Страшнее дьявола

Только тучи сгущаются, и приходят покойники, и мы молча общаемся на моем подоконнике.

      У Николая была восхитительная особенность – исчезать. Он исчезал из разговоров, поддавшись очередному приступу нестерпимой дурноты, пропадал с глаз в любое мгновение, которое ему только заблагорассудится, и выветривался из памяти многих людей так скоро, словно являлся только хладным сквозняком в помещении.       Наравне с этой невероятной чертой, у Гоголя была и другая, абсолютно противоположная – появляться. Он стремительно находился в разговоре, обращал на себя внимание какой-то фразой, сказанной абсолютно не к месту – на первый взгляд – а потом оказывался так неожиданно точен в своих словах, что считаться с ними все же приходилось.       Еще более искусно Николаю Васильевичу получалось находиться в самых нелепых углах Петербурга – в обмороке, с красной ссадиной на лбу и с крайне несчастным видом, от которого некоторым дамам становилось невыносимо смотреть на его обескровленное лицо. Обычно бренное обморочное тело писаря немедленно приказывали выковырять из этих самых углов, заваленных ящиками, и привести нерадивого барина в чувство, отчего молодой человек впоследствии непременно чувствовал стыд.       Гоголь сам удивлялся тому, как умел пропадать, и еще более поражался тому, что все-таки не забывал где-то да появляться. Так он попал к Лизе, так вспышкой оказался в своей комнатушке на постоялом дворе, так он несметное количество терялся повсюду, и такое же количество раз находился абсолютно везде.       И было особенно неважно, что этим событиям предшествовали другие – все они все равно вели к тому, что сознание Николая Васильевича ускользало отовсюду разом: из реальности, из нелепых видений, и проваливалось в бескрайнюю черную пустоту, где был холод, влажность и покойная тишина.       Так приключилось с ним и сегодня – всего лишь коснулся чертового сундука, который ему оставил Яков Петрович, и свалился чуть ли не замертво. Его подхватывали втроем, но Николаю казалось, что он все равно ускользает из их рук и продолжает опадать все ниже и ниже на слабых, пуховых ногах.       Глаза закрывались против всякого усилия, и Гоголь панически думал только о том, с чего бы это ему вздумалось от такого пустяка валиться навзничь, задыхаясь возгласом ужаса и удивления, чувствуя, как из глаз сыплются искры соленых слез.       Наверное, его куда-то уложили, но молодой человек не был в этом уверен – тело как висело в невнятном проседающем киселе, так и продолжало вязко рябить и пульсировать. Гоголь мог бы уж давно привыкнуть к этим внезапным обморокам, но каждый раз ощущения были столь отличны друг от друга, что он, едва привыкнув к одному, оказывался вышвырнутым в другой, еще более дикий и страшный правдивый кошмар.       Теперь он не лежал в бесконечном ничто, а сидел на стуле в темной комнате. Перед ним был тяжелый дубовый стол, который наводил на Николая Васильевича невнятный ужас – на таких столах только дичь разделывать, да головы об тупые углы разбивать с размаху.       - Здравы будьте, Николай Васильевич!       Молодой человек вздрогнул всем своим телом и отнял взгляд от липкой поверхности стола (не от крови ли он настолько липкий?), ужасаясь говорившему не меньше, чем первоначальному предмету мебели.       На него глядели с невнятным умилением черные и живые глаза следователя Якова Петровича, который улыбался Гоголю с заботой и бесконечным участием, отчего весь его образ – излишне напряженный, готовый сорваться разом на все четыре стороны и беспокойно ожидающий какой-либо реакции – был довольно жутким.       - Ну что же вы язык проглотили, Николай Васильевич? Не рады меня видеть?       У Гоголя вспотели ладони, и всего его невообразимо сильно тряхнуло на собственном месте. Тысячи мыслей заворошились в его сознании, но все они были едины в своем мнении – подозрительно, обманчиво, неискренне. Памятуя об опыте с Оксаной, молодой человек вообще остерегался того, кого видит. И того, в каком виде он их видит.       - Вижу, вы мне совсем не рады, - резюмировал Яков Петрович, с огорчением откидываясь на спинке стула и деликатно закидывая ногу на ногу, отчего красное пальто смялось некрасивыми складками. – Мне казалось, ваша реакция будет более живой.       Николай Васильевич снова поднял растерянный взгляд на Гуро, будто пытаясь уловить: это сейчас был каламбур или следователь совершенно серьезен? И совершил ошибку, взглянув ему в глаза.       - Да, это была шутка, мой дорогой Николай Васильевич. К сожалению, я не сумел вызвать и улыбки на вашем чрезмерно бледном лице. Вам приходилось хоть однажды смеяться?       Отвести взгляд от черных зрачков не было никаких сил, и молодой человек почувствовал себя не только напуганным, но и невозможно беспомощным. Отчего каждая нечистая тварь завладевает им так легко, искусно и обезоруживающе, что Гоголю остается только трижды за минуту умирать от страха и просто наблюдать, слушать, подчиняться?..       - Ох, вы неправы, Николай Васильевич, вы просто не хотите брать контроль над видением себе. Или правильнее сказать – не умеете. Странно, за столь долгое время могли бы и попробовать перебороть своих демонов. Жаль, что у вас получилось это лишь раз, с той неверной бабой, и то вы наверняка не поняли, в чем тут фокус, голубчик. А жаль, видели бы, как она бежала прочь от вас и вашей силы.       Яков Петрович улыбался. Гоголю было сложно смотреть в его лицо, ему отчего-то хотелось посмотреть на его руки в кожаных перчатках, на золотое кольцо с алым камнем, на набалдашник трости в виде хищной птицы. Все хотелось непременно сжаться, сгорбиться, сгинуть из-за этого дубового стола, чтобы только никто не требовал от Николая разговора на равных, хотя было слишком очевидно, что они далеко не в одинаковом положении. И улыбка следователя стала шире.       - Ну нет, Николай Васильевич, вы всегда прятали от меня взгляд. Позвольте я на сегодня лишу вас такой роскоши – вы слишком обворожительны, когда безумно напуганы. У вас всегда такие мертвенно-прозрачные глаза или только тогда, когда вас нагоняют приступы?       В горле булькнуло заглохшим смешком, и молодой человек нервно передернул плечами. Его зрачки мелко задрожали, но не могли оторваться от благодушного лица Якова Петровича.       - Скажите хоть слово, мой дорогой. Я прекрасно понимаю все ваши мысли и ваше выражение лица, но, право слово, мне неуютно вести беседу так.       Гоголь снова удержал хриплый смех в себе, вполне понимая, что ему совершенно не весело, просто нервозность не могла найти иного выхода. За что же его все так мучило и изводило?       - Вы не представляете, как сами можете мучить, Николай Васильевич, - не согласился следователь, моргнул, кажется, всего однажды за целую вечность, и Гоголь ощутил, как его грудь прекратило сдавливать от невнятной тревоги, и ноющую от напряжения спину удалось расслабить, приняв более привычную угловатую и сжатую позу. Яков Петрович явно был не слишком этим доволен, потому как молодой человек вновь имел возможность отвернуть от него белое лицо с рассеянным, беглым взглядом. – Я надеялся на ваши вопросы, Николай Васильевич, а все, чего в итоге могу удостоиться, вашей манеры держаться словно побитая собака. Право слово, я уже насмотрелся на эту вашу крайне омерзительную привычку горбить спину и вжимать голову в плечи.       И как бы Гоголю не было обидно за чужие слова, храбрости в себе он едва ли находил, и все, о чем приходилось ему раздумывать, так это о том, что это видение по крайней мере спокойное и не так наполнено деталями и ощущениями: без запахов, точных ориентиров в пространстве и какого-либо звука кроме голоса Якова Петровича.       - Что ж.       В тишине ножки тяжелого дубового стула зубодробительно завозились по полу, отчего Гоголь встрепенулся вспуганной птицей, глядя, как Гуро передвигается ближе к молодому человеку.       - Решительно отказываюсь вас отпускать отсюда, пока между нами не завяжется конструктивного диалога, Николай Васильевич. Вы всегда так уперто игнорируете ваших потусторонних гостей?       