад, и тянется к Чимину, пригласительно раскинув руки: — Ну иди ко мне, мелкий, — мурлычет он, обволакивая Чимина своим успокаивающим теплом. — Никак не можешь согреться без мамочки? Иногда в ответ на такое Чимину хочется рассмеяться и самому крепко обнять Хосока, чтобы потом шутливо выворачиваться из его рук, а иногда — вздохнуть глубоко, прикрыть глаза и уютно устроиться в чужих руках, прижавшись к груди. И это как раз второе «иногда». Чимин утыкается лбом в обнаженное плечо Хосока и чувствует, как тот сверху зарывается носом в его волосы. — Заткнись, — лениво бормочет Чимин ему куда-то в сгиб шеи. — То, что ты Мать, не значит, что нужно себя вести, как моя мамочка. — Из меня такая же Мать, как и из тебя — невинная Дева, — смеется Хосок, щекоча его дыханием. — Не очень похожи, да? — Ага, — соглашается Чимин. — Погоди, что это?.. Мы ведь уже три раза отменяли подписку на рассылку местного шабаша? — он подцепляет брошюру, притягивает ближе, пролистывает мельком. — Дай угадаю. Все дело в музыканте? — В музыканте, — эхом отзывается Хосок. — Я просматривал объявления в поисковой рубрике. Искал упоминания об одиночке, использующем вместо магического проводника фортепиано. — И? — Ничего, — он пожимает плечами, отстраняется и обхватывает кружку обеими широкими ладонями. — Куча объявлений от одиночек, но никого с таким типом силы. В большинстве своем: «Ищу опытного наставника, который поможет раскрыть мой потенциал», — и все в этом ключе. — Возможно, он просто не хочет присоединяться к ковену? — Мы тоже не хотели в свое время, — говорит Хосок, и голос у него необычно тих и низок. Мягкий и теплый, как горячий шоколад. — Он похож на нас, Чимин. — Все ведьмы похожи на нас, — сухо возвращает ему Чимин, распахивая холодильник и придирчиво осматривая его содержимое. — Слушай, куда ты дел сливки? Ты же знаешь, что я… А, нет, прости, вот они. — Ты же знаешь, что неправ. — Как это неправ, смотри, я держу их… — Все остальные ведьмы не похожи на нас, — перебивает его Хосок. — Ты знаешь, что они другие. — Мы не особенные, — фыркает Чимин, — и я клянусь каждым дрянным божком, которого я знаю, что если ты не перестанешь со мной спорить, я приготовлю завтрак только на себя! А ты можешь доедать столетний йогурт! — он обвинительно тыкает в Хосока венчиком. — Ты знаешь, что это не пустая угроза! Хосок тихо ворчит про себя, а когда Чимин все же начинает взбивать достаточное количество яиц для омлета, спрашивает: — И все же, чисто гипотетически, если он такой же, как мы, что мы планируем с этим делать? — Давай не будем принимать поспешных решений, пока не узнаем, кто он такой? — просит Чимин, не поднимая взгляда. — Я все понимаю, просто… он слишком сильный… Чужие руки неожиданно смыкаются на его талии, а губы Хосока мягко скользят по линии челюсти, заставляя Чимина вздрогнуть и прикрыть глаза, всем телом подаваясь навстречу. — Перестань, — сладко шепчет Хосок, дыханием ероша ему волосы и спускаясь губами по изгибу шеи. — Мы оба знаем, что тебя всегда тянуло к сильным.***
Юнги редко просыпается по утрам. В сутках достаточно отрезков времени, подходящих для сна больше, чем ночь, и рано или поздно он собирается опробовать их все. Не успевает пройти и недели с тех пор, как он в последний раз играет на фортепиано, а неприятный зуд уже стекает по его рукам от локтя и до кончиков пальцев. Обычно у него всегда есть неделя спокойствия, но в этот раз уже через несколько дней вены на руках начинают чернеть, заполняться тяжелой и неудержимой энергией. Когда Юнги просыпается на седьмой день, руки его неподъемны и непослушны, а кожа горит огнем так, что сводит с ума и не дает спать. Иногда он может часами лежать в постели, бормоча про себя, разбрасывая крупицы магии, крохотные простенькие заклинания, годящиеся на то, чтобы отрегулировать температуру в квартире, включить электрочайник или рассортировать нестиранное белье по цветам. Обычно этого хватает, чтобы пережить очередной день. Иногда приходится тащиться в людное место и садиться там за фортепиано, чтобы играть до тех пор, пока он не почувствует себя совершенно истощенным и ослабленным. Иначе приходит ощущение, что кожа вот-вот лопнет от рвущейся наружу силы, как шкурка перезревшего помидора. Юнги не нравится чувствовать себя помидором. Или вообще каким бы то ни было овощем. Больно даже одеваться. Его суставы не гнутся и пальцы дрожат, когда он пытается застегнуть болт на джинсах. Попасть в рукав футболки удается только со второго раза. В коридоре он вталкивает ноги в кроссовки, но делает это механически, только потому, что тонкий слой прорезиненной подошвы не дает магии уходить в землю. Звучит почти поэтично, но на самом деле ничего подобного. Впрочем, в излишней поэтичности нет ничего плохого. В лечебнице тихо, когда он добирается до нее. В холле ютятся редкие обитатели, но Юнги знает, что очень скоро здесь будут все. Ему нужно просто начать играть.***
Хосок вздрагивает и отводит от него взгляд. Чимин стоит перед огромной фарфоровой раковиной, держа в руках букет из нескольких десятков роз всех рассветных и закатных оттенков. Он крепко обхватывает ладонями живые шипастые стебли и, жмурясь, стискивает еще крепче, словно выкручивая мокрую тряпку. Хосок знает, как все это работает. Но это не значит, что ему приятно наблюдать, как горячая темная кровь стекает по предплечьям Чимина, скапливается в сгибах локтей, почти угрожающе окрашивает стебли и капает вниз, оставляя розовые дорожки на белом фарфоре. — Что, коленки подкашиваются? — бормочет Чимин на выдохе, но голос у него чуть надламывается. Обычно сила течет сквозь него так же легко, как речка по мелководью, но некоторые вещи приходится покупать. Раскаленное нутро Земли требует кровавых жертв. — Вообще-то, это я здесь истекаю кровью. — А мне приходится смотреть, как ты калечишься, — отвечает Хосок. — Просто пойдем уже, ладно? В лечебнице за стойкой регистрации все тот же парень, что и на прошлой неделе. Он не помнит их, потому что их никто никогда не помнит. Он не спрашивает их личные данные, когда выписывает временные пропуска. Он даже не замечает кровь, струящуюся по чиминовым пальцам. Никто из мальчиков и девочек за стойками регистраций по всем лечебницам города никогда не замечает кровь. — Его здесь нет, — шепчет Хосок Чимину, пока они идут все теми же лабиринтами одинаковых больничных коридоров с бежевыми коврами. Все теми же, но уже другими. — Я о музыканте. — Мог бы и не уточнять, — тихо отвечает Чимин, но Хосок как будто и не слушает, подходит к одной из дверей и останавливается, как вкопанный. — Хосок? — Мне сюда, — говорит Хосок. Он не смотрит на Чимина, он вообще ни на что не смотрит. Стоит, вперившись взглядом в дверь, словно сканирует ее рентгеновским взглядом, словно знает, что за ней находится. — Дай мне час времени, — просит он, и замок щелкает, открываясь, когда его ладонь опускается на ручку. Чимин не следует за ним. Они проделывают это не в первый раз и оба знают, как все должно быть — спорить уже нет смысла. Хосок скрывается за дверью, а Чимин не следует за ним. Хосок почувствовал ее еще на полпути; медленное, тяжелое биение ее сердца, слишком старого, слишком уставшего, чтобы продолжать биться. Каждый вдох давался ей с трудом. Он мог бы прямо так сказать, какие органы уже предали ее, а какие откажут в ближайшее время. И без тени сомнения Хосок знал, что все, чего она сейчас хочет, — это тихой и безболезненной смерти. — Здравствуй, Лорэйн, — говорит Хосок первым, потому что он уже знает ее имя. Он всегда знает их имена. Рядом с ее кроватью стоит стул — и сидение