. . .
Темный и душный коридор Малфой-мэнора, и без того кажущийся узким, сейчас давит на хрупкие плечи всей своей тяжестью. Одежда неприятно липнет к телу, впитывая густой запах пота, а босые ноги неспешно ступают по приятно-прохладным половицам, которые обычно в самый неподходящий момент протяжно скрипят, но сейчас отчего-то вместе с мальчиком прислушиваются затаив дыхание. Скорпиусу очень хочется уловить жалобное блеянье дерева, что спугнет неприятное копошение и грузные вздохи, глухо доносящиеся из кабинета отца. Скорпиус почти видит, как эти звуки влажными щупальцами проскальзывают в узкие щели, выделяющиеся светящейся рамкой во тьме коридора. Щупальца беззвучно ползут по прохладным половицам, обвивают худые лодыжки, влекут за собой, желая поведать свой секрет. И мальчик буквально задыхается от отвращения к этим прикосновениям. Тошнота подступает. Дрожащая ладошка мягко нажимает на дверь — вдруг не откроется, но та легко поддается, увеличивая проем, в который без труда можно увидеть массивный отцовский стол из темной вишни. По гладкой столешнице неуемно скользит то вверх, то вниз обнаженная выгнутая спина; ритмично колышутся два полушария небольшой груди, обтянутые бледной кожей, а под закинутыми на его плечи ногами пыхтит раскрасневшийся Бернард. Он подавляет в своей груди звуки давно знакомого низкого голоса, сильнее жмуря закрытые глаза. Эта надрывно-красная рожа надолго отпечатывается в мальчишечьей памяти. Скорпиус с ужасом смотрит, как покорно поддается стройное тело его мачехи, равнодушно наблюдающей за стараниями Бернарда. Безвольной куклой она лежит посреди кабинета собственного мужа, а выбившиеся из прически тугие кудри задорно пружинят, свисая с края столешницы. Он смотрит в ничего не выражающие карие глаза, а карие глаза смотрят прямо ему, Скорпиусу, в лицо. Мальчика мутит, как от первого виража. Тонкие черты женского лица не искажает ни одна эмоция, лишь бескровные губы вытягиваются навстречу указательному пальцу поднесенной руки. — Тшш, — шипит его воображение. Воздух выжигает легкие, реальность сдавливает горло. Горькие слезы наглухо застилают глаза, а потом предательски срываются с ресниц. Он рывком поднимается на кровати. В комнате царит полумрак, солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь плотные шторы. Юноша вытирает влажный лоб тыльной стороной ладони и оглядывается в надежде не увидеть его. Домовой эльф стоит у входной двери и мнется в нерешительности, зная, что Малфой-младший не любит этот день больше, чем остальные триста шестьдесят пять. — Скоро спущусь, — лениво бубнит Скорпиус, а затем, дождавшись, когда эльф со щелчком испарится, удобнее ложится на живот, подобрав под себя подушку, и внимательно смотрит на небольшое изображение в узкой рамке на прикроватной тумбочке. Пожелтевшая колдография из «Ежедневного Пророка» не соответствует стандартам рамки, но Скорпиусу плевать. Иногда он достает газетный лист с надорванными уголками и прощупывает подушечками шероховатую поверхность, а потом старательно втискивает вырезку обратно. Так ему кажется, что девушка, счастливо улыбающаяся со снимка и бережно поглаживающая округлившийся живот, становится ближе, ее тонкие черты проступают четче, а в памяти звучит псевдотрель ее псевдосмеха. Он проговаривает вслух: Дафна Гринграсс, Дафна Малфой. Так ему кажется, что мама жива. С мужчиной, стоящим чуть позади, он говорил, кажется, целую вечность назад. Беззаботный смех в самое ухо; сверкающие пятки до визга боящегося щекотки мальчишки; заклинание левитации, впервые изученное в полете на высоте двух метров над землей, и долгие уговоры достать волшебную палочку и сказать заветные слова еще хоть разочек! Кажется, далекое детство Скорпиуса тоже втиснуто в небольшую рамку на прикроватной тумбочке. На все вопросы мальчику отвечают, что невозможно быть ребенком вечно и что отец стремится видеть в сыне взрослого мужчину. И он старается, прыгает выше головы, с надеждой смотрит на папу, надеясь на одобрение и похвалу, но видит лишь то, как чахнет его отец. Драко Малфой уже давно не мечта тысяч молоденьких красавиц, у Драко Малфоя давно огрубевшая кожа и сеточка морщин. Ты не знал войны, как знал ее Драко, — говорят Скорпиусу, и тот понимающе кивает, каждое утро нехотя спускается в обеденную залу и смотрит на самый несуразный союз, который только может себе представить. В его голове у нее нет имени. После долгих скандалов с отцом мальчик отвоевал свое право не называть Гермиону мамой. В его голове она безымянна и пуста, именная такая, какой он ее видит каждый день. Миссис Малфой была такой всегда, сколько он себя помнит: постоянно отстраненная, холодная, бледная и молчаливая. Окружающие называют это аристократическим апломбом, что, по их мнению, очень красит миссис Малфой. По мнению Скорпиуса, она выпотрошенная дохлая рыба, которая уже гниет. Сын так и не рассказал отцу про встречу Гермионы и Бернарда на его рабочем столе. Сначала боялся, потом — просто не смог. Глядя на то, как потухает на глазах некогда молодой и энергичный Драко, Скорпиус боится, что эта новость окончательно сломит главу семьи. А иногда ему кажется, что тот и так все знает. Он уверен: слуга не просто так исчез из поместья, и с возрастом эта уверенность лишь укрепляется. И Малфой чахнет. С каждым годом он все больше напоминает свою супругу: молчаливый, замкнутый, уставший. То ли пережитые в молодости ужасы войны дают о себе знать, то ли долгая супружеская жизнь вальсирует с ним к могиле. Острая непереносимость одного вида его теперешней «матушки» грозит страшной аллергической реакцией в виде бесконечных скандалов и битья посуды, либо ядовитых подковерных игр за спиной отца, вот