О псах, ошейниках и костях

Три личности в одной — это, на самом деле, уже не очень страшно. И четыре, и пять, и даже шесть, это всё не то. Раздвоение куда страшнее будет — это он уже понял наверняка и даже (отчасти) прочувствовал на своей собственной шкуре. Говард Линк постукивает ручкой по столу, положив ноги на невысокую, плохо сделанную табуретку. В соседней комнате, там, слева, за тонкой стеной спит Аллен. Или Четырнадцатый — Линк не знает, правда не знает, но надеется на лучший исход. Линк вообще в последнее время всё больше и больше склоняется к глупостям вроде оптимизма — тупо, наивно и иногда, пожалуй, немного больно. Линк не включает свет, не открывает окно, но всё это не ради себя — на себя Говарду уже столько лет всё равно. Откреститься от собственной личности, действовать по воле того, кто выше, умнее, сильнее — этим мастерством он овладел давным-давно, ещё когда Центр забрал его и остальных с изгаженной паперти старой Церкви. Кажется, тогда ему дали «путёвку в жизнь и величайшую милость» — Говард не возражал. Он всегда честно исполнял свой долг, всегда был аккуратен-строг-точен-вышколен — всё так, как хотел Малькольм Рувилье, и так, как когда-то не хотел он сам (но кто теперь об этом вспомнит, оборвыш?). Говард Линк носит дорогой мундир и ест то, что нравится — драной, сотни раз залатанной одежды больше нет, как нет и тех невозможно солёных и твёрдых горбушек заплесневелого хлеба, что кидали сиротам — так что же тебе ещё нужно? Однажды Говард Линк решил, что не надо ничего. А ещё однажды (только сильно позже) он увидел Аллена Уолкера впервые. Он тогда даже не поверил, что этот тощий, бледный, почти прозрачный мальчишка так пугает собой начальство Ордена. Нескладный хлюпик с тонким голоском (ещё и ломаться не начал, вот умора) и затравленным взглядом, обесценивающим вымученную широкую улыбку — но Говард заметил его, как не замечал никого раньше, и даже сам не понял, почему. Странное чувство — ни симпатия, не антипатия, просто… что-то. Просто почему-то было в нём что-то — звучит глупо, а точнее и не скажешь. Этого чего-то не было в его друзьях, накинувшихся на тот идиотский тыквенный пирог — ни в девушке с тёмными кругами под глазами, ни в девчонке с мальчишеской стрижкой, ни даже в наигранно весёлом парне с повязкой на глазу — не то и не те. Мальчишка Уолкер был колючим, на контакт не шёл, замыкался в себе всё сильнее — и тем сильнее Говарду хотелось сломать эту оболочку. Потому что инспектор Говард Линк привык исполнять свои обязанности хорошо и не привык, чтобы этому мешали нерадивые юнцы (поэтому ведь, верно?). Завалить бумагами, оставить одного в хранилище, встряхнуть, наконец, за шиворот да посильнее — Линку до дрожи в пальцах хотелось призвать Уолкера к порядку. Жизнь должна быть логичной-строгой-чёткой-размеренной, это Говарду вдалбливали практически ежедневно. Такие, как неправильный мальчишка, его лишь раздражали — ни организации, ни самоконтроля, ни уважения приказов, лишь оголённые эмоции через край. Линк давил на него вопросами, даже не давая время на ответы, заваливал по горло фактами, что любезно выдал ему Рувилье, спрашивал-спрашивал-спрашивал — расцарапать, пробить оболочку и разломать её на стёклышки — так учили, так положено, так работают на Центр верные люди на цепи. Говард тогда злился, как никогда в жизни (потому что его должны уважать, потому что он делает правильную и важную работу, потому, что правила нужно соблюдать, ведь так?). Правила, звания, чины и ранги ведь придуманы для всех, верно? Чувство собственности — такое тягучее, приятное и вместе с тем напрягающее все нервы до раскалённых нитей — Говард ощущал, как оно поглощало его с головы до пят. Пойти куда-то — только с ним, пообщаться с друзьями — только при его участии, писать, читать, рисовать, смотреть в окно — только с ним, с ним, с ним. Так ведь Рувилье