такое пыльное, словно его не чистили долгие годы. (Нет ничего настолько же скорбного, как пустующее кресло у кровати умирающей женщины. Оно несет в себе то, что Хосок предпочел бы никогда не узнавать). — Здравствуй, милый, — слабо выдыхает Лорэйн. У нее затуманенный взгляд, она видит что-то свое и улыбается этому. — Ты знаешь, все они твердили мне, что ты мертв? Хосок тихо смеется, качает головой и цокает языком. — Это просто смешно, — он кладет руку на одеяло, и Лорэйн тянется к нему, крепко сжимая пальцами. Кожа у нее оказывается сухая и тонкая, словно газетная бумага. — Я же здесь. — А я говорила им, — ее искусственные зубы смотрятся неестественно, дыхательная трубка мешает говорить, но звучит она все равно как смешливая девчонка, довольная тем, что оказалась умнее. — Я говорила им всем, что ты жив, а меня никто не слушал! — Лорэйн, — начинает Хосок, чувствуя, как медленно и тягуче энергия (золотые тени и волны) проходит сквозь нее, забирая здоровье и разум, — хотелось бы тебе умереть? — Да, — говорит Лорэйн с неугасающей улыбкой, — я чертовски давно этого жду. Когда Хосок, унимая дрожь в руках, переступает порог коридора, она еще дышит, но долго это не продлится. Ей осталась всего пара дней, может, меньше. Но, в конце концов, она все равно будет счастлива. Спокойна. Он вырезал всю гниль, поселившуюся в ее душе, и бережно залатал раны. Лорэйн умрет раньше своего срока, но смерть ее будет тихой, чистой и милосердной. Хосок отряхивает штаны от пыли и жалеет, что у него не было чуть больше времени. Чимин, когда Хосок находит его, одаривает его нечитаемым взглядом. — Как все прошло? — спрашивает он, как и всегда, негромко и мелодично, когда они направляются к выходу. — Хорошо, — отвечает Хосок, потому что все действительно прошло настолько хорошо, насколько это возможно. Он все еще думает о Лорэйн и о том, что должно произойти с человеком, чтобы так сильно истончить его душу. — Будет через пару дней. Думаю, она приняла меня за своего сына. Чимин сочувственно вздыхает и слегка замедляет шаг, притираясь к Хосоку боком, проникая в его личное пространство так естественно, как может только он. — Это хуже всего, да? — В этот раз нормально. Он умер — тот, за кого она меня приняла. Так всегда проще, — Хосок чувствует, что Чимин смотрит на него снизу вверх, но не спешит встречаться с ним взглядами. — Гораздо хуже, когда на меня злятся за то, что сделал кто-то другой, а я не понимаю, что происходит. — Хорошо, что ты в порядке, — в эту секунду Чимин просто чуть соприкасается с Хосоком при ходьбе, а в следующую — чутко обнимает его за талию и ненавязчиво подставляет плечо на тот случай, если Хосок начнет падать. — Ты будешь в порядке. Я сейчас отвезу тебя домой, и ты сможешь лечь, — он колеблется на секунду. — Она была совсем плоха? — Совсем, — отвечает Хосок, чувствуя, что чужая катаракта мутит его зрение. Ничего необычного, гниль сидит внутри него до тех пор, пока ему не удается исцелиться — именно так и работает эта старая магия. И он все равно продолжает делать это, зная, что может кому-то помочь. — Просто ужасно. — Прекращай, а? Ты же тоже страдаешь от этого. — Ей было бы хуже, — упрямится Хосок. — Я уже завтра буду в норме. Зато у нее теперь всегда все будет хорошо… Чимин открывает рот, чтобы ввязаться в спор, но неожиданно музыка прорывает тишину. Фортепиано. Ноты воздушные и чистые, полные тянущего острого ощущения, словно твой позвоночник расстегнули, как молнию. Никому бы и в голову не пришло, что это может быть приятно, но это именно так. — Он здесь, — шепчет Чимин, и Хосок никогда не видел у него таких огромных восторженных глаз. — Он здесь сейчас! И это сверхновая. Они стоят в затемненном углу комнаты, оперевшись спинами на стену, чтобы устоять перед этим напором. Старое пианино вновь оборачивается шикарным роялем с сияющими клавишами и лаковыми поверхностями, а музыка… Хосок даже не уверен до конца, что это музыка. То есть да, конечно, в общем понимании это музыка (хотя музыкой может быть буквально все, что угодно), но то, что происходит сейчас — гораздо выше этого. Хосок замирает неподвижно: его позвоночник расстегнут, как молния, душа болезненно обнажена, — а он просто смотрит, с какой невероятной мощью высвобождается чистая, сырая сила, и пытается сохранить трезвый рассудок. И виной всему — эта нежная музыка, простые ноты, заключенные в трели и триоли. Это наверняка импровизация, но звучит она так, словно ее импровизирует сам Моцарт. Или Дебюсси. Или настоящие ангелы, которые, будучи не очень умными и весьма раздражающими ребятами, известны своей способностью заставить любой инструмент звучать, как райская арфа. («Итак, представь себе, — говорит ему старый знакомый с широким жестом, обвиняющим весь мир, — застрял тогда в этом дрянном пабе! А все потому, что был, на минуточку, сентябрь, и какие-то безмозглые придурки выжрали кучу коктейлей бесстрашия, а после пригласили сюда одного из сияющих ублюдков. Тот, конечно же, шустро смастерил арфу из трех вилок и шнурка от говяжьего рулета, и нам пришлось распевать эти мерзкие древние песни на иврите, которые все ненавидят. Три часа!» «Дерьмово, — сочувственно тянет Хосок. — Кто вообще пускает ангелов в пабы в сентябре?») У того парня, что сгорбился над фортепиано, широкие и грубые ладони, порхающие над клавишами так же легко, как ветер пробегается по верхушкам деревьев. И он совершенно точно не ангел. Он выглядит как обычный человек — очень несчастный человек. Из той породы, чья красота похоронена так глубоко, что они не считают себя красивыми вовсе. Но кое-что у него есть. Фортепиано. И если Хосок сконцентрируется, то сможет почувствовать, как грязные и отвратительные куски души Лорэйн растворяются в нем с каждой осторожно-идеальной нотой. — Он как волшебник… — бормочет Чимин. — Волшебники — миф, — шепотом отвечает ему Хосок. — Мы тоже. Хосок кривится, но ничего не говорит, потому что музыка то становится громче, то затихает, и все чужеродное, принадлежащее той женщине, охотно покидает его. Он почти может увидеть ее воспоминания, испытать ее эмоции, которые она держала в себе так долго. — Это был ее муж, — медленно проговаривает Хосок. Чимин двигается к нему чуть ближе. — Не сын. Она смотрела на меня, а видела своего мужа, — в глазах Чимина застывает четкий вопрос. — Я не знаю, — говорит Хосок, потому что у него действительно нет этому объяснения. Это сверхновая. Настолько яркая, что они даже не замечают, как она гаснет до тех пор, пока не остаются в кромешной тьме. Пианист выдерживает последнюю ноту, звучащую, кажется, целые годы, но этого все равно недостаточно. Когда музыка затихает, Хосок болезненно втягивает в себя воздух. Чимин давит всхлип, уткнувшись носом в его плечо. Никто не смотрит на них. Музыкант срывается с места. — Пойдем, — Чимин почти задыхается, а голос у него хриплый и тихий. — Он уходит. Мы должны пойти за ним. Хосок приходит в движение раньше, чем Чимин договаривает, почти переходит на бег — как делают вежливые люди на пешеходных переходах — но пианист их уже опередил. Он выскальзывает через дверь, и Хосоку едва удается поймать ее прежде, чем она захлопнется. Он выбегает первый, за ним, чуть отставая, следует Чимин. И когда гнетущая тишина лечебницы перестает давить на их плечи, Чимин окликает музыканта.***