только Гермиона и не думает давать повод. Она кажется настолько безразличной ко всему и вся, что этим вызывает у пасынка еще большее презрение. Презрение — пожалуй, подходящее слово. Скорпиус оберегает его глубоко внутри, как оберегают любовь, и иногда это кажется ему неправильным. Спускаясь по бесконечным ступенькам к завтраку, он полной грудью вдыхает терпкий аромат презрения и не выпускает из своих легких, пока не покинет комнату. Отталкиваясь мыском от края последней ступеньки, он думает лишь о том, как проведет весь день под старой яблоней, читая вслух что-нибудь интересное, и уже тонет другой ногой в толстом ворсе ковра газонного цвета. Когда-нибудь он закопает ее в два метра ненависти под похожей газонной травой. День рождения всегда был для него траурным днем. — Уже совершеннолетний. Теперь можно умирать спокойно, — заключает отец, хлопая сына по худощавому плечу, и возвращается к яичнице с чрезмерно поджаренным беконом. Скорпиусу любопытно, что перевешивает на его внутренних весах: скорбь или радость? И легко читает по лицам — счета. А мама наверняка скучает по нему. Именинник занимает свое место за столом, как всегда, в последний момент улавливая чинный кивок Гермионы. Подгоревший бекон стремительно остывает, а Скорпиуса будто приворожило. Он внимательно следит, как Гермиона лениво водит по тарелке вилкой, на поблескивающие зубчики которой наколот «сэндвич» из овощей. Наблюдает за плавным изгибом запястий, обтянутых полупрозрачной кожей; за проступающей паутинкой вен и пикантной округлостью косточки. Заинтересованный взгляд поднимается выше, воровато крадется по острым развернутым плечам и беззащитно обнаженной шее. Его все больше раздражает выскользнувший из высокой прически упругий локон, игриво щекочущий шею, на которой уже пару минут нестерпимо хочется нащупать бешено пульсирующую артерию — совсем не такую, как бледно-голубые венки на руках, пропускающие через себя степенно льющуюся холодную кровь. Нет, подушечкой пальца он мысленно поглаживает неистово пульсирующую теплыми толчками артерию. Выделяющиеся алым пятном упорно сжатые губы размыкаются. В этой омерзительно громкой тишине он слышит влажные вдохи и выдохи, обдающие жаром кожу. Низкие, глубокие, грудные женские стоны подбираются вплотную и кружат голову, разгоняют кровь и сводят с ума. Перезвон прокатывается по обеденной зале — Скорпиус вздрагивает, приходя в себя. Он неловко ерзает на стуле, не сразу сообразив опустить под вопросительным взглядом отца опустевшую ладонь. Рассеянный взгляд с трудом фокусируется на полу, и, подняв вилку, Скорпиус спешит удалиться к себе. — Я не голоден, — заверяет он отца у самого выхода. Щеки еще горят, пока дрожащие ладони подносят ледяную воду к лицу, а потом отчаянно трут кожу, пытаясь смыть постыдные воспоминания, постыдные мысли. Он не понимает, что происходит. Долгих восемнадцать лет, каждый день от зари до зари Гермиона Грейнджер вызывала в мальчике лишь презрение, теперь зарождает в юном сознании картины, которые не вызывала ни одна ученица Хогвартса. Набатом в его голове звучат собственные мысли: ей тридцать пять лет, она жена твоего отца, она твоя мачеха, Скорп! Но сознание отвечает на это лишь неконтролируемыми образами, бесконечной вереницей возникающими перед глазами, и юноше хочется провалиться сквозь землю. Раздраженно ероша белокурые волосы влажными пальцами, он захлопывает дверь ванной и обессиленно падает на кровать. Все мысли он сосредоточивает на звуке бьющегося о раковину потока воды, застрявшего невысказанным криком в ржавых трубах. Скорпиусу страшно возвращаться в душный август. Но ему это нужно. Воспоминания крадутся в его голову, как некогда маленький мальчик осторожно шел по ненавистно немому полу к приоткрытой двери. Вместе со светом в узкий коридор вновь проскальзывают вздохи и невнятные звуки голоса. Теперь сладостные женские вздохи рвут тишину. Приторное наслаждение сладким медом растекается по полу и стенам. Мальчик толкает дверь. Скорпиус снова видит большой отцовский стол из темной вишни. По гладкой столешнице стола вновь неуемно скользит то вверх, то вниз обнаженная выгнутая спина, вновь ритмично колышутся два полушария небольшой груди, обтянутые бледной кожей. Только теперь стройные ноги закинуты на другие плечи. Светлые волосы мокнут от пота и липнут ко лбу, а узловатые пальцы жадно сжимают мачехины бедра. Юноша явно не собирается сбавлять заданный ритм и лишь нахально улыбается, когда Гермиона — совсем уже не сломанная кукла — обессиленно вскрикивает. Розовый язычок ее мягко скользит по пересохшим губам, повторяя путь недавно сорвавшегося звука. — Скорпиус? — предваряемый отрывистым стуком, тихий голос берет его за руку, вытаскивая из воспоминаний, тесно переплетающихся с фантазией воспалённого воображения. Дверь, скрипнув, закрывается за ее спиной. — Уходите, — отстраненно просит Скорпиус. — У тебя что-то случилось? Я беспокоюсь, — ни одной эмоции в голосе, как и на лице, мысленно уверяет себя Малфой, прогоняя образ открытых, жадно хватающих воздух губ. Когда ее стала беспокоить его жизнь? — Убирайтесь. Немедленно убирайтесь! Лишь долю секунды он слышит шелест подола платья Гермионы, сделавшей было шаг к его постели, а затем он тонет в шуме спешных ударов каблуков собственных ботинок о половицы и удара ее хрупкого тела о запертую дверь комнаты. Скорпиус смотрит в безразличное лицо: ни страха, ни удивления. Она заглядывает прямо в его по-отцовски серые глаза, и мостик к здравому смыслу вспыхивает ярким огнем. Юноша не ощущает никакого сопротивления, остервенело хватая худые запястья и вжимая в дверь слишком маленькое и беззащитное тело. — Убирайтесь, — не голос, утробное рычание вырывается из его груди. — Хватит, — шипит скорее себе, чем ей, а сам чувствует себя шкодящим котом, который завороженно наблюдает за танцующей в воздухе ниточкой с привязанным на кончике куском пергамента. Скорпиус так же жадно смотрит на колышущийся вверх-вниз упругий локон прямо перед своими глазами. И соблазнительную дырочку, уходящую вглубь ушной раковины. И золотую серьгу, оттягивающую мягкую мочку. И не стоило миссис Малфой ничего говорить. Размыкать свои вымазанные алой помадой пухлые губы. Открывать свой влажный рот. Пускать в него жадный язык своего пасынка. Позволять кидать себя на постель. Рвать дорогое платье. Разводить свои бедра в стороны. Не стоило.. . .
