Сновидящий

Сон - то, что пропадает, когда снится явь.

      Старую карету эпилептически трясло по грубому малороссийскому бездорожью. Просто сидеть в этой постоянной шаткости казалось монотонной, с ума сводящей пыткой. Узкие, убранные потрепанной черной тканью стены так и норовили посильнее ударить в плечо или висок, крыша то и дело оказывалась в считанных дюймах от макушки, а душу холодило безумное, опасно соприкасающееся с паникой ощущение, будто ты находишься в гробу, который нерадивые мужики волокут на сельский погост.       Вот как в таких невыносимых условиях возможно было уснуть? Но, думал Яков Петрович, видимо, этот молодой человек со смешной фамилией привык и к меньшему комфорту, хоть и был он выходцем не из последнего рода и, кажется, даже отличался аристократически острой брезгливостью по отношению к безвинным виноградным улиткам, так нежно любимым французами. А ещё он хронически сваливался под ударами необъяснимых припадков, от вида которых у невольных созерцателей спины покрывались мертвой росой. «Странный», — презрительно шептали чиновники из коллегии номер три. «Особенный», — мысленно, но веско поправлял их Яков Петрович, вглядываясь в измученное лицо Николая Гоголя.       Тот спал едва ли не с самого их отбытия из Петербурга, однако сон его, пускай и долгий, не был крепким, глубоким, безмятежным сном здорового человека, находящего странные баюльные мотивы в перестуке копыт и поскрипывании колес. Нет, то был резкий, нервный сон с рванным астматическим дыханием, вздрагивающими веками, скрепленными меж собой сургучной печатью бесноватых сновидений, и слепыми движениями дрожащих рук, то заламывающихся в узких запястьях, то цепляющихся за воздух огрызками ногтей. С периодичностью в пару часов наступал миг пробуждения, всегда неожиданный, сопровождаемый особенно громким хриплым вздохом, точно Николай всё это время не спал, а тонул, и вот, наконец, чудом ему удавалось вынырнуть. Яков Петрович ждал этих мгновений со сладкой тоской орнитолога, ведущего наблюдение за особенно редкой и пугливой птицей из семейства врановых, но не выдавал этого ни словом, ни лицом, лишь глазам и уголкам губ дозволял слабость быть ласковыми. Правда, к досаде его, замыленные видениями глаза Николая не замечали столь тонкой игры мимических морщин и светотени.       Эти воспаленные глаза и это болезненное лицо… Глядишь в них и язык в сомкнутом улыбкой рту самовольно отбивает по нёбу: «Юноша бледный со взором горящим…» Хорошие, звонкие поэтические слова. Произносишь их, и воображение блаженно рисует романтический образ молодого поэта, чья бледность имеет прелестный оттенок ренессанских скульптур в свете теплого итальянского солнца, а глаза горят божественным вдохновением. Якову Петровичу стало смешно от наивного заблуждения собственного разума. Бледность Николая Гоголя — сырая и слегка сероватая, как мука, смешанная с прибитой дождем пылью, как застиранная до дыр простыня в уездном госпитале, как пролежавшая в земле кость. И горение его очей — лихорадочное, пугающее, дикое. Смотришь в них и со страхом ждешь, когда голубизну радужек сменит склизкая белизна глазных яблок. Но, к счастью, этого так и не произошло.       Николай моргнул, и взгляд его приобрел хоть некое подобие ясности. Яков Петрович слишком долго смотрел в водную бездну его глаз, чтобы окончательно осознать: смог иного мира никогда не покидает их полностью.        — Не желаете ли яблока, Николай Васильевич? — со светской участливостью поинтересовался Яков Петрович и острым лезвием вспорол гладкую зеленую кожицу, со спелым треском рассек белую мякоть. По пальцам его стекли мутные фруктовые слёзы, такие крупные, что во рту мгновенно расплылась фантомная сладость. Николай слепо проследил улиточный путь капель сока, засмотрелся на поблескивающий в руках Якова Петровича нож, чье металлическое мерцание интересно контрастировало с восковой зеленью яблока, и только затем тяжело поднял голову и устало покачал ей, отчего измятые дорогой волосы его стали ещё более растрепанными.        — Как хотите, — хмыкнул Яков Петрович и, вонзив кончик ножа в яблочную дольку, отправил её в рот. «Не ешь с ножа — злым будешь», — кажется, как-то так говорят в народе, но Яков Петрович всегда был далек от этих примитивных мудростей малообразованных крестьян. Все эти их поговорки, приметы, обряды, суеверия - такое изжившее себя полутленное тряпье по сравнение с угольным горением мистического дара, данного молодому человеку напротив. Правда, пока Николай скучающе смотрел в проскальзывающий за окном туманный пейзаж, поверить в его уникальность было сложно. Таких нелепых низкоранговых чиновников в поношенных костюмах, грузно сидящих на тощих недокормленных телах, в Петербурге пруд пруди. Вот только всем им является в видениях чин статского советника или холеная барышня из светского салона графини Н., а Николаю Гоголю — страшные убийства, свечи из кровавого воска, рогатый всадник на истлевшем коне, шабаши нагих ведьм… Интереснейшие вещи словом.        Если бы только Николай был чуть более разговорчивым… Конечно, уже по первой встрече Яков Петрович понял, что этот нервный молодой человек явно не привык к общению за рамками «Эй, ты записываешь или опять спишь?» да бытовых перебранок со старым ворчуном-слугой, однако Гуро смел надеяться, что после проявленного доверия ему-то Николай раскроется, покажет хоть легкие эскизы темного мира из своей больной головы. Тщетные надежды. Всю долгую дорогу до богом забытой Диканьки Гоголь только спал да молча глядел в окно. Даже на попутчика своего обратил внимание всего пару раз, и то, когда тот обращался к нему. Сущая улитка, прячущая мягкое белое тельце в раковину от каждого прикосновения.       Прошло меньше часа, когда, устав от монотонного полотна унылой природы, Николай снова уснул, взлохмаченной головой прислонившись к окну. Срывающееся с его искусанных губ дыхание застывало на стекле влажным пятном. Судя по равномерной частоте появления этого пятна, на этот раз сон был спокойным.        "Вот и славно", — улыбнулся про себя Яков Петрович. Уже загустели промозглые осенние сумерки, в пору было самому задремать, но сон, так полюбивший Николая, наотрез отказывался идти к Якову Петровичу, оставив его, измотанного дорогой, в беспокойной, свербящей виски усталости. Следователь закрыл глаза, надеясь, что дрожащая темнота век, в конце концов, утянет его в морфеево забытье. Слепой мир шатался, ржаво скрипел, хрипло фырчал, шуршал накрапывающим дождем, трясся точно в штормовом море, однако никак не желал исчезать, и Яков Петрович замер на изматывающей грани меж сном и реальностью. Все чувства его приглушились, но не затихли окончательно, точно внутренний дирижер взмахом руки приказал им играть на грани слуха, чтобы в нужный момент зачарованный слушатель вздрогнул от густого стона виолончели, такого хриплого, будто порожденного не тугими струнами, а сорванными голосовыми связками…        — Вы горите, горите… Яков Петрович… Нет! Бегите! Оставьте его! Он убьет вас, убьет…       Яков Петрович слепо вскочил со своего места, ударился головой о низкую крышу кареты и тут же рухнул обратно. Боль заискрилась алыми всполохами. Каретный мир пошатнулся. Яков Петрович распахнул глаза, но оказался в расплывчатой грязно-мутной темноте. Лишь спустя долгое мгновение привыкания он смог разглядеть беснующегося в припадке Николая. Лицо его горело как луна в небе, рот по-рыбьи раскрывался, исторгая бессвязные вороньи вопли, руки отчаянно цеплялись за всё, до чего могли дотянуться.        — Помогите! Помогите! Кто-нибудь, остановите огонь!        — Николай Васильевич! Проснитесь! Да что же это такое… — Яков Петрович попытался было встать, но резкий рывок кареты отбросил его назад.       Вспугнутые криками кони осатанело сорвались на голоп и отказывались внимать грубым крикам извозчика. Карета ходила ходуном, высоко подскакивала на каждой ямке, каждом камне. Казалось, ещё немного и она рухнет набок, как загнанная до пены лошадь и издохнет, став склепом для людей внутри себя.       Безумная сатанинская гонка. А Николай всё выкрикивал страшные пророчества об огне и смерти.        — Николай Васильевич! Очнитесь! — теряя терпение, вскричал Яков Петрович, но всё было тщетно. Гоголь не слышал его голоса, либо воспринимал его как часть своего страшного видения. Нужно было как-то вернуть его в реальность, выдернуть его, точно утопающего из омута. И, скопив всю решимость в груди, Яков Петрович резко дернулся вперед. Единый барсовый бросок. Грубый скачок кареты. Свист кнута в ночи.       