Первое правило магии — Все имеет свою цену. Даже ведьмы-одиночки приходят к этому. И если вы решаетесь впервые в жизни воззвать к магии, приготовьте золото, чистый лунный камень, кровь — и результат вас удивит. (Можно добавить пару срезанных ногтей. И еще, запаситесь молоком. Магия, может, и непостоянна, но она любит молоко). Затем все это бросьте в деревянную миску — это и будет ваше подношение. После — зачитайте, о чем бы вы хотели попросить, и ждите несколько дней — рано или поздно вам повезет. Обычно те, кто пользуются магией, просят о новых заклинаниях, об улучшении зрения или слуха, или же им просто нужно метафорическое одобрение, магический карт-бланш. Составление списка собственных заклинаний требует много усилий и много крови. Некоторые так увлекаются, что погибают в процессе. Поговаривают, конечно, о тех, кому не приходится платить за силу. Выдумки! Если вам никогда не случалось сцеживать кровь из своего запястья и хранить в холодильнике на случай, если нужно будет срочно провести призыв, а ритуальный нож завалился за плиту, — то не уверен, можно ли вас вообще назвать ведьмой. Если вы встречаете ведьму без шрамов, то это кто угодно, но не человек, связанный с чистой силой. Это все, конечно, выдумки, но иногда вы слышите кое-что другое. Действительно странные вещи, я имею в виду. Рассказы о темноглазых детях, необыкновенно талантливых, одиноких, тонущих в несчастьях. О тех, что способны держать в руках живой огонь, а магия течет по их жилам вместо крови. Вы слышите эти истории от кузины, от дядюшки, от соседа по комнате, от набравшейся подружки одногруппника, но одна и та же тема всплывает каждый раз, преследуя вас. Темноглазые дети, заплаканные и изможденные, одинокие и бесконечно потерянные, сходящие с ума, сгорающие от магии, как от радиации. Они слоняются по улицам, они пылают, они сдаются и ломаются, и иногда (иногда) до вас доходят слухи о катастрофах. Целые города, чьи названия стираются с карт, с нетронутыми зданиями, но без единого человека внутри. Словно все обратились в пар и унеслись с ветром. Ты оставляешь молоко, хлеб и яблоки на своем крыльце на ночь. (Ведь магия любит молоко). Можно оставить и другую еду, если хочешь, но молоко, хлеб и яблоки — это то самое, что никогда не подводит. Никто из твоих знакомых не посмеет притронуться к корзинке (каким-то образом ночные бродяги тоже знают, что лучше оставить ее в покое), и в полночь ты услышишь тихий, деликатный стук в дверь. В окна сквозь стекла хлынет горячая и дикая сила. Темноглазые дети на твоем крыльце, с влажными от молока губами, смотрят глазами диких кошек, блуждающих по снам. Когда темноглазые дети в полночь стучат в твою дверь, ты приглашаешь их войти, показываешь, где они будут спать, и даешь одеяло. Конец у таких историй всегда одинаков — пустой взгляд и потерянное «Я совершенно не помню, что было дальше». Самое забавное, что эти темноглазые одинокие дети рано или поздно вырастают. Их сила заботится о них — со своим извращенным пониманием заботы.***
— Эй! — слышит Юнги позади себя. — Эй, подожди! Пиан… Пенис! Юнги оборачивается от неожиданности: за ним следуют двое. Один — мальчишка с детским лицом, почти женскими бедрами и пухлыми губами, сложенными в постоянном воздушном поцелуе, второй — тощий, похожий на огородное пугало, но с такими сияющими глазами и кожей, буквально светящейся изнутри. Они переговариваются негромко, но очень эмоционально, и тот второй шепчет «Господи, тебя вообще нельзя к цивилизованным людям пускать?», пока мальчишка густо краснеет и оправдывается тем, что оговорился. — Эм, — говорит Юнги. Он всегда так делает, если хочет, чтобы от него отстали и заткнулись, и это всегда работает. — Это было грубо, — продолжает тощий своему спутнику, как ни в чем не бывало. — Ты хоть представляешь, как это прозвучало со стороны. Как можно было так облажаться? Мальчишка отмахивается от него и идет прямо к Юнги. Юнги и голос-то подал, чтобы от него отвязались, но, похоже, не сработает. Когда люди не знают, что говорить, они молчат; когда не знают, куда смотреть, — смотрят в сторону; когда не знают, куда идти, — идут прочь. Но мальчишка направляется прямо к нему, смотрит прицельно, улыбается нежно и не выглядит ни испуганным, ни смущенным. — Меня зовут Чимин, — говорит он, протягивая руку, и Юнги тянется пожать ее, не отдавая себе отчета, — и я Дева. А это Хосок, он… — Он собирается сказать тебе, что я Мать, — перебивает его Хосок и тоже протягивает руку, не давая Юнги передумать, — но ковены больше не работают таким образом. — Вообще-то работают, — спорит Чимин. (У него голос чуть хриплый и сорванный, несмотря на абсолютно детское лицо, и что бы он ни говорил, все звучит почти как заигрывание). — Сила трех, разделение ролей внутри ковена. Например, те, кто ворчат все время… Хосок почти готов ударить Чимина по плечу, но Юнги в этот момент говорит: — Я, пожалуй, пойду, — и они оба замолкают и застывают на месте. — Черт, прости, — неуверенно выдыхает Хосок, и его щеки чуть розовеют. — Мы хотели спросить, как тебя зовут. — Юнги, — почему-то честно отвечает он, хотя и не привык представляться незнакомцам, орущим о гениталиях на улице, чтобы привлечь его внимание. — Почему?.. — Ты, кажется, действительно спешишь. Мы просто услышали, как ты играл в лечебнице, и хотели сказать, что нам очень понравилось. — Спасибо, — Юнги понятия не имеет, что еще ему следует сказать, но мысль закрадывается в голову неожиданная и странная. — Погодите, вы что… ковен? А как… — Мы тоже можем пользоваться магией, — сияет Чимин в ответ. — Твоя музыка просто невероятная! Я никогда раньше не слышал и не видел ничего подобного. Кто тебя научил этому? — Сам научился, — суховато отвечает Юнги. — До скорого. Мне пора идти.***
— Ты проебался! — шипит Чимин, когда Юнги скрывается в подземке. — Мы никогда больше его не увидим! — Ты издеваешься? Это же ты назвал его пенисом! — Господи, да я просто оговорился! Из-за тебя, между прочим, и твоих шуточек про пианистов. Ты неделю стебался над ним, кто ж знал, что это так застрянет у меня в голове! — он переводит дыхание и вздыхает уже спокойнее. — Это встреча явно могла бы пройти лучше, — говорит он спустя паузу. — Вытяни мне сферку, — спокойно просит Хосок своим обычным тоном. — Хочу сделать слепок. Это точно наша не последняя встреча. Сферки — чистые стеклянные шарики размером с монетку — обычно валяются дома в ящиках стола, но сейчас одна из них оказывается в кармане Чимина, затем в его ладони. Он катает ее в пальцах и подбрасывает в воздух, щелчком пальцев замедляя ее полет. Хосок ловит сферку в высшей точке, пока гравитация борется с магией. — Черт, — ругается он. — Жжется, скотина. — Сверхновая, — говорит Чимин так, словно это все объясняет. — Сверхновая, — сквозь зубы бурчит Хосок, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Блядская сверхновая. — Мы тоже были такими? — Спроси меня через пару минут, — сварливо огрызается Хосок, и, отвлекшись, выпускает сферу из рук. — Черт, лови ее! Сферка обжигает чиминову кожу огнем, держать ее в одной руке невозможно, приходится перекидывать из ладони в ладонь, чтобы остудить. Хосока судьба сферки не волнует. Он шипит и матерится, нянча обожженную конечность, пока Чимин не начинает махать шариком практически перед носом, призывая посмотреть. В кармане Чимина шарик был прозрачным, круглым и размером с четвертак, но тот, что выпал из обожженных пальцев Хосока, уже на порядок меньше и переливается густой, кромешной темнотой. Чимин пытается рассмотреть сквозь него солнце, и у него ощутимо перехватывает дыхание. — Ты только посмотри на это, — тянет Чимин, настойчиво предлагая Хосоку преобразившуюся сферку. — Он же просто чудовище… — Го-о-осподи, — недоверчиво тянет Хосок. — Реально монстр. — Ага, — мечтательно вздыхает Чимин, буравя сферку почтительным взглядом, — мы