Малфой ежится и списывает это на промозглый ветер. Всю церемонию он стоит неподвижно, не смея взглянуть ни в глаза Гермионы, скрытые сеточкой черной вуали, ни на худое восковое лицо отца, впалые щеки которого сереют яркими мазками. Стыд зудит под кожей. Скорпиус смотрит на свинцовые облака и видит укор в холодном взгляде небес. В холодном взгляде отца. Все произошедшее кажется ему ужасным сном. Хочется верить, что сейчас он стоит не под холодными каплями дождя, прикованный взорами сотен гостей, а в полном одиночестве под обрушивающимися на его голову и дрожащие плечи холодными струями воды, которыми надеется смыть весь позор и всю мерзость, которую успел нахватать в Грейнджер. Пытается смыть свои воспоминания, тактильные ощущения: прикосновения к ее тонкой коже, безвольное подчинение и холодное влажное нутро – яркие воспоминания цепным псом вгрызаются в глотку. Кадык ныряет при каждом взгляде на вдову. Хочется сбежать, но вместо этого юноша погружает широкую ладонь в рыхлую подмерзшую землю. Влажные комья ударяются о крышку отцовского гроба под мерную дробь тяжелых дождевых капель. Презрительное серое око отца скрывает черный свод зонтика, всплывшего над непокрытой головой. Блейз Забини сочувственно хлопает Скорпиуса по плечу, крепче сжимая ручку зонта. Блейза Забини он не видел в поместье Малфоев уже лет десять, если не больше. В далеком детстве Забини был частым гостем, приносил малышу Скорпу то мини-модель новой гоночной метлы, то какую-нибудь ерунду из «Всевозможных Волшебных Вредилок», то интересную книгу из «Флориш и Блоттс», которую мальчик с упоением читал в полумраке комнаты до самого рассвета. Затем стал заглядывать все реже, пока однажды вообще не пропал. Конечно, перед младшим Малфоем никто не отчитывался в случившемся, даже когда он задавал прямые вопросы, но молчаливое безразличие Гермионы на появление Блейза в доме никогда не казалось ему безразличием, скорее, протест. Мальчик был убежден, что лучшего друга его отца выжила холодная жаба Грейнджер. Но сегодня это его мало волнует, просто больше всего Скорпиус рад видеть именно Забини. Если говорить точнее, от Забини его тошнит меньше всего. Блейз входит в отцовский кабинет первым, по-хозяйски скидывает с плеч парадную черную мантию и совсем непринужденно опускается в одно из кресел, придвинув к себе два рокса и графин с виски. Словно нет десяти лет отчуждения, словно последний раз он был здесь вчера. Скорпиус с какой-то теплотой смотрит на то, как Блейз разливает алкоголь. Да, ему нравится, что дядя Блейз воспринимает его как равного. Так было, когда мальчик впервые упал с подаренной метлы, так есть и сейчас. Будто он сам выдумал эти долгие десять лет. — Как ты? – спрашивает Блейз, увлеченный напитком. А мальчик стоит на пороге отцовского кабинета — как на пороге открытия: теперь он здесь хозяин. И кресло, в котором сидит Блейз, теперь его. И виски, который играет бликами в тусклом свете, его. И стол из темной вишни тоже его. Он невесело усмехается. На пороге стоит уже не мальчик, на пороге новой жизни стоит мужчина. — Переживу. Как-нибудь, — отвечает Скорпиус, подойдя ко второму креслу, мягко принявшего его в свои объятия. Виски, пожалуй, очень кстати. – Ты же всегда продолжал оставаться его другом, правда? – какая-то детская надежда сквозит в голосе Скорпиуса. — Конечно, — вздыхает Блейз. — Причину установили? — внезапно спрашивает он. Этот вопрос явно долго зрел в его голове, а теперь, не способный больше удерживаться на кончике сознания, срывается с языка. Наверное, слишком рано. — Остановка сердца. Больше ничего. Никакой болезни или заклинания не нашли. Они только сказали, это похоже на естественную смерть, и пожали плечами. Болваны, — юноша зло проглатывает виски, и жжет теперь не только в душе. — Расследование продолжат, но вряд ли что-то выяснится. Да, уже много лет отец выглядел каким-то болезненным и вымотанным, но видимых физических дефектов не имел, болезней тоже не было. Колдомедики говорят, он вымотал свой организм, он был старым для такого возраста. Отец всегда выглядел старше своих лет, но… даже не думал, что все так обернется. Видимо, война, которую вы пережили, оставила слишком сильный отпечаток. Он никогда не жаловался, понимаешь? – руки Скорпиуса дрожат, виски плещется, облизывая края стакана, и Блейз успокаивающе кивает. — Он был прекрасным отцом. Правда, он был примером для подражания. Любил меня, и уверен, будь жива моя мать, он любил бы ее, как любил все эти годы свою жену. Еще сильнее. Блейз молчит. Его ладонь греет прохладное стекло, а он молчит, не смея поднять глаз. — Скорпиус, все в порядке? — вдруг спрашивает он. Слишком много поспешных вопросов за сегодняшний вечер. — Я вижу, тебя что-то гнетет. — Нет, дядя Блейз, — врет, разглядывая, как заходящее солнце играет бликами на столешнице злополучного стола. Он обещает себе сжечь его при первой же возможности. — Что дальше? Как станешь жить? Где будет жить Гермиона? — Отец оставил