Я скучаю по Франческо

— Я скучаю по Франческо, — говорит Тонио, и ему странно слышать звук своего голоса. Голос все еще ломается — не так, как это было год назад, но он все еще высокий, все еще — взяли бы в церковный хор, если бы не петухи. Он говорит это зеркалу перед собой, сидит, сложив руки на коленях в опрятных новых джинсах, на нем футболка — приятная к телу, приятнее чем все то, что он пытался покупать, пока жил в Леньяго, и не рубашка, в которые его пытались запихать Мочениго, и это тоже приятно — как-то само по себе. Он сидит в своей комнате — и наверное впервые за несколько месяцев в этом доме — чувствует себя так, словно это его комната и его дом. Он помнит, что Гассман — сам снимает, это знание, которое иногда оседает в его голове, и поднимается волна паники: а если их выгонят? а если они не найдут другого жилья? а что сделает Гассман — Флориан — папа — если он окажется обузой? Гассман снимает жилье — это кажется Тонио почти невероятным, невозможным — кто в Леньяго снимает? Снимают жилье студенты — которые едут из Леньяго в Венецию или в ту же Вену, снимают... не взрослые люди, которые общаются с самими императорами, окей? Тонио покачивается, растирает запястья, трогает место рядом с выпирающей косточкой, чувствует мягкую кожу, на которой поверх кости — мясо, волокна, жир, кожа — его завораживает эта мысль, хочется снять с себя все по кусочкам, посмотреть, что будет, если эти запястья станут еще уже — он помнил, что у него в детстве были пухлые руки, и сейчас смотреть на себя странно, все вытягивается, становится узким, волосы эти... Тонио понимает, что это позволит — позволило бы, будь он дома, дома, в Леньяго, не дома — здесь, в Вене — почувствовать себя взрослым, важным, принятым в компанию окончательно. Нормальное сформированное тело, не тело подростка, когда ты тянешься за друзьями старших братьев и за ними самими. Но здесь, сейчас, он сидит один в комнате на съемной квартире человека, который общается с императором, который забрал его — почти выменял у Мочениго, — и его не отпустили гулять. Эта мысль кажется дикой. Его не отпустили гулять. Тонио царапает запястья, думает о том, что будет, если они станут еще тоньше, думает о том, что такого дерьма в его жизни не случалось, наверное, лет с шести. В шесть лет тебя не отпускает гулять мама, в шестнадцать — Флориан Леопольд Гассман, который считает, что ему виднее, где тебе быть в десять вечера в Вене. В "новом для тебя городе, Антонио, это опасно". Тонио хочется смеяться или — ругаться, — но он опускает взгляд, сцепляет пальцы на руках и кивает, признавая — да, опасно, да, он никуда не пойдет. Хочется вылезти в окно. Хотя бы — хотя бы спуститься вниз, чтобы покурить. Тонио так и не смог признаться Гассману