Яков Петрович упал на Николая, нелепо, почти комично, получив острой коленкой в живот. Боль на долю секунды выбила дух из Гуро, а затем он схватил беснующегося Гоголя за ворот сюртука. Вблизи лицо молодого человека казалось посмертной маской: бескровное, алебастрово-белое, искаженное глубокими тенями мира иного. Распахнутые настежь глаза, почти черные из-за расширившихся бездонных зрачков, дико вращались, но ничего не видели. Мистический ужас скользкими ледяными пальцами прошелся по коже Якова Петровича. Вдруг Николай мертвой хваткой вцепился в его плечи, так отчаянно крепко, что на мгновение Гуро испугался, что эти тонкие запятнанные чернилами пальцы штыками пронзят его тело.        — Помогите! Пожалуйста, помогите! — отчетливо и одновременно слепо глядя прямо в темные глаза следователя, сквозь рыдания простонал Николай.       Всё произошло за доли секунды. Яков Петрович сам не понял, как вдруг раздался крепкий свистящий хлопок, и ладонь его опалило огнём. Новый вопль затих на полуслове. Голова Николая марионеточно дернулась, лицо скрыл черный занавес волос. Неожиданно затих лошадиный бег. Карета остановилась.        — Эй, барин, всё в порядке? — зычно крикнул извозчик.        — В порядке. Поезжай давай! — крикнул в ответ Яков Петрович. — Только не гони так, я хочу живым до Диканьки добраться!        Щелкнул кнут, и карета начала свой разбег.       Не сдержав тяжкого вздоха, Яков Петрович оттер взмокший лоб и вдруг заметил обращенные на него голубые глаза. Вжавшийся в спинку сидения Николай смотрел на него затравленным зверем. Всё бледное лицо его выражало странное, почти детское отчаяние перед наказанием, губы дрожали от рвущихся извинений, стигмой горела правая щека, на которую и пришёлся удар. Яков Петрович замер, навылет пораженный этим видением. Почему Николай так смотрит на него? Словно ждет второго удара.       Вдруг отчетливо, словно наяву, Яков Петрович увидел, как брызжущие слюной коллеги гневно кричат на Николая из-за его очередного приступа, бранят последними словами, точно провинившуюся приблудную собаку, а тот не может им ничего сказать в ответ и кротко сносит всё, точно это равноценная расплата за тёмный дар. И от него бедный Николай ожидал такого же, сжался уже весь, вобрал голову в плечи, едва сдерживался, чтобы не зажмуриться.        — Как вы, Николай Васильевич? Извините, что я так грубо разбудил вас, запаниковал и вот… Надеюсь, вы не держите зла на меня? — ласково заговорил Яков Петрович и зачем-то огладил покрасневшую щеку Николая. Ладонь его была мертвенно холодна, и горячая, пульсирующая под кожей боль сразу начала утихать, словно по волшебству. Николай блаженно прикрыл глаза, испытывая странное спокойствие и счастье от этого прикосновения, и только спустя долгий миг осознания осторожно отстранился от руки Якова Петровича и растянул ещё подрагивающие губы в бледной улыбке.       — Простите меня за этот припадок, Яков Петрович. Но то, что я видел… — лихорадочное горение вновь проступило на лице Николая, он заговорил быстрее, будто боясь, что перебьют:— Понимаете, обычно видения показывают мне прошлое, но на этот раз, мне кажется, я увидел грядущее. Мы с вами были в деревне, там горел сарай, и в нем вы сражались с каким-то существом… Оно было в черном одеянии, с рогами и… Вы бились с ним, а я ничем не мог помочь, меня держали, я кричал, а потом огонь… Господи, там было столько огня, что вы не могли спастись…        — Николай Васильевич, не мучайте себя, — осторожно остановил его Яков Петрович и, взглянув каким-то странным, гипнотическим взглядом прямо в глаза Гоголя, вкрадчиво произнес: — Если вас никогда не посещали видения о будущем, возможно, что и в этот раз вам просто приснился дурной сон. Верно?        — Верно, но… — начал было Николай, но этот странный тёмный взгляд лишал его голоса и всякой воли. Сомкнув меж губ несказанные слова, Николай опустил голову, словно грешник на исповеди. Яков Петрович вскользь улыбнулся, слегка сжал его костлявое плечо в жесте ободрения и вернулся на свое место. Ни единым движением он не выдал, что отнесся к новому видению с абсолютной серьёзностью. Лучше кого бы то ни было, даже лучше самого Николая Яков Петрович знал, что связанным с тёмным измерением такие сны не снятся, и раз был там огонь, то и быть ему.       Вот только Гуро не боялся пламени этого мира.