нашли друг друга… Хосок смотрит на Чимина. На Чимина, у которого темные, бездонные глаза и кошмары каждую ночь. Который иногда исчезает невесть куда, который возвращается домой спустя несколько дней под утро, пахнет мхом и травой, а выглядит так, словно побывал в аду. Который в эти моменты отзывается сладко, звучит соблазнительно и ощущается таким диким и таким родным одновременно, что Хосок не может сдерживаться. Он тянется и нежно накрывает чиминову ладошку своей рукой. — Мы больше не одиноки. Домой их везет Хосок. Чимин не может оторвать взгляда от стеклянного шарика в ладони, не может не думать о том, как же он был одинок до тех пор, пока не встретил Хосока. О том, как одинок был Хосок, пока не встретил его. О том, как болезненно одинок сейчас Юнги. — Это он, — говорит Чимин гораздо позже. С момента приезда домой он не произнес ни слова, потому что не мог найти подходящих. Хосок бросает на него взгляд с дивана поверх очков, удерживая книгу одной рукой: — Что прости? Отмотай назад, я не понимаю, о чем ты. — Он… тот самый, — сбивчиво бормочет Чимин, плюхаясь с другой стороны дивана, крепко зажимая шарик в руках. У него все еще нет правильных слов для этого. — Я не знаю, как объяснить. Диван достаточно длинный, чуть продавленный, горячо любимый и невообразимо старый — обычно такие уютные, вызывающие ностальгию динозавры достаются в наследство от почивших родичей. Хосок выкопал его в одном из сэкондов с табличкой, которая огромными красными буквами предупреждала, что рискнувший приобрести это чудо забирает его со всеми обитающими внутри клопами. (На самом деле, он притащил его домой только чтобы посмотреть, как Чимин будет справляться с насекомыми, с которыми невозможно договориться). Хосок посылает ему подозрительный взгляд через весь диван. — Вот как? Я думал, я был «тем самым», — нарочито обиженно тянет он. — Что же произошло, милый? Разве ты не помнишь, как мы… Воу-воу-воу, прекрати, Чимин, боже, умоляю, перестань, иначе я случайно заеду тебе пяткой в нос! — Как жестоко, — манерно мурлычет Чимин, прекращая щекотать Хосока. — Поверить не могу, что ты мне угрожаешь насилием! — Это было предупреждение, а не угроза! И ты не ответил, я все еще не понимаю, о чем ты. — Юнги, — охотно поясняет Чимин и подносит шарик к глазам, всматриваясь в него. — Он Старица. Наша Старица. — Может ты и прав, — отвечает Хосок спустя несколько долгих секунд. — Но я тебя умоляю, не используй этот древний термин в разговорах с ним.***
Когда Юнги выходит из поезда, платформа станции мокрая и скользкая от воды, которую притащили на подошвах другие пассажиры. Дождь льет вот уже неделю, наверху пахнет влагой, пылью и мокрой землей. На улицах разлился густой туман, но дождь, похоже, взял короткий перерыв, и Юнги не торопится вытаскивать зонтик. Он не знает, куда он идет. До него временами доходят слухи о магазине, спрятанном в одном из старых кварталов города, во дворике, где плющ стелется по кирпичным стенам так густо, что не увидеть даже окон. Никто не смог сказать ему адреса — когда он спрашивал, смотрели потерянно и безуспешно пытались объяснить свой маршрут. Единственное, что он узнал, — все они шли от станции метро, а сам магазин прячется в переулке с плетеными стульями и столиками. Иногда можно увидеть сидящих за столами людей, пьющих чай. Иногда они вовсе не будут являться людьми, но кем еще — ты никогда не узнаешь и не захочешь думать об этом после. Туман на улице настолько густой и плотный, что оседает капельками на лице, склеивает ресницы. Но кроме того Юнги чувствует странный, неприятный пульсирующий жар, цветком распускающийся между его ребер, и капли тумана почти испаряются на коже. Что-то цепко обвило его сердце, протиснулось в легкие и теперь не отпускает, настойчиво тянет за собой, тащит на невидимом поводке. Это похоже на игру горячо-холодно. Когда становится тепло, Юнги снимает пальто и перебрасывает через руку, но внутри что-то разгорается сильнее, и футболка быстро намокает между лопаток, а затем Юнги заворачивает за угол и видит плющ. Жар сразу же утихает, откатываясь, как волна, и остается лишь приятное тепло. Выходит солнце, просачивается сквозь тучи и смог, пробивается между высотками, чтобы осветить фасад загадочного магазина, до которого никто не помнит, как добраться. За одним из столиков сидят двое — Юнги скользит по ним взглядом и забывает сразу же. Он рассматривает витрины сквозь плющ, и там, за стеклом, видит сферические подвески с заточенными в них человеческими душами. Все равно что отрубленные головы на пиках в средневековом замке. Тепло сразу же исчезает. Юнги толкает дверь дрожащей рукой.***
Вопрос: две ведьмы, находясь на расстоянии нескольких тысяч миль друг от друга, одновременно идут за покупками. Какую туалетную бумагу они выберут? Ответ: Charmin.***
Садовые ножницы непослушно выскальзывают из чиминовых пальцев, когда он, торопясь, подрезает полынные стебли, — что-то не так. Он стягивает рабочие перчатки, наскоро сбивает грязь с подошв. Участившееся сердцебиение Хосока беспокойно отдается где-то в груди, и от волнения Чимин сходу врезается в чары, наложенные на дверь. Систему безопасности разработал Хосок. Она работает чуть более чем полностью на магии и чистой энергии, и это значит, что Чимин, периодически забывающий провернуть невидимый ключ в невидимой скважине, в двух случаях из десяти таранит носом каменную кладку за дверью. И каждый раз злобно проклинает ковены, матерей и несправедливые стереотипы о кухонных ведьмах — может для уборки и гадания на чайных листьях и не нужно тонких навыков управления энергией, но это все еще такая же магия! Прокрутить ключ — несложно, просто Чимин не наловчился! И если ему требуется несколько попыток, чтобы нащупать тонкий струящийся поток энергии, который и является ключом, это вовсе не значит, что он не способен на это. В этот раз ключ поддается. Чимин распахивает дверь и переступает порог, оказываясь в дальних комнатах магазина, неловко валит на пол метлу, спотыкаясь об нее, матерится про себя и спешит к прилавкам. — Да, — терпеливо говорит Хосок кому-то. — Да, ты… Нет. Ты все неправильно понял, слушай… Хосок отвлекается, чтобы пронаблюдать, как Чимин стягивает на ходу резиновые сапоги и скользит по полу в носках, улыбается и затем ласково просит: — Принеси коробку со сферками? Чимину не надо смотреть на того, кто стоит по ту сторону прилавка. Это их сверхновая, их Юнги, определенно раздраженный, с пылающим от злости лицом. — Ага, коробку, — отзывается Чимин, протирая пол носком. — Сейчас! Минутку! Коробка со сферами стоит на чиминовом столе, потому что именно он обычно доводит их до ума. Он даже не знает, каким чудом умудрился не поскользнуться в такой спешке, но спустя минуту он действительно ставит коробку на столешницу и чуть отходит за хосокову спину. — Спасибо, что подождали, — бормочет он, упираясь ладонями в прилавок и стараясь отдышаться. — Эм, Хосок, ты просил… — Вы запихиваете человеческие души в подвески, а потом толкаете их, как амулеты удачи, — зло выплевывает Юнги, нависая над ними. Юнги — такой Юнги… Когда они принесли его сферку домой, почувствовали гулкое и мерное сердцебиение внутри магазина, которое просыпается каждый раз, когда он хочет привести кого-то определенного. Пальто Юнги валяется на столе, на нем надета футболка с короткими рукавами, и оба, Чимин и Хосок, видят, как бурлит тьма, струящаяся у него под кожей рук и запястий. Темные линии переплетаются виноградными лозами, соединяются с кровью, прошивают мышцы и сухожилия. — Вы, не стесняясь, вывешиваете их на