завещание, — бесцветно сообщает Скорпиус, хотя внутри него клокочет обида. — Все поместье достается мне, все отцовские дела переходят ко мне. — Но? — и бровь Блейза понимающе изгибается. — Но. Но миссис… — Можешь называть ее при мне Гермионой, — Блейз одной фразой снимает часть непосильной ноши с плеч нового главы семьи. — Гермиона должна остаться в доме. К своему удивлению, Скорпиус обнаруживает на лице Забини улыбку. Не усмешку — улыбку. Ни досады, ни сожаления, ни сочувствия. Будто выиграл пари. — Так и думал, — поясняет он, увидев замешательство в глазах юноши. — Хотя нет, вру, думал, она тяпнет больше, — вот теперь он невесело усмехается, будто входит в привычный ритм жизни. —Одно скажу: покинь поместье как можно скорее, — добродушно советует Блейз и уже знает, что горох полетит обратно, но удовлетворенно ставит галку в списке добрых дел и стряхивает пыль с кармы. — Я не могу. Не хочу. Это дом моего отца, и я хочу сохранить его. Пусть думает, что выиграла, но я отвоюю поместье, — своей горячей убежденностью он может, пожалуй, повести за собою толпы. Блейз снова лишь усмехается. — Скорп, ты много не знаешь о своем отце. И самое страшное — я тоже многого о нем не знаю, — неуверенно начинает Забини, а слова застревают в пересохшей глотке. — Ты, наверно, задавался вопросом, почему я перестал появляться в этом доме. Сейчас я готов тебе на него ответить. Все дело в том, что Драко слишком сильно любил свою жену. Он очень рано женился на Дафне, и мало кто знает, что это всецело решение Люциуса. Он никогда не любил эту несчастную девочку, и вся та любовь, которую он проявлял к ней, принадлежала лишь тебе как его плоти и крови, — Скорпиус хмурится, но молчит. – Что до чувств, его сердце всегда принадлежало Гермионе. И Дафна это знала. Врачи долго не решались сообщить, что роды переживет только один, но решение спасти именно твою жизнь было обоюдным. Если честно, не думал, что он будет так тяжело переживать смерть Дафны, ведь это было ожидаемо, это было его решением, только его подкосило. И именно в тот момент в больнице лежала пораженная неизвестным заклинанием от одного из Пожирателей Гермиона. Не получив своего в Хогвартсе, в этот раз Драко не упустил шанс. Об этой романтично-трагичной истории писал «Пророк», — презрительно усмехается Блейз. — Люциусу пришлось одобрить выбор сына, а скоро он и Нарцисса умерли один за другим. Пожалуй, пережитые события сильно отразились и на Гермионе, и на Драко. Некогда смешливая и бойкая гриффиндорка, которая раз за разом отвергала Драко, — Блейз улыбается своим воспоминаниям. — Что бы она ни чувствовала к твоему отцу на тот момент, вся школа была убеждена, что она страшной ненавистью его ненавидит. А потом, после войны, после опасного заклятия, после стольких обвинений в том, что она украла чужое счастье, она стала вот такой. В Малфой-мэноре я видел лишь холод и чопорность. Она будто буквально охладела к жизни, ко всему, что происходит. Холодная и пресная. Мне жаль ее. Но знаешь, при всем при этом она остается привлекательной и желанной женщиной. Даже представить не можешь, как завидуют ей красивейшие представительницы аристократической Англии. И Мерлин знает, скольким мужчинам она вскружила голову за эти годы. Блейз вновь молчит, а Скорпиус чувствует, как мурашки бегут вдоль позвоночника. Будто все отмотали на несколько дней назад, туда, в его комнату, где он сгорал от желания, а потом сгорал от стыда. — И отец твой изменился. Я знал его до Хогвартса, и, поверь, такого слизеринского принца еще поискать. Он ненавидел это прозвище, но сам признавал его правдивость. Драко не терпел отказа, никогда. Даже Грейнджер не удалось сказать ему «нет», словно сама судьба играла за него. Ему можно все, он любил это повторять. Любил получать лучшее от окружения, от вещей, от людей. Наслаждался жизнью без оглядки на прошлое, без заглядывания в будущее. Иногда казалось, что он мнит себя богом. Пожалуй, это объясняет многое. А потом просто потух, словно устал жить, и усталость эта копилась годами, пока не сломала его. Блейз морщит лоб и подбирает слова, что с таким трудом слетают с языка. Наверно, это исповедь, которой ему не хватало. А еще ему будет немного не хватать Драко. — Десять лет назад твой отец избил меня и выгнал из поместья. Потому что я переспал с Гермионой. Да. Будучи женатым человеком с ребенком, умудрился переспать с замужней женщиной, и он поступил так, как поступил бы и я, будь я на его месте, — Блейз снова подбирает слова, которыми пробует произвести самострел. Наверно, более метко стреляет осознание того, что уже поздно каяться. — После того случая я появился в мэноре лишь однажды. Твой отец сам позвал меня. Прошел почти год, его патронус разбудил меня ночью, я тут же примчался. Бездыханное тело лежало на ковре, прямо здесь, — Забини многозначительно смотрит на ворсистый ковер под ногами. — Драко выглядел жалко. Он умолял меня помочь. Как я понял, Гермиона была изнасилована Бернардом, по крайней мере, так говорила она. В это несложно поверить, да и Драко не мог верить никому, кроме нее, он был ослеплен своей любовью, как только подцепил, словно инфекцию. Думаю, между ней и Бернардом это было не единожды. Возможно, он просто убил Бернарда. Бездыханное тело лежало ничком, ковер багровел на глазах. Но Драко не был бы Драко, если бы признал вину. Маленький царек слизеринских подземелий, — вздыхает Блейз. — Я, конечно, помог. Думал, эту избалованность не выбьет уже ничто, но, кажется, тот случай что-то перевернул в нем, а последние годы высосали без остатка не только энергию. Шестеренки в голове Скорпиуса крутятся, омерзительная правда складывается в единую картинку. Ему совсем не хочется