приказал, верно? Приказал злиться из-за того, что девчонка Линали развалилась на его кровати в вульгарной позе рядом с Алленом. Приказал внимательно следить за каждым движением Уолкера во время спарринга того с этим крупным парнем (Мари, кажется). Линк уже и сам не мог понять, что им движет, когда встал между мальчишкой Уолкером и Гоши. Глупость какая, ничего такого там не было, и опасности там не было — но не удержался, вскочил, даже подорвался, пожалуй, и побежал защищать Уолкера. Реально ли она тогда была нужна, эта защита — Линк предпочитал себя не спрашивать. Рувилье велел везде следовать за мальчишкой — и Говард шёл, сам вручая в руки юнцу невидимый, но такой жёсткий поводок. Уолкер прятал себя всего под улыбкой, но однажды всё же заговорил, тихо, но заговорил. Линк слушал жадно, внимательно, боясь упустить хоть слово — Уолкер рассказывал о самом дорогом и самом важном — так небрежно, так горько, так вскользь и мимоходом — Ма-на. Просто Мана, просто Аллен Уолкер — никаких Ноев и акума, просто история из простой жизни для простого Говарда Линка. Как будто это было абсолютно естественно — говорить об этом ему, инспектору Центра, тому самому, что так мечтал сорвать с Уолкера маски — что ж, не пришлось. Сами посыпались вниз, разбиваясь на тысячи мелких осколков. А ещё перед Уолкером бывало мучительно стыдно, и от этого чувства хотелось лезть на стенку. Слушать — одно, но говорить — совсем другое. Перед мальчишкой было так тяжело и даже, пожалуй, страшно (а главное, не по правилам) выворачивать собственную душу подгнившей изнанкой наружу, что Линк прокусывал губы до крови. Тэвак. Мадарао. Гоши. Токуса. Киредори. Каждое имя — как новая царапина по голой плоти, как новая щепотка соли в кровоточащую рану. Линк тогда смотрел в стену, убеждал себя, что рассказывает ей и только ей — безмолвной, холодной, но нет ведь, нет, всё это было враньём, у всего этого был лишь один слушатель. Тощий мальчишка, который, несомненно, поймёт эту тупую, неповоротливую боль — лучший слушатель из всех возможных и единственный слушатель для Линка. Так неправильно, так вопреки принципам, так глупо, наивно, нарушая установки — Тэвак, Мадарао, Гоши, Токуса, Киредори. Слушай, Аллен Уолкер, и помни, как запоминал я. Тэвак как-то сказала — «ты, Линк, слишком живой, и скрываешь это не слишком-то хорошо — и это тебя когда-нибудь погубит». Говард тогда не понял, о чём она — теперь же начал понимать, пусть и медленно. И вправду — он теперь вроде как мертвец, а вроде как и нет. Вроде как с Алленом Уолкером, а вроде как и с Четырнадцатым. Слишком много «вроде как» — Линк обхватывает голову руками и плотно сдавливает виски. Тяжело. Трудно. Больно. Нет правил, нет принципов, нет порядка — есть только приказ, вполне чёткий и понятный, но такой…неправильный. Говард Линк раньше не знал, что к приказам можно применять это слово, теперь же он видит — оно подходит лучше, чем любое другое. Не-пра-виль-ный. И приказ, и Уолкер, и даже сам Линк — всё не то и не так, как должно было бы быть. Глупый-глупый Говард Линк, лучше бы ты так и оставался там, на грязной паперти, и ел заплесневелый хлеб. Неожиданно вязкая, заботливо поддерживаемая Говардом тишина нарушается — слева доносится скрип старой кровати, шорох ткани, звякает взятый со стола стакан. Говард не знает, кто проснулся, он может лишь догадываться. Инспектор Центра, подчинённый Малькольма С. Рувилье, конечно, ждёт пробуждения Четырнадцатого, он ведь цепной пёс, который готов выполнить своё задание и получить в итоге (может быть) утешительную кость. Не готов только Говард Линк — Говарда Линка этот проклятый ошейник душит до скрюченных пальцев и вздувшихся на шее вен. Говард Линк хочет верить в то, что Четырнадцатый поспит ещё немного. Он берётся за ручку двери и лишь тихо-тихо (так, что и сам не слышит) молится о том, чтобы увидеть серые глаза — не жёлтые.