витрину! — продолжает Юнги. — Больные ублю… — Это всего лишь отпечатки, — устало перебивает его Хосок. В его голосе звучит едва уловимая язвительность, которая ясно дает понять, как он задолбался объяснять одно и то же. Этот полутон способен распознать только Чимин, знающий Хосока, как самого себя. — Слушай, так как мой партнер уже вернулся, мы можем тебе показать, как это работает. — Например, моих отпечатков в этой коробке уже штук пять, — ворчит Чимин больше для виду, чтобы Юнги так не нервничал, бросает успокаивающий взгляд на Хосока, и в следующую секунду зарывается в коробку. — Так, придержи-ка здесь… Поверить не могу, у нас что, больше нет пустышек?.. А, ага, вот, нашел, — он демонстрирует зажатый между пальцами прозрачный шарик. — Хорошая новость — я нашел пустышку. Плохая новость — она не очищена. — И что с того? — спрашивает Юнги, делая вид, что он нисколько не удивлен. — Понадобится минутка, — говорит Чимин, надувая губы. (Хосок перегибается через прилавок и доверительно шепчет фыркающему Юнги «Он всегда начинает важничать, когда делает то, что хорошо умеет»). Чистить стекло — непростая задача. Обычно Чимину требуется соль, вода, лунный свет и, что гораздо важнее, никакой спешки! И даже так он умудряется иногда косячить, но сейчас права на ошибку нет — ведь Юнги смотрит. Сверхновая. Единственный человек, который мог бы присоединиться к их ковену. Это Юнги, и чертовой стекляшке придется чиститься, хочет она этого или нет. — Тебе обязательно было задерживать дыхание на три минуты? — беззлобно поддевает Хосок, протягивая ладонь за сферкой. — Заткнись, — так же беззлобно отвечает Чимин, устало роняя голову на стол. — Мы должны пожать друг другу руки, Чимин. — Мой затылок в твоем распоряжении, — мычит Чимин, не двигаясь, и Хосок колеблется. — О господи. Ладно-ладно, я, Пак Чимин, сознательно даю согласие на прикосновение к своей бессмертной душе. А теперь потрогай меня и сделай это так, чтобы мне понравилось! — Не нарывайся, — с усмешкой в голосе говорит Хосок и скользит ладонью по открытой чиминовой шее. — Разве тебе не интересно посмотреть, как я в очередной раз обожгусь? Чимин задумывается на секунду. С одной стороны, для этого придется подниматься, с другой — можно полюбоваться на лицо Хосока, когда раскаленная сферка с отпечатком Чимина окажется в его ладони. Второй вариант хотя бы забавный. — Ладно, — говорит Чимин. — Но только потому, что это смешно. — Садист! — обличительно фыркает Хосок, перекатывая шарик из правой ладони в левую, а затем решительно смыкает пальцы. — Бог ты мой, а ты горячий! — Да ты что? — Чимин самодовольно зачесывает волосы назад ладонью и подмигивает Юнги, чувствующему себя лишним. — О, поверь мне, я в курсе. — Черт, — шипит Хосок, разжимая ладонь. — Чертчертчерт, вот дерьмо, черт, ловите ее кто-нибудь. Чимин в этот раз оказывает недостаточно расторопным, и сферка падает прямо в раскрытую ладонь Юнги. Чимин с Хосоком напряженно застывают на месте, а Юнги уверенно прячет шарик в кулак.***
— Оу, — говорит Юнги. У него впервые в жизни мысли в голове настолько прозрачные и упорядоченные, и он просто заворожено смотрит на переливающуюся темную сферу — на чистую магию в его ладонях, спокойную и послушную. — Она… теплая. Ага, теплая. — Это моя, — говорит мелкий с детским лицом. (Чимин? Юнги запомнил их лица еще со стоянки перед лечебницей, но имена миновали память). Он ныряет вниз, запуская руки в убранную со стола коробку, вытаскивает холщовый мешочек и выкатывает себе на ладонь еще три таких же шарика. — И эти тоже мои. («Вот видишь, — бормочет Хосок себе под нос. — Я же говорил, нет у нас пятерых твоих отпечатков!» Чимин легко пинает его под прилавком). Юнги всматривается в темноту, но может уловить лишь отдаленные отблески чего-то, а затем подносит сферку к глазам, чтобы посмотреть на свет. — Ого, — пораженно выдыхает он. Сферка выскальзывает из пальцев, падает на плитку и разлетается осколками. И черт возьми, там внутри настоящий космос, целая галактика цвета меди и зелени с закручивающимися туманностями и звездами… И, кажется, Юнги только что уничтожил часть души этого незнакомого мальчишки. — Я в порядке, — говорит Чимин, улыбаясь, словно прочитав его мысли. — Это просто отпечаток, слепок. Хосок ничего не делает с настоящей душой. Это что-то вроде… рисунка, я думаю. — Рисунок, значит, — с трудом выдыхает Юнги, в ужасе глядя как черное стекло растворяется дымом между белоснежными подошвами его кроссовок. Осколки чуть мерцают — а может, это мерцают звезды, вырвавшиеся из своего заточения и мягко догорающие на полу. — Это… — Хочешь посмотреть на себя? Эта фраза заставляет его вскинуть взгляд. Внутри борется восторженное любопытство и легкий страх, и конечно любопытство побеждает — Юнги хочет. — Да, — говорит Юнги, и Хосок роняет очередной черный шарик ему в ладонь. — Посмотри на свет, — советует Хосок. — Постарайся не уронить в этот раз. Внутри сферы — густая и беспросветная тьма, притягивающая взгляд, застилающая глаза так сильно, что Юнги не может увидеть ничего больше. — Что это? — Представь, что это портрет, — с понимающей улыбкой говорит Чимин. — Вот почему ты сейчас здесь.***
— Он вернется, — говорит Хосок гораздо позже. Все это время в магазине стояла тишина — лишь слышно было шуршание чиминовых носков по полу, звук, с которым огромные вентиляторы над головой гоняли спертый воздух, и нежный звон колокольчика, предупреждающий о посетителях. — Они всегда возвращаются. — Они никогда не возвращаются, — говорит Чимин, не глядя на него. Хосок кидает на него взгляд через плечо — Чимин выуживает из недр коробки еще один мешочек и выкатывает себе на ладонь очередную стеклянную сферку. Дает солнечному лучу осветить темноту внутри. — Омега-тип. Синяя звезда. Помнишь его? — Чимин, не начинай. — Ага, он умер, вот и все, — зло выдыхает Чимин. Переводит дыхание и аккуратно опускает Омега-тип, синюю звезду, шарик бездонной тьмы обратно в мешочек, полный таких же магических отпечатков и воспоминаний. Полный безымянных темноглазых детей. — Я же говорил, что Юнги слишком силен. Я предупреждал тебя. — Он все равно забрал ее, — говорит Хосок, и Чимин вскидывает пустой взгляд. — Свою сферку, — поясняет он, указывая рукой на дверь. — Забрал ее и свалил! Чимин снова опускает глаза, буравя взглядом горловину мешочка с чужими потерянными душами. — Забрал свою сферку, — эхом отзывается он, находясь мыслями где-то далеко. — Забрал и свалил.***
Юнги сидит на полу рядом с кроватью, бездумно перекатывая в ладони шарик. Если бы кто-то спросил, что он делает, Юнги не придумал бы, что ответить. Воздух в его квартире давно уже пропитан тяжелым дымом с привкусом травы и ароматических палочек. Одна из множества опустошенных бутылок соджу валяется рядом. Юнги перекатывает шарик в ладони и не думает ни о чем. А ведь эта стекляшка — всего лишь шарик для игры в марблс. Он сжимает свою сферку в ладони, невольно вспоминая сияющие туманности среди осколков чиминового отпечатка. Это было настолько невообразимо прекрасно, что захватывало дух. Юнги снова подставляет свою сферку под свет и заглядывает в нее. Внутри разворачивается ослепительная темнота. Юнги смотрит в эту темноту и чувствует себя таким живым, как никогда прежде.***