быть «обоюдным выбором». И больше не хочется думать о Гермионе где-то на втором этаже. — Я видел ее на кладбище. Меня будто окунули в омут памяти. Надо же, ничего не изменилось, она осталась такой же привлекательной. Такие женщины не сидят в зрительном зале, — Блейз с минуту думает. — Или это лишь мое воображение, — он тяжело вздыхает и встает, аккуратно складывая мантию на предплечье. У самого входа переминается с ноги на ногу, а потом говорит, не обернувшись: — ты теперь здесь хозяин, будь как дома. Думаю, если ты будешь достаточно внимательным, выдвижные ящики убедят тебя покинуть это место, — и растворяется в темноте коридора, оставив юношу наедине с тем, что он только что услышал. Несколько минут он сидит в глубокой задумчивости, а затем жадно открывает ящики, потрошит их чрева, отбрасывая ненужные бумажки. Обшаривать стол было странно, будто Скорпиусу пятнадцать и он ищет что-то запретное. Будто сейчас скрипнет дверь, в комнату войдет отец и устроит сыну, как он это называл, «воспитательный момент». Только дверь остается плотно прикрытой, а тишину нарушает лишь мерное тиканье напольных часов в углу. Скорпиус пролистывает лист за листом: деловые бумаги, переписка, заметки. Скорпиус не знает, что хочет там найти. Не личный же дневник. Невозможно представить Драко, пишущего «привет, дорогой дневник». Скорпиус искренне улыбается впервые за сегодняшний день. Старые пожелтевшие газеты, хрупкие листы которой производят страшный шум при перелистывании. Старое оформление «Пророка», Скорпиус никогда не видел такого, видимо, газеты очень старые. Он бегло смотрит на числа и заголовки: 1998, 1999, 2000. Газеты, хранящие историю людей еще до того, как Скорпиус стал что-либо понимать. Он достает подшивку за подшивкой, пока одно из кричащих названий не цепляет его взгляд. Дафна. Сердце ухает куда-то к пяткам. Скорпиус аккуратно достает подшивку и возвращается в кресло, поудобнее садясь и готовясь изучать пыльные страницы прошлого. Номер датирован 19.08.1999. «Дафна Малфой мертва. Жизнь молодой девушки унес плод любви». Скорпиус морщится. Каждая жирная буква первой полосы вызывает презрение. Снова хочется залезь под струи холодной воды и смыть с себя день. Пространная статья с множеством оборотов и объяснений. Очередное оправдание ее убийства: колдомедики ничего не смогли сделать. Малфой смотрит на снимки под статьей. Безмятежное лицо еще живой Дафны светится счастьем на одной. На второй худощавая женщина, по-видимому, акушерка, что-то говорит, скорбно сдвинув брови у переносицы. Кажется, коллеги решили отдать ее на растерзания журналистам. На третьей — больница Святого Мунго во всей красе, у самого входа которой стоят трое – виновники трагедии: две женщины и мужчина в очках. Ветер трепет полы белых халатов, а камера вежливо не фокусируется на лицах, подтирая черты. — Бездари, — бурчит Скорпиус. Во рту появляется горечь каждого слова в этой статье, что кричит ему в лицо: он, только он, неразумный маленькой ребенок с неперерезанной пуповиной, виноват в смерти собственной матери. Но все эти мысли теряются, когда юноша находит следующий номер «Ежедневного пророка». 20.08.1999. Газета вопит о невероятном спасении висевшей на волоске жизни Гермионы Грейнджер, и знакомые губы улыбаются ему впервые за столько лет. Малфой поспешно перелистывает к самой статье. «Сегодня после продолжительной комы пришла в себя героиня войны Гермиона Джин Грейнджер. Напомним, что в ходе одного из столкновений с Пожирателями она получила серьезные повреждения от неизвестного заклинания. Предположительно нападавшим был небезызвестный Пожиратель Смерти Яксли. Вчера была проведена сложнейшая операция под руководством истинного мастера колдомедицины Джозефа Оттена. По словам Оттена, состояние мисс Грейнджер стабильное и весьма удовлетворительное. В палату к героине войны пока не пускают даже близких друзей». А снизу снова снимки. Окна больницы Святого Мунго, одно из которых, по-видимому, скрывало палату Гермионы. Снимок кажется неподвижным, только беззвучный шелест деревьев угадывается в малоразличимом движении листьев. На второй колдографии юная миссис Грейнджер, еще в школьной форме и в гриффиндорском галстуке. На снимке ей было лет восемнадцать, как сейчас Скорпиусу. Она действительно почти не изменилась за все годы. Стала женственнее и холоднее, но время будто обошло ее стороной. Скорпиус с некоторой грустью скользит взглядом по ее лицу, но третий снимок оказывается самым любопытным. Конечно, он всецело посвящен тому самому светило магической медицины — Джозефу Оттену. Круглое мясистое лицо, обрамленное жиденькими мышиного цвета волосами, не выражает радости. Массивный, выдающийся вперед подбородок, утяжеляет его, в противовес маленькие поросячьи глазки прячутся за широкой роговой оправой очков, сидящих на самой переносице. Скорпиус думает, что человек одарен или талантом, или красотой. Он немного злится на Оттона за спасение дохлой рыбы. И все еще очень злится на себя. Малфой плюет на колдомедика и поспешно продолжает разглядывать все новые и новые номера «Пророка». Похороны Дафны Гринграсс. Первое появление на публике Гермионы Грейнджер. Наследство Гринграссов, где мелькнуло, конечно, и имя Скорпиуса. Какие-то бестолковые сплетни об отношениях его отца, помолвка, свадьба. И тут щелкает. Образы мутными картинками висят в сознании. Он, нервно отбрасывая ненужные газеты, ищет самые первые прочитанные номера. Малфой смотрит внимательно, старательно щурит глаза, пытается уловить каждую размытую черточку на снимке. На колдографии все та же больница Святого Мунго, в которой скончалась его мать, по-прежнему стоят трое колдомедиков, один из которых руководил тяжелыми родами. Его несложно угадать. Мужчина посередине, роговая оправа очков которого скрывает поросячьи глаза. Скорпиус подносит снимок из газеты за следующий день, колдографию героя-колдомедика, рассказывающего о чуде, которые о смог совершить лишь своим профессионализмом и мастерством. Кажется, Малфою очень нужно поговорить с Джозефом Оттеном.. . .
