I should look after your soul

Жить в мире, в котором само твое существование зависит от цельности небольшой стекляшки с голубовато-прозрачной жидкостью, сказать честно, — весьма и весьма паршиво, если много об этом думать. Но Майлз никогда не придавал маленькому флакончику того громадного значения, которое еще маменька с папенькой отчаянно пытались вложить в его пустую юную голову. Прихватил с собой, уезжая с отчего дома, — сунул в рюкзак почти небрежно. Вспомнил лишь в общежитии колледжа, когда вещи распаковывал, — повертел в руках да закинул на полку, мол, пусть лежит. «Когда встретишь её — свою родную душу — цвет жидкости изменится, если человек прикоснется к сосуду», — звучали в голове мамины слова, когда его друг Шон, нервничая, отдавал любимой девушке забавную баночку, напоминающую уменьшенную гроздь винограда, когда она брала ее в руки с тем же трепетом, и когда содержимое становилось ярко-красным. «Флаконы должны быть одинаковыми», — вспоминал он вновь, когда милая однокурсница Саманта протягивала ему красивый пузырек шарообразной формы, узорчатый, такой хрупкий. Не для его кривых рук, право, он не взял. И пока все вокруг — друзья, знакомые, просто мелькавшие перед глазами люди — искали свою половинку и почти не расставались с драгоценными баночками, обращаясь с ними бережно, любовно даже, Майлз лишь усмехался. Порой чувствовал себя какой-то белой вороной, ведь вроде как колледж, молодая кровь кипит, бьет в голову — а ему почти плевать, если честно. Никогда не искал родную душу. Никогда не беспокоился за собственный флакон. Радовался за друзей, смеялся с их аккуратнейшего отношения к сосудам с самой эссенцией жизни и лишь по убедительным просьбам тогда оставил свой в машине с испугавшимися идти на заброшку двумя девчонками. Перелом ноги и сотрясение, что получил, когда провалился под ногами пол, не внове. Паника друзей, что метнулись к нему в спешке по хреновой лестнице, — тоже. Белые простыни в больнице — вообще как родные. Но то было давно, право. Ныне же общее число переломанных за все годы костей уже давно вылетело из головы. Ведь смысл считать, когда неосторожность — твое второе имя, а неудачник — наверное, третье? Что ни поездка в чуть более опасное место, то новая травма: вывих, растяжение, едва не свернутая шея, едва не оборвавшаяся в самом рассвете сил жизнь. Смерть по причине того, что разбил свою склянку? Хах, это не про него, не про Майлза, чей шанс подохнуть от банальной человеческой непрочности в разы больше, чем от какого-то там разбитого вместилища души. Правая нога в гипсе, на шее — воротник Шанца, на лице — ссадины и идиотская улыбка, а рядом — ворчливый любовник, запретивший садиться за руль и самолично пригнавший в чертов Вашингтон через пару дней после звонка. Любовник, с которым за много лет даже не поднималась тема родства душ, с которым было комфортно и без всей этой ерунды об одинаковых флакончиках, с которым просто, по-человечески хорошо. И Майлз помнил, как все закрутилось, как началось по глупому порыву наивного слишком юнца, коим был он сам. Помнил, как зажимал мужчину в тихих уголках больницы, где редко кому доводилось проходить; как целовал настойчиво, ни на миг не задумываясь о каком-то там предписанном судьбой человеке, с которым, видите ли, сойдетесь на ура и будет вам любовь да счастье. Честно говоря, он даже знать не хотел о ком-то другом тогда — ведь наивно, без памяти почти влюбился, хотел бросить колледж, да, благо, вовремя отрезвили, отговорили от этого бездумного шага. Правда вот в сегодняшнем дне, в настоящем времени — будто и не учился. Будто так и остался тем простодушным, глупым сумасбродом, что беспокоился о своей жизни не больше, чем о флакончике с душой. Рисковал, не задумываясь о чувствах окружающих, рвался туда, где опаснее, где горячее. И никто уже не кричал вслед «это безумие, ты же убьешься!», не было рядом друзей, товарищей во время поездок. Постоянно один на один с охапкой угроз для жизни, с бурлящим в крови адреналином и слишком легкомысленным отношением к смерти. — Майлз, — собственное имя в чужих устах звучало чертовски