Ведьмы по своей природе несколько жестоки. Вообще-то, это вытекает из их сферы деятельности, ведь успешность использования магии наполовину зависит от грубой, непрошибаемой уверенности в себе. (Магия вообще очень любит принцип «Обманывай всех до тех пор, пока не поверишь сам». По сути, как-то так она и работает, наверно). И эта жестокость, собственно, и ведет к одиночеству. Одинокие ведьмы тратят слишком много магических ресурсов именно потому, что они одиноки. Знаете, как оно бывает? Допустим, вы живете одни и самостоятельно отправляетесь за покупками, уповая на свое благоразумие, но, в конце концов, все равно промахиваетесь и покупаете больше, чем вам нужно. Вы уже даже не уверены, примет ли банк продовольствия то, что осталось. (А он не примет, ведь вы помните, что мы говорим о магии, а не о еде?) Таким образом, вам придется потреблять слишком много с сомнительной пользой для организма. И, кроме того, не стоит забывать о прочих бытовых мелочах, с которыми придется справляться самостоятельно! А если учесть, что мы имеем в виду ведьминские бытовые мелочи — это может оказаться огромной занозой в заднице! Вы приходите домой, уставшие и обессиленные, — и тут уже любая магическая помощь не будет лишней. Нет ничего плохого в ведьмах-одиночках, но ситуацию становится сложно разрулить, когда понимаешь, что есть слишком много пчел и слишком мало ульев. И что прикажете делать? Насильно объединять людей в ковены? (О, поверьте, есть люди, которые с удовольствием понаблюдали бы за вашими тщетными попытками). Самая большая проблема заключается в том, что многие механизмы действуют уже не так, как раньше. И я объясню, что это значит. Но сначала поговорим о погоде?***
Грозы со всего материка скапливаются над городом, стягиваются в одну точку, и раскаты грома катятся по мокрым улицам, больше похожие на землетрясение. Вспыхивает молния, столб линии электропередач взрывается искрами, и два квартала погружаются во тьму. Ветер усиливается с каждым часом. Пятая Авеню усыпана обломанными ветками, свежие зеленые листья вкатаны в грязь и асфальт следами шин. Юнги бредет, не разбирая дороги, по центру улицы. Шторм заботливо прячет его от чужих глаз и следует за ним по пятам.***
Возвращаясь к предыдущей теме. Длинные объяснения могли быть несколько утомительны. Существуют вещи, которые могут (и должны) подвергаться тщательному изучению и научному анализу. Так вот, магия к ним не относится. Самая большая проблема в попытках изобрести научный подход к магии (как будто она действительно всего лишь межпространственное энергетическое поле) заключается в том, что магия слишком непостоянна и изменчива. Она протекает в этот мир, как вода из источника, наполняет его силой, питает его, но сказать, что все это одна и та же магия, все равно что заявить, что любая жидкость — это океан. Люди будут говорить вам, что магия — не вещь. Что это сила, энергия, перемещение массы и много-много усердной работы, но знайте: это позиция человека, который подглядывает в замочную скважину и думает, что видит полную картину. Если бы все было так, как они думают, то можно было бы смело заявлять, что любая жидкость — океан, а любая магия является той магией, к которой мы привыкли. И я вас уверяю, магии бы не понравилась такая точка зрения. У магии существуют свои правила, существуют, несмотря даже на то, что никто не удосужился их записать. (На пустошах западной Европы, иссушенных войной, иногда проводятся целые турниры, где противники пытаются перехитрить саму магию. Турнир заканчивается в тот момент, когда какому-то несчастному удается нарушить новое, никому еще не известное правило. Его сразу же объявляют победителем, а затем хоронят со всеми почестями.) Некоторые правила настолько очевидны, что вам и в голову не придет их нарушать специально. Некоторые — настолько сомнительны, что вы можете случайно пренебречь ими, даже если завариваете чай. И, наконец, есть третья группа правил, которые мы обсудим подробнее — правила использования чистой, сырой магии. В наши дни воспоминания о ковенах все еще свежи, но никто не скажет, почему этому уделяется столько внимания. Ковен — это группа людей, по поводу которых вы всерьез задумаетесь, бросать ли их в лесу на верную смерть. Вы будете ссориться, плести интриги друг против друга, бунтовать, но в то же время обретете поддержку на всю жизнь. Такое общение приятно для тех, кто пользуется магией, а еще оно колоссально уменьшает затраты на волшебство. Если вам будет угодно, это сотрудничество, призванное уменьшить выбросы магии в пространство во имя экологически чистой окружающей среды. И вот в чем загвоздка: ковены изначально не задумывались, как сообщества и кооперации. Ковены должны были стать сложными механизмами по переработке магии. В памяти ведьм все еще хранятся три древних титула — Дева, Мать, Старица. Слова известны многим, но никто не познал их на самом деле. Их трое. И спросите самих себя, кто из них милосерднее? Думаю, никто не удивится тому, что ни одна не милосердна. Магия в принципе не знает жалости.***
В этот раз нет никакого жара, никакого тянущего ощущения, но Юнги все равно продолжает идти. Говорят, во второй раз найти дорогу к магазину невозможно, но черная сферка буквально прожигает дыру в его кармане, и, кажется, Юнги уже близко. Молния бьет неподалеку, и фонари за перекрестком гаснут, но на улице все равно нет ни одной живой души — только Юнги и шторм за его спиной. Он все еще пьян (на самом деле, он пьян перманентно вот уже три дня). Холодная и острая тяжесть, копившаяся в ладонях и запястьях, все же вырвалась на свободу, и раскаты грома сейчас звучат в унисон с его бешено колотящимся сердцем. На улицах нет машин, нет людей, никто не увидит его. Юнги — темноглазый ребенок, из тех, что способны держать в руках живой огонь, а магия течет в их жилах вместо крови — ведет за собой шторм, не выдержав боли, которую приносила непослушная, ледяная магия, свернувшаяся в ладонях. И лучше уж шторм, чем забредшая в голову идея отправиться на побережье, заплыть так глубоко, как только получится, и просто взорваться подальше от города. Его сферка болтается в кармане, Юнги чувствует себя так, словно умирает, и в то же время внутри него что-то живое кричит, бьется, рвет зубами, и единственное, что Юнги может сделать, — позволить этому обрушиться на город ливнем. Юнги сворачивает за угол, и… Шторм стихает. Порывы ветра отрывают легкие перья облаков от огромной грозовой тучи и уносят прочь. Даже боль, переполняющая его руки, сходит на нет. Юнги наконец-то может дышать, но это совсем не похоже на то, как он выплескивает бурлящую энергию музыкой в лечебницах. Колокольчик над дверью ловит солнечный блик, когда Юнги распахивает дверь и переступает через знакомый порог. — И кто тут у нас решил затопить город? — спрашивает Чимин, не отрывая взгляда от журнала. (Каталог? Каталог семян, серьезно?) Юнги совершенно вымок и промерз до костей, но единственный взгляд на Чимина наполняет его таким невозможным теплом, какого он не чувствовал никогда раньше. От Чимина в его свободной линялой хенли с небрежно подкатанными рукавами жарит, как от печки. Юнги просто стекает на коврик у двери, чувствуя себя невообразимо глупо до тех пор, пока Чимин не поднимает на него глаза (от чего он чувствует себя вообще полным идиотом). — Не могу не заметить, что ты все же вернулся. Юнги медленно двигается вперед и кладет черную сферку на прилавок между ними. Насквозь мокрая ткань джинсов роняет капли на пол. От Чимина исходят ощутимые волны тепла, и, стараясь унять дрожь, Юнги почти перегибается через столешницу. Он всегда знал, что легко замерзает, но в присутствии Чимина, источающего такой нежный жар, приходит осознание, как глубоко холод въелся под кожу. — Пожалуйста, — хрипит он надломленно. — Пожалуйста. Я не могу больше… в одиночестве… Чимин неожиданно сам тянется к нему и накрывает его руку своей. — Ох, детка, — его ладошка чуть сжимается поверх чужих ледяных пальцев (и это чувствуется, как целительный огонь, разливающийся по телу). — Поверь, никто из нас не может.***