Похоже, он стремительно сходит с ума. Даже сейчас он не уверен, что не спит. Скорпиус спрашивает себя, нормально ли видеть мертвую мать во сне? Не считается ли шизофренией видеть ее в запотевшем зеркале перед завтраком? Какое название придумали психологи явлению, когда в совершенно неподходящем месте ставишь раком свою овдовевшую мачеху, а сквозь мозаику витражей различаешь одно и то же лицо? А психиатры? Скорпиус вяло отпивает из чашки отвратительный растворимый кофе и думает, что ему нужно поменьше думать. В маленькой кухне на Риверд-стрит тесно даже дышать, а замасленные кое-где обои вызывают отвращение. Что-то может быть отвратительнее этого кофе? Пожалуй, его мачеха на коленях. Он ищет ответ, зачем все это делает, но, кроме банального «хочу», на ум не приходит ничего. Ответ выскальзывает из рук, просачивается сквозь пальцы, оставляя после себя бестолковое чувство вины. Хозяин дома приходит как раз вовремя, чтобы отвлечь Скорпиуса от ненужных мыслей, и ответ на вопрос снова ускользает. Теперь уже откровенно лысоватый и осунувшийся Джозеф Оттен вызывает жалость. — Вот, нашел вот, — взволнованно говорит Джозеф, еще дрожащие руки трусящего колдомедика ставят старую сахарницу на стол. В сколотой посудине слипшиеся комками кристаллы, кое-где такой же противный, наверняка прошлогодний кофе пестрит бурыми островками. Забини заглядывает внутрь и вежливо отказывается, невежливо кривясь. — Странно, после того медицинского чуда вы не продолжили блестящую карьеру и не сколотили приличное состояние, мистер Оттон? — Малфой брезгливо вдыхает затхлость дома и хочет поскорее закончить разговор. — Через год я ушел из колдомедицины навсегда. Это было одним из пунктов наших с мистером Малфоем договоренностей, — зачем-то оправдывается Джозеф и поправляет кое-где замотанные скотчем очки в роговой оправе. — Так вы были знакомы с моим отцом? — О да, очень хорошо, — в прокуренном голосе мистера Оттена сквозит тоска. — За неделю до того, как ваша матушка родила, ко мне пришел Драко Малфой. Он был тогда еще мальчишкой, как вы, уж простите, что так говорю, но это может показаться странным: опытный колдомедик побоялся мальчишку. Сказать по правде, там был не только страх. Во-первых, мне было интересно это как колдомедику. Знаете, запускать и останавливать жизненные процессы всегда так увлекательно. Людей интересуют подобные темы, всегда интересовали. И это могло стать научным прорывом, которого мир еще не видел. Во-вторых, мистер Малфой подробно описал мне, какое состояние имеет сейчас и какое будет иметь потом в свете того, что является единственным наследником. Он показал завещание своего отца, не преминул посыпать угрозами. Так или иначе, но мне было выгодно то, что предлагают. Единственное, что меня мало устраивало, — обязанность исчезнуть из громкой общественной жизни, в том числе закончить практиковать. Мне нужно было залечь на дно примерно на всю жизнь. — И у вас хорошо получилось, мистер Оттен, мне пришлось изрядно постараться, чтобы добыть ваш адрес, — хмыкает Блейз, копошась ложкой в сероватой воде: отпить он так и не решается. — Эксперимент всей жизни и обеспеченное будущее в обмен на то, чем я жил в те дни. Я выполнил свои обязательства, мистер Малфой выполнил свои. Как он и обещал, через полгода открылось наследство, еще через полгода я покинул колдомедицину и стал регулярно получать свои деньги. После того, как в газетах написали о смерти мистера Малфоя, я уже знал, что вы придете, — он выразительно смотрит на Скорпиуса и вновь поправляет очки. — И где же это богатство, которое вам предоставлял мой отец? — презрительно оглядывая кухню, спрашивает Малфой. Джозеф добродушно посмеивается и трет блестящую лысину. Улыбка кажется натужной, а смех надтреснутым. — У меня трое детей, мистер Малфой. А теперь у меня девять внуков. Хороший отец должен помогать своим детям. — Хорошие дети вас хоть иногда навещают? – бестактность юнца оценивает даже Блейз. Наверно, не будь здесь двух мужчин, Джозеф по обыкновению зажмурил бы поросячьи глазки и позволил себе развести немного сырости, а потом вытер бы слезы о рукав заношенной твиловой рубашки и продолжил заниматься своими делами. Но глотать правду не горче самой правды, и Джозеф глотает. — Вероятно, вы пришли узнать, за что именно все эти годы платил ваш отец, — теперь юноша чувствует себя не в своей тарелке и не решается даже кивнуть, но Джозефу это не мешает. — За самый страшный поступок в моей жизни. Как уже было сказано, мистер Малфой пришел за неделю до родов. Я должен был сказать Дафне Малфой, что после родов выживет только один: или мать, или ребенок. Дафна без колебаний сделала выбор в вашу пользу, мистер Малфой. Если бы она только знала, с кем состоит в браке… — Давайте без оценочных высказываний о моем отце, — сурово требует Малфой, а Джозеф отчего-то снова добродушно кивает. — Конечно, вы и сами дадите оценку его поступку. Примерно в это же время в больницу поступила мисс Грейнджер. Она была крайне слаба, каким-то чудом тонкая ниточка ее жизни не оборвалась раньше, чем все случилось. Я наблюдал ее и отлично понимал, что на спасение шансов практически нет. Тогда я думал, что их нет, но ваш отец открыл мне глаза на этот шанс. В день родов я должен был провести сложнейшую операцию по спасению жизни Гермионы Грейнджер. Замять