Они оказались по одну сторону стола. Николай стойко пытался не замечать чужого колена, которое дотрагивалось до его бедра, и удержался, чтобы не дернуться в сторону, к тому же, в отличие от стула Гуро, стул молодого человека был будто бы прибит к полу и не ворочался ни туда, ни сюда. Либо Гоголю не хватало сил, чтобы сдвинуть его с места, либо это было не предусмотрено самим следователем. Молодой человек склонялся к последнему и был даже слегка этим возмущен, потому почти без страха все-таки раскрыл рот, соглашаясь на разговор.       - Они обычно не слишком учтивы и постоянно что-то требуют от меня, Яков Петрович.       - Это вы деликатно намекаете на меня? – удивленно приподнял брови Яков Петрович и довольно улыбнулся, обращая внимание Гоголя на свою трость, которую тот положил себе на колени, явно специально чуть не касаясь набалдашником рукава молодого человека, будто хотел максимально показать, что у Николая здесь нет абсолютно никакого права на личное пространство. – А что же мне остается еще с вами делать, Николай Васильевич? Вы держите себя совсем не так, как вам бы стоило, да и едва ли понимаете и толику того, что скрывает ваш дар.       Николай Васильевич поморщился, брезгливо уставившись на поверхность стола.       - Разве я в чем-то неправ, голубчик? – продолжал Гуро, прищурив один глаз.       - Отчего вы все смеете называть это даром, в то время как это – сплошное проклятие? Кошмары наяву, вечная слабость, по прихоти любой нечисти лишаюсь чувств как кисейная барышня и не смею покинуть навязанных видений, пока меня самого не отпустят эти неупокоенные призраки. Это не дает мне совсем никакой надежды… Да даже вы!       Яков Петрович приподнял брови, явно заинтересованный разговором. Гоголь не злился, но чувствовал неприятное раздражение и зачем-то вызвался нажаловаться на всю потустороннюю братию разом в лицо следователю, словно совмещая всех нечистых духов в одном его образе и ругаясь на них как карта ляжет.       - Тот сундук, этот стол, весь ваш внешний вид и слова о том, что вы отказываетесь выпускать меня из кошмара, пока я не дам вам возможности поговорить со мной. Вы заставляете меня смотреть на вас, не даете отодвинуться и буквально запрещаете решать что-то самому. Я не хочу видеть ничего из этого, Яков Петрович, я не хочу в этом участвовать!       Гуро, кажется, был восхищен, и он попеременно кивал молодому человеку через каждое его слово, отчего сам Гоголь распалялся и чувствовал себя увереннее: ему уже не было дела до чужой коленки, набалдашника трости и всего Якова Петровича, глядящего на него зорко и жадно. Еще чуть-чуть и Николай был бы вполне способен размахивать руками от эмоций, которые удалось выхлестнуть из себя так, что в конце речи в горле было солоно и горячо, будто он пил морскую воду и не мог ею напиться.       Как только Гоголь замолчал, Яков Петрович не сказал ему ни единого слова, но улыбался с таким удовольствием, что Николай вновь почувствовал себя неловко и скованно. Впервые за это видение у него задрожали пальцы, и по загривку стекла капелька пота.       - Яков Петрович, – глухо пробормотал молодой человек, глядя в черные глаза Гуро исподлобья, с тем видом, с которым, как выразился сам следователь, глядят побитые собаки. – Скажите мне честно, вы – сам дьявол?       Яков Петрович рассмеялся в голос, но жуть пробрала тело Николая, и он застыл на своем месте, сразу припомнив свои подозрения про этот липкий дубовый стол – вот ему сейчас и разобьют висок-то, ибо такие вопросы вряд ли задаются так открыто. Какова вообще вероятность того, что это сам Яков Петрович, а не шальная Оксана, с которой станется примерить на себя новое обличье, не ясно только, с какой целью?       - Почему сразу дьявол? – наконец сказал Гуро, улыбнувшись. – Ну же, подумайте о другой стороне неба. Как насчет ангелов, Николай Васильевич?       И Гоголю вновь стало дурно, будто он сейчас свалится в новый обморок и окажется в другом видении, но Яков Петрович вдруг вцепился ему в плечо, крепко удерживая на месте. Николай понял, что всего лишь завалился на бок и едва ли не рухнул со стула.       - Что же вы, Николай Васильевич! От чертей в обмороки не падаете, а как от… Нет, сидите на месте, не вздумайте!       Молодой человек крепко вцепился в край стола, чтобы голова перестала кружиться, но мир удивительной каруселью несся мимо его глаз, создавая иллюзию невесомости. Гуро вцепился ему в оба плеча и сильно встряхнул, отчего Николай безвольно мотнул головой и неприятно ударился лопаткой в спинку стула.       - Воображение у вас сильное, но нервы слабые, Николай Васильевич, - высказался Гуро, когда Гоголь уже сам держал спину ровно и не норовил растянуться на полу. – Я перестану вас мучить своими разговорами, клянусь, только дайте мне помочь вам.       Николай сумрачно взглянул из-под бровей, опираясь локтем о столешницу и подперев тяжелую голову кулаком – в ней никак не хотели укладываться чужие слова, и Гоголь вновь почувствовал себя обманутым и безмерно слабым. Жаль, что видение никак не заканчивалось.       - Научитесь брать контроль себе, Николай Васильевич. Помните, что я вам про бабу-то говорил, что она испугалась вас? Знаете, отчего? Конечно же не знаете, держите при себе ту цыганскую свечку и попросите Леопольда Леопольдовича испробовать сделать подобную. Носите их при себе, зажигайте, когда нечистые духи одолевают вас. – Яков Петрович сделался совершенно серьезным, и Николай, хоть и чувствовал себя скверно, невольно заразился необъяснимой уверенностью, что ему действительно стоит сделать так, как велит ему Гуро. – Вы поняли меня, Николай Васильевич?       Яков Петрович спросил это в нетерпении. Молодой человек скоро закивал головой, и Гуро поднялся из-за стола, задев набалдашником трости его локоть.       - Тогда это все, что я хотел вам сказать. Уж извините, что отнял так много времени – хотел немного поговорить напоследок, но явно прогадал с временем и местом, дорогой Николай Васильевич.       Яков Петрович улыбнулся, слегка нависая в своем красном пальто с воротником из овчины над сидящим Гоголем, и только сейчас молодой человек осознал, что следователь действительно собрался уходить, и этого он решительно не мог позволить.       - Яков Петрович! – вскрикнул он, когда Гуро развернулся на каблуках и сделал шаг, звучно стукнув тростью по полу. – Подождите, куда вы?       - О, не волнуйтесь так, вы еще увидите меня, Николай Васильевич, - Гуро обернулся с хитрой полуулыбкой, и Гоголь подскочил из-за стола, едва не свалив стул, который, как он думал, был прибит к полу. – Помните про свечи. И, кажется, Оксана говорила, что поможет вам научиться контролировать свой… уж простите за это слово, дар. Доверьтесь ей.       Николай вздрогнул, протянул было руку, чтобы ухватить Якова Петровича за пальто, но остановился, осознав, как глупо и нелепо выглядит, и замер, не решаясь сказать что-то еще. Яков Петрович это знал и позволил себе роскошь дождаться, когда Гоголь наберется смелости и все-таки спросит:       - Вы… вы действительно ангел, Яков Петрович?       Гуро усмехнулся ему и сощурил оба черных глаза, маслянисто блестящих из тьмы, в которой он собирался исчезнуть.       - Знаете что, дорогой Николай Васильевич? Вам нельзя ни на что давать прямых ответов. Просто запомните, что я – страшнее дьявола, однако я – на вашей стороне.       Стукнула трость, раздавшись в помещении протяжным гулом. Гоголь сморщился, моргнул и обнаружил, что в комнате он теперь один: больше не было стола, стульев, пропал желтый свет несуществующей свечи и сам он, Николай Васильевич, снова проваливается все дальше и дальше вниз – растерянный, вспуганный и весьма озадаченный всем, что ему пришлось увидеть и услышать.       Над ним сидел Вакула, поддерживая под обе подмышки, чтобы молодой человек окончательно не рухнул на пол, слева мешался Леопольд Леопольдович, подсовывая под нос какую-то жутко пахнущую дрянь, а Яким стоял у ног и бурчал про слабое здоровье барина. Вот только Николай Васильевич был абсолютно глух ко всем ним, выбарахтался из рук кузнеца, усевшись рядом с ним на лавку, с недовольным прищуром зыркнул на Якима и обратился уже к доктору, перебивая его причитания:       - Леопольд Леопольдович, вы еще не потеряли ту цыганскую свечку?       Бомгарт удивленно замолк, но чуть позже кивнул, поинтересовался, зачем она вдруг ему вспомнилась, но Николай уже задумчиво облокотился на стену, устремив взгляд в потолок.       - Вот с этого тогда и начнем.