Магические пользователи, собственно, и являются всего лишь пользователями. Они могут попытаться обуздать магию на какое-то время, но из глубин бездонного океана энергии можно вытянуть как что-то невероятное, так и что-то совершенно обычное. Это не так уж и плохо. В этом магия чем-то похожа на ток, текущий внутри проводов и батарей. Ее можно использовать до тех пор, пока она не пропитается отчаянием и человеческой алчностью, и тогда путь у нее один — обратно туда, откуда она пришла. И вот для этого и существуют ковены — сложные магические механизмы. Когда я так говорю о ковенах, это невольно заставляет вернуться мыслями в разгульные 70-е, от которых мы, впрочем, недалеко ушли. Все это напоминает торговлю наркотиками, если бы наркотики были магией. Есть дилер, есть распространитель и есть человек, который будет держать ваши волосы, пока вы блюете. (Этот последний — сильно недооценен, и зря. Я вас уверяю, во время отходняка от передоза отборнейшей магией вам определенно понадобится человек, который придержит вам волосы). Таким образом, без Матери у Старицы нет доступа к тем, кому нужна помощь во время «отходняка», который истощает ведьм, оставляя в теле тяжелую и грязную энергию. Без Старицы Матери некуда направить эту текучую жизнь, пропитанную магией. Она поддерживает ее биение, заботится о ней, взращивает ее, как нежную орхидею, а магия по концу оборачивается дикой кудзу и сжирает Мать заживо. А темноглазые дети, способные держать в руках открытый огонь и с магией, текущей по их венам, оказываются выброшены в огромный мир — и им некуда идти. Девы без Матери и Старицы переполняются магией, а затем медленно умирают, выжигая себя изнутри. Сила копится в их сосудах и, не имея выхода, становится тяжелой и обжигающей, как деготь. Копится до тех пор, пока Дева не сгорает дотла или не находит способ резануть невидимую магическую артерию, чтобы выпустить энергию разрушительным взрывом. Обычно оба способа оборачиваются летальным исходом. Просто первый дольше и болезненнее. И теперь вся суть заключается в том, что Чимин и Хосок ошибались, и Юнги, по всей видимости, окажется Девой. А если он действительно Дева, то, скорее всего, он уже умирает.***
Посреди Тихого океана зажигается утро. Чиминов сад за окном пышет зеленью и цветом под встающим экваториальным солнцем, наполняется жужжанием насекомых и ритмичной капелью росы, медленно уходящей в землю. Тихое, замечательное место, одновременно навевающее сон и наполняющее энергией. Хосок сидит за обеденным столом на кухне, и в панорамных окнах перед ним разворачивается и сад, и море, и золотая полоска побережья. Хосок сидит за обеденным столом, подобрав под себя ноги с босыми ступнями, лениво допивает травяной целебный чай, приготовленный Чимином. (Он в самом деле знает, чего стоит Чимину эта обманчиво простая бытовая магия — комплексные системы измерения, магические вибрации, проверка того, какие планеты входят в ретроград и еще куча вещей, которым Хосок никогда не научится — но иногда он все же не может удержаться от снисходительных взглядов). Воздух сегодня дышит спокойствием с самого утра, поэтому Хосок опрометчиво позволяет себе расслабиться, наблюдая, как дрожат от бриза острые верхушки тисов, невесть как растущих в таком климате. И поэтому же Хосок дергается чуть нервно, когда чиминово присутствие в его голове становится отчетливым, а на внутренней стороне век отпечатывается «СРОЧНО». На самом деле, им совершенно комфортно вести длинные и пространные мысленные беседы, находясь друг от друга на огромном расстоянии (в свое время они рассматривали вариант сотовой связи, но решили, что устанавливать вышки Virgin Mobile на волшебном секретном острове слишком заморочно). Сейчас же Чимин вспыхивает в его голове ощущением паники, и сменяющиеся картинки в голове перекрывают мысли. «СРОЧНО» выжигается огненными буквами перед глазами, взгляд застилает то, что Чимин так хочет показать, — Юнги, переполненного магией и отчаянно пытающегося выжить. Магия бурлит внутри него, магия вокруг него, выплескивается в пространство через хлипкую возведенную плотину самоконтроля и выжигает все вокруг, как огненный шторм. Юнги — практически прозрачный, холодный, очень холодный, как жидкий азот, и Хосок почти чувствует, как Чимин обжигается об него, провалившегося в обморок. Чай оказывается на полу, чашка разлетается осколками, но Хосока это мало волнует — он уже проворачивает в скважине невидимый ключ и влетает внутрь магазина, спотыкаясь о чертовы чиминовы коврики. Не успевает он сделать и нескольких шагов, как распахивается дверь, пропуская Чимина, согнувшегося под весом Юнги на его руках. — Мне не помешает помощь, — выдыхает он. У Чимина тоже бледное, бескровное, неестественно белое лицо. Так паршиво он выглядит, только когда совершенно вымотан и измочален, но руки у него болезненно красные, обожженные в тех местах, что контактировали с кожей Юнги. Хосок прекрасно понимает, что он чувствует, когда забирает у него бессознательного Юнги. (Юнги на самом деле совершенно мелкий и легкий, ему наверняка приходилось прилагать кучу усилий, чтобы справляться с этой дерьмовой жизнью). — Ему очень хреново, все каналы узлом вяжутся, — шипит Хосок, устраивая Юнги у себя на руках. — Идем, я позабочусь о нем. Прошлой ночью прошел дождь, и солнца яркого еще не было, так что тебе нужно будет просто набрать дождевой воды в ванну. Чимин колеблется и болезненно заламывает руки, глядя в прозрачно детское лицо Юнги на хосоковом плече. — Набери ванну, Чимин. Я же сказал, я позабочусь. — Он привел за собой целый шторм, — сорванно шепчет Чимин, его все еще нервно потряхивает. — Сначала я подумал, что он играет, но оказалось… — Набери ванну, — жестко командует Хосок. — Ты знаешь, как сделать правильно, а я нет. Я пока постараюсь облегчить его боль. Юнги сгорает прямо у него в руках, магия бьется вместо пульса, проходя по вздувшимся венам и артериям. Она ослепительно, обжигающе белоснежная на грани с синевой, и Хосок заглядывает прямо в самую сердцевину сверхновой, потому что другого выбора у него нет. В лечебницах течет совсем другая энергия: желтая, оранжевая, густо красная, — она одна и пронизывает одного человека на протяжении целых десятилетий, но Юнги — совершенно другое дело. Он пылает, как новорожденная звезда. Хосок заглядывает в самую сердцевину сверхновой и практически вслепую тянется к энергетическим струнам и потокам. — Давай же, — бормочет он ласково. — Давай, малыш, расслабься, я хочу тебе помочь. И Юнги как будто слышит его и не препятствует. Когда Хосок переносит Юнги через порог, обнаженный Чимин стоит на коленях — вода сквозь его пальцы стекает в огромную металлическую ванну. Он уже установил свечи, подобрал масла, расположил кристаллы, россыпь лепестков на дне поднимается вместе с уровнем воды — все, чтобы облегчить им всем работу. — Забирайся, — хрипло отзывается Хосок, осторожно опуская Юнги на кафельный пол и хватая ртом воздух. — Я… Чимин одним движением поднимается на ноги и оказывается рядом. — Сначала надо раздеть его. Хлопковая одежда — не пойдет. Обычно, когда они раздевают друг друга, самое волнительное — никуда не спешить и задержаться на каждой отдельной вещи. Сейчас они не могут позволить себе такую роскошь, поэтому Чимин магией в считанные секунды избавляет Юнги от одежды. Хосок дает ему забраться в ванну и аккуратно, как ребенка, устраивает Юнги у него на коленях. — Поторопись, я не удержу его долго сам, — просит Чимин, и лицо у него кажется еще более бледным и неживым. Юнги прижимается спиной к его голой груди, голова безвольно откидывается на плечо. — Давай же… Когда Хосок оказывается в ванной, по водной ряби бегут трескучие магические искры. Вода оказывается чуть прохладнее разгоряченной кожи. Хосок тянется и бережно забирает тяжелые, черные запястья Юнги в свои руки. — Будет немного больно, — предупреждает он и делает глубокий вдох.***
Не беспокойтесь, я просто шучу. С Юнги все будет в порядке.***
Юнги стонет, приходя в себя. Все тело горит, его трясет, словно в лихорадке, и никак не удается открыть глаза. Спина против воли изгибается от томительной и тягучей боли, настолько противоестественно приятной, что это сродни оргазму. Кровь кипит — Юнги хватает ртом воздух, пока что-то инородное выкручивает суставы и растягивает связки. — Все хорошо, — кто-то ласково шепчет ему на ухо, одновременно находясь на расстоянии сантиметров и километров. — Прекрати бороться с этим, детка. Расслабься. Юнги пытается кивнуть, но ледяная изморозь волной поднимается от кончиков пальцев, и он вскрикивает, боясь пошевелиться. — Тише-тише, — уговаривают его, и Юнги не открывая глаз знает, что это Чимин. — Пожалуйста, детка. Попытайся расслабиться. — Ты точно не намудрил с бирюзой? — Слушай, я рассказываю тебе, как делать твою работу? — Вообще-то постоянно! — пауза. — Юнги. Юнги, это Хосок. Кивни, если ты слышишь меня. Не сразу, но Юнги удается. Его голова кажется такой тяжелой, а шея совсем тонкой и слабой, так что все мышцы напрягаются от этого простого движения. — Хорошо, — говорит Хосок хрипло. Его голос пробивается откуда-то издалека. — Мы рядом, и мы постараемся помочь тебе. Тебе нужно просто не сопротивляться. Юнги с трудом кивает еще раз и задыхается на очередном вдохе. Боль так сильна, что он даже не представляет себе, каково это — избавиться от нее. Боль пеленает его туго, словно правильно наложенный бинт, но каждый виток спирали, горячий и острый, пронзает ледяную смолистую магию, текущую в его жилах, как масло. Когда Юнги наконец удается приподнять непослушные веки, вокруг темно. Пространство чуть освещено свечными огоньками и бело-золотыми завихрениями магии, медленно тонущими в воде. Он пытается собраться с силами, преодолеть то, что его держит. Руки Хосока обжигают его, Юнги невольно стремится уйти от прикосновения, но в этот момент жар захлестывает его с головой. Кажется, Юнги кричит, а затем его зрение растворяется в цветных вспышках.***
— Как думаешь, он останется? Немного странно слышать в голосе Хосока такую неуверенность, но последние несколько недель их жизни были исключительно странными, так что, может, в этом и нет ничего удивительного. Чимин только крепче сжимает его ладонь, когда они валяются на траве, затерявшись где-то посреди Тихого океана. Эту ночь, это полнолуние они делят на двоих, в воздухе раздается пение насекомых, а тусклый золотой свет пробивается из окон дома и раскрашивает тенями чиминов сад. — Ты же знаешь, что я не могу тебе ответить, — тихо говорит Чимин. — Они никогда не остаются, — шепчет ему Хосок. — Они никогда раньше даже не возвращались, — Чимин чуть поворачивает голову, внимательно изучая Хосока взглядом, словно впервые. — Они никогда не забирали свои сферки. — Ага, — выдыхает Хосок. — Он сломал очень много «никогда». — Так и есть, и… — И? — И я хочу, чтобы он остался, — пожимает плечами Хосок. — Мы нужны ему. Чимин подкатывается ближе к нему и приподнимается на одном локте. — Он скоро придет в себя? — Понятия не имею, — хмыкает Хосок. — Ладно, скоро узнаем, — Чимин снова укладывается рядом. — Что бы нас ни ждало, мы примем это, как принимали всегда, — говорит он неожиданно серьезно. Когда они целуются, ткань времени и пространства гудит и искрится от статического электричества. Они всегда были просто легендами, мифами, наполовину богами, наполовину людьми. Юнги может все изменить. Только с Юнги три компонента смогут стать чем-то большим, чем простая их сумма. С Юнги они наконец-то все на своих местах. С Юнги они наконец-то ковен. Магический механизм. Сообщество. Земля продолжает вращаться.***
Вы наверняка слышали об этом магазинчике — сплетни преследуют вас, как таосский гул, поселившийся в вашей голове, которому очень необходимо поделиться, что же интересного за пурпурными дверями. Никто не расскажет вам, как пройти к нему, но пропустить его сложно — так же сложно, как порой бывает выбраться. Если вам предназначено его увидеть, магазинчик сам найдет вас. Если же нет, возможно, ваше время просто еще не пришло и стоит чуть подождать. Магазинчик прячется в переулке, в который так и хочется повернуть с главной улицы, и его витрина притягивает взгляд. Стелются изумрудные каскады плюща, каждый лист трепещет от ветра, проникающего в закуток между старыми зданиями. Тот же ветер ерошит вам волосы и приносит с собой запах чего-то знакомого, чему вы не можете дать названия. Этот запах утягивает в самые глубины ностальгии, и будьте осторожны, не то утонете с головой. На веранде выставлены столики, всегда кем-то занятые — ослепительно прекрасными существами, держащими в руках сияющие стеклянные чашечки с чем-то, что вы предпочтете принять за чай. (И на этот раз это действительно чай). Что находится на прилавках — на самом деле, совершенно не имеет значения, потому что большинство посетителей покидают магазинчик с тем, что нельзя унести в руках или положить в карман. Но если знать, куда смотреть, на полках можно найти, наверно, что угодно. Кристаллы, талисманы удачи, благовония, крошечные бутылочки с зельями и мешочки с травами, тысячи сортов чая. (В итоге вы все равно получите не то, что увидите на витрине. «Думаю, вам подойдет этот», — скажет человек за стойкой и не ошибется в своем выборе.) Он покажет вам наборы амулетов, серебряные украшения ручной работы с неизвестными миру камнями, и что бы вы ни взяли в руки, оно отзовется пульсом, сердцебиением, толчками силы. «Ты ей понравился, — скажет вам хранитель этого места и улыбнется нежно и понимающе. — Забери ее домой». Подарки — это, конечно, подарки, но даже если вы вежливо откажетесь, по дороге домой все равно обнаружите круглую сферку, затерявшуюся в кармане. (Вы подумываете ее вернуть, но почему-то не делаете этого). В задней части магазина, спрятанной за лабиринтами книжных стеллажей, находится тот, кто создает все эти невероятные вещи. (Возможно, он выйдет к вам, чтобы пожать вам руку и спросить ваше имя). Он называет это рэйки — когда держит вашу ладонь и осторожно избавляет вас от самых гадких воспоминаний, как вырезал бы гнильцу из персика. Он называет это гаданием по ладони — но ему даже не нужно опускать взгляд, чтобы прочитать о вас все. Посетители всегда обращают внимание на огромное фортепиано, стоящее перед фасадом магазинчика. Роскошный инструмент (сияющие жемчужно-белые клавиши, темное дерево отполировано до зеркального блеска) расположился под окнами. Талисманы удачи — стеклянные сферки, наполненные туманом и звездами — преломляют свет и топят пол дрожащими цветными пятнами. Все говорят, что если магазинчик появляется перед вами, и вы принимаете его приглашение, — это похоже на осуществившуюся мечту. Звуки музыки заполняют пространство (вы никогда не узнаете мелодию и не воспроизведете ее позже), вы глубоко дышите. Крупицы пыли кружат в солнечных лучах, и вы чувствуете себя таким полным энергии… Вы точно бывали здесь ранее. Сможете ли вы вспомнить, кто тогда стоял за прилавком? Их трое — на семь миллиардов.