в прессе что-либо невозможно, но об этом узнали лишь на следующий день. Радость от спасения героини войны затмила печаль от гибели несостоявшейся матери. Никому и в голову не пришло связать два этих события, никто бы не догадался, что ваша мать отдала свою жизнь не вам, а мисс Грейнджер. Блейз приглушенно свистит, только Скорпиус уже не слышит ничего, кроме ударов собственного сердца. Он не на Риверд-стрит. Это не Джозеф Оттен. И, конечно, это всего лишь сон. Но Джозефу на это плевать, и он продолжает: — Я много раз предупреждал мистера Малфоя, что с жизнью и смертью шутки плохи, что ни один человек, будь он даже волшебником, не властен распоряжаться этой страшной силой: давать и забирать жизнь. Нет, я не перекладываю всю вину на него, ведь и у меня был свой научный и материальный интерес. С другой стороны, откажи ему я, он бы нашел другого человека, жаждущего открытий и денег. Я же предупредил его обо всех возможных последствиях, и обо всем, что случилось с вашей семьей, он знал заранее. — И о чем же вы его предупредили? — интересуется Забини, давно наплевав на остывший кофе. В его глазах читается азарт человека, чьи догадки, собранные за пару десятков лет, сейчас сгребут и нанижут на нить, ответив на все вопросы. — О том, что создал чудовище. Мистеру Малфою было не втолковать: он не всевластен и не способен подарить жизнь. И мисс Грейнджер уже никогда не будет мисс Грейнджер. Близкие люди наверняка заметили эти перемены. Блейз понимающе кивает, а Скорпиус больше не хочет это слушать. Ему кажется, что он уже начинает понимать, и теперь ему хочется выблевать из себя всю Грейнджер. — А дело лишь в том, что мисс Грейнджер было суждено умереть, и она умерла. Она и сейчас мертва, физически ее тело мертво. Холодный забальзамированный труп. Но самое страшное во всем этом другое: беря что-то, придется вернуть. С процентами. То, что мертво, не способно поддерживать в себе подобие жизни без посторонней помощи. У кого-то Гермиона отбирает ее силой, а кого-то мастерски обманывает, туманит рассудок и расставляет свои сети. Я могу только догадываться, как именно она это делает. Мистер Малфой иногда приходил ко мне и рассказывал о снах, о жутких мертвых снах, где были его родители. И галлюцинации почти всегда сопровождали его, он говорил, что живет на грани жизни и смерти — видит живых и мертвых. Да сказать мог только мне. Но вы наверняка уже это поняли, разгадали, как она ловит жизнь на крючок, — Джозеф понимающе улыбается. — Кажется, это можно прочесть в ваших глазах, мистер Малфой. Как много людей, окружавших ее, уже в могиле? Скорпиус чувствует себя младенцем; он сидит в вонючей кухне и загибает пальцы под чеканный счет, словно в детстве, играя с друзьями в прятки, отсчитывает двадцать и идет искать. — Мама, — раз, — бабушка и дедушка, — два и три, — родители Гермионы, — четыре и пять, — отец, — шесть. — То есть, — Блейз с сомнением смотрит на Джозефа, — тот сквиб Бернард, он же был с ней… Какой ужас. Джозеф равнодушно кивает. Семь. — Думаю, она не просто так ждала вашего совершеннолетия, мистер Малфой, вы стали мужчиной. И не просто так ваш отец умер вечером того же дня, она нашла замену почти пустому сосуду. Ей нужен постоянный источник жизненной силы, она выпивает человека до дна. С мужчинами для нее это проходит легче. Полагаю, теперь она пьет вас, мистер Малфой. Вы не сможете устоять, это другая сила, поэтому единственный способ спастись — покинуть мэнор навсегда. Малфой смотрит в тошнотворное варево в чашке, Малфой смотрит в лицо своей мамы, серое, как растворимый кофе на Риверд-стрит. Выдвижные ящики его убедили.. . .
Скорпиус уже несколько лет считает солнце Нортамберледа холоднее и тусклее солнца Уилтшира. Он называет все, что было в прошлом, просто глупым кошмаром и не любит рассказывать беременной жене о том, что иногда ему все же снится мертвая мать. По обыкновению он целует супругу и трется носом об «арбуз» под ночной сорочкой — уже зовет сына «арбуз», смеется и думает, что будет лучшим отцом. Он наливает себе черный чай с чабрецом и почему-то упорно отказывается от кофе в гостях; берет утреннюю газету, а после прочтения избавляется. В ящиках его выдвижного стола только книги и мелкий мусор. «Наверное, прошлое его доконало», — думает иногда жена, а Малфой уверен, что обрел счастье и беспечно разворачивает газету. Совершенно сумасшедший взгляд из прошлого. «Раскрылся большой обман Блейза Забини. Проклятья семейства Малфоев не существует». И длинная статья об арестованном дяде Блейзе. Может быть, он все еще спит? «Фигурант по делу о мелком мошенничестве Блейз Забини признался в совершении еще более тяжкого и изощренного преступления. Сотрудники Министерства утверждают, мистер Забини может быть психически нездоров, что не отменяет правдивости его признания, подтвердившегося тщательным изучением бумаг и бухгалтерии. Сейчас мистер Забини находится в тюрьме Азкабан под наблюдением колдомедиков, устанавливающих его состояние. Дементоры к нему не допускаются. По словам Блейза Забини, он с ныне покойной миссис Гермионой Малфой провернул авантюру столетия, в ходе которой погиб почти десяток человек. Среди последних числится бывший колдомедик Джозеф Оттон, состоявший с ним в сговоре и скончавшийся два года назад, и сама миссис Малфой, также состоявшая с ним в сговоре и скончавшаяся полгода назад. Все это было сделано только для того, чтобы завладеть поместьем и делом ныне покойного Драко Малфоя, сын которого предпочитает не общаться с журналистами и уже несколько лет ведет затворнический образ жизни. Не исключено, что именно «злые шуточки» близкого друга семьи повлияли на психику и уклад жизни молодого человека...» Газета шлепается о противоположную стену. Малфой прокручивает в голове рассказ Забини о смерти Бернарда. Рассказ о его связи с Гермионой. Убедительный голос дяди Блейза советует покинуть поместье. В чашке мутно-сероватого кофе улыбается мать, и в нетронутой чашке Забини улыбается мать. Интересно, сколько дадут за сведение человека с ума? Он бы дал пожизненный. Он бы дал два.. . .
Подкроватных монстров перестаешь бояться, когда понимаешь, что они живут не под кроватью. Они живут в людях. Первое ночное дежурство Вилли Харбера, конечно, не обходится без философских размышлений. Ему хлопают по плечу и уверяют, что это настоящая боевая школа, его хлопают по плечу и набивают оскомину. Вилли тянет улыбку к ушам, а потом трусит зайцем, прижавшись к холодной влажной стене. Вспоминает, что бабушка строго наказала не переохлаждаться, но чувствует, что зябнет. Заключенные Азкабана пугают Вилли. Каждое утро он натягивает форменную мантию и уверенность, а вечерами думает о побеге из своей жизни. Сейчас он собирает себя в кулак, рассекая по темному коридору тюрьмы, и совсем не греет мысль о дементорах в соседнем блоке. Вилли прислушивается: его предупреждали о Забини, но мерное бормотание все равно страшит до постыдно дрожащих коленок. Харбер делает несколько шагов вперед, желая уловить суть. — Ты пришла? Я ждал тебя. Опаздывать нехорошо. Короткие предложения обрываются резко. Его хриплый голос наполнен холодом и болезнями. Иногда Забини молчит несколько секунд, а иногда замолкает на минуты. Вилли не верит в привидения, с которыми говорит Забини. Вилли в этом почти убежден. — Ты ловко это провернула. Поверили, как всегда, тебе. Воображение Вилли подставляет ответные реплики, но все кажется не тем. Его всерьез интересует, с кем говорит Забини. Захаживающие иногда колдомедики знают о заключенных меньше, чем охрана Азкабана. Им бы пошло на пользу ночное дежурство. — Конечно, я знаю, что ты за мной… У меня одна просьба, это важно. Прошу тебя, ради всего, что было, не трогай Скорпа. Он давно заслужил покой, — слова снова оборвались слишком резко. – Нет? В самом деле? Не подозревал о твоем великодушии, — сипло смеется мужчина. Совершенно безумный смех. — Сейчас это даже кажется забавным. Что ж, тогда я готов. Голос кажется Вилли разумным, слова осмысленными. Не хватает лишь собеседника. Он думает, что заключенный спит, и подскакивает с колотящимся у горла сердцем, когда Забини раскатисто смеется в своей камере, эхом множащей его безумие: — Чтоб ты сдохла! Вилли больше не боится подкроватных монстров. Вилли боится людей за решеткой, рядом с которыми проводит ночи. И слуховые галлюцинации, играющие с ним в безумные игры.. . .
Кажется, в замке Белси собрался вся магическая часть Нортамберледа и близлежащих графств. Столько дам в парадных мантиях и бальных платьях Малфой не видел уже давно. Скорпиус хорошо выглядит для своих тридцати девяти и глупо шутит о том, что от такой пестроты женских нарядов у него будет эпилептический припадок. Он зачем-то вбил себе в голову, что жена его ревнует, а потому развлекается тем, что остужает ее ревность при появлении каждой хорошенькой девочки, которая годится ему в дочери. Малфой тянется за вторым бокалом шампанского. Или третьим. Его немного тревожит бесконечный шум и то, куда запропастился его мальчик. Вернее, уже совсем не мальчик. Пожалуй, миссис Малфой права, и этой семье остро не хватает второй миссис Малфой. По крайней мере, Скорпиус дает себе смешное обещание присмотреться к девушкам, хотя в душе прекрасно понимает, что Николас наверняка уже все выбрал сам и только ждет подходящего момента, когда отец будет посговорчивее, чтобы сунуть ему под нос свою избранницу. — Милая, — мистер Малфой с трудом отделывается от одной из смутно знакомых министерских жаб, непонятно что здесь забывших, и теперь вертит головой в поисках супруги. Он твердо убежден, что, будь он министром, запретил бы одеваться на торжественные вечера так ярко, потому что теперь невольно думает о калейдоскопе. Только потом вспоминается о паре бокалов шампанского и поздней ночи за окнами. Миссис Малфой вовремя подхватывает его под руку и тащит в середину зала. — Что-то случилось? — спрашивает она погромче. — Где Николас? Я давно его не видел. Что-то опять задумал, наверно, — Малфой недоверчиво смотрит на воодушевленную супругу, тяжело вздыхает, но думает, что говорить жене о вреде танцев — верх бестактности. Миссис Малфой расплывается в довольной улыбке, и это почему-то еще больше не нравится мистеру Малфою. — Кажется, наш мальчик уже нашел кое-кого интересного. Думаю, эта девушка очень красива, только посмотри, — миссис Малфой легонько толкает мужа вперед, и тот теперь может видеть кучкующуюся молодежь в углу зала. Миссис Малфой что-то довольно тараторит, но Малфой не слушает. Он смотрит, как его сын целует изящную ручку молоденькой девушки. Взгляд скользит по плавному изгибу запястья, обтянутого полупрозрачной кожей, по проступающей паутинке вен и пикантной округлости косточки, поднимается выше по острым развернутым плечам и беззащитно обнаженной шее, которую щекочет выскользнувший из высокой прически упругий локон. Мистер Малфой с ужасом смотрит в ничего не выражающие карие глаза, а карие глаза смотрят прямо ему, Малфою, в лицо. Мужчину мутит, как от первого виража. Тонкие черты женского лица не искажает ни одна эмоция, лишь обведенные алой помадой губы растягиваются в улыбке. — Тшш, — шипит его воображение. Где-то в Северном море, в одной из камер Азкабана, Вилли Харберу слышится, как незнакомый тихий голос говорит: «Ты ㅤн и ч е г оㅤ не знаешь о моих планах». Вилли Харберу кажется, что в этой камере Блейз Забини еще жив.