странно. Трагер редко обращался к нему так, куда чаще звал просто «Апшер», чуть реже — «приятель», и это не могло не напрячь. Повернув голову, он ожидал чего угодно — упрека за какой-то, возможно, совершенный по дурости косяк, возмущения общим положением дел, очередного припоминания, мол, вообще-то на отпуск были другие планы, — и, право, лучше бы это действительно оказалось проявлением недовольства. — Да ты спятил! — вжавшись в спинку стула, он с изумлением смотрел на протянутый ему пузырек, очень отдаленно напоминавший флакон из-под духов — покоцанный, с трещинами, а содержимого — и не осталось почти. А еще чертовски знакомый, вот только откуда? — Нет. Нет, Рик, даже думать об этом забудь! Я есть гребаная квинтэссенция всей рукожопости мира, ломаю себе кости едва ли не каждый выезд, спотыкаюсь на ровном месте, я… — Заткнись и возьми. Возникло желание сию же секунду подняться из-за стола, рвануть в сторону, сбежать как последний трус, лишь бы не ввязываться во всю эту муть с единством, родством душ, лишь бы не касаться и без того изрядно поврежденного сосуда своими кривыми руками. Да только костыли далеко, нога в гипсе и шею бы лишний раз не напрягать. Несомненно, Майлз мог позволить себе абы как обращаться с собственной стекляшкой, но брать на себя ответственность за чью-то? Взять побитую, утратившую почти прежнюю форму баночку в свои косые лапы, что могли только притягивать неприятности и неудачи? Да ни за что на свете! Если уж Трагер — при всей своей нечеловеческой аккуратности — не сохранил бутылек целым, то что с ним станется в его ненадежных руках? — Господи, Рик, ну зачем? — он почти стонал эти слова, не в силах уйти, скрыться от свалившейся на плечи ответственности, отказаться от которой, кажется, не имел даже права. — Я видел, что случалось с людьми, когда эта штука разбивалась, и совершенно не хочу, чтобы тебя ждало что-то подобное да тем более по моей вине. Мне нельзя доверять такие хрупкие вещи, я ведь даже собственную хрен знает куда забросил, — Апшер тараторил, пытаясь отвязаться, пытаясь внушить мужчине напротив, что доверить ему столь ценный предмет — самое настоящее, мать его, самоубийство! Но Ричард не слушал этой болтовни, не терпел отказа, а, устав ждать, просто схватил за запястье и вложил флакон в дрожащую ладонь. — Если так трясешься, значит, точно сохранишь, а я не повторю ошибки, — в лице любовника не нашлось места удивлению, когда то немногое, что оставалось на дне пузырька, приобрело красный цвет. Тот смотрел как-то сдержанно слишком, словно того и ждал, словно был уверен, что так все и будет. Майлз же? Не верил. Не хотел верить увиденному; плевать, что изменившийся цвет не станет прежним — этого не должно было произойти. Родственные души? Бред, сущий бред, ведь они — всего лишь гребаные любовники, всего лишь не слишком надежная пара, решившая быть таковой по обоюдному порыву, что перерос с годами в привязанность или что-то вроде того. — Ты знал? — замечая спокойствие в лице напротив, Майлз недоумевал еще больше. — Это ведь невозможно. Я не отдавал тебе свой флакон, действительно, даже припомнить не могу, куда его забросил. — Куда забросил? Я тебе скажу, — Трагер нахмурился, доставая из нагрудного кармана полный красной жидкости бутылек — целый, лишь с парочкой царапин, чтобы увидеть которые — надо приглядеться. И, разумеется, той же формы, что и в его руках. — Он валялся возле дивана, Апшер. Вопросы отпали быстро. Коснись чужого пузырька с душой — и все станет ясно как день. — Все равно, — он опустил глаза — стыдясь своей небрежности, легкомысленности словно, но что мог теперь противопоставить, что сказать, когда до невозможности цельный флакон в руках Ричарда наполнен не привычным прозрачно-голубым, а красным? — Я не возьму. Если я даже о своем позаботиться не в состоянии, то как вообще можно было подумать, что сберегу твой? — Считай это уровнем моего доверия и тонким намеком на то, как я отношусь к твоему наплевательству на жизнь, а вот об этом, — Трагер указал на бутылек и аккуратно поместил его обратно в нагрудный карман рубашки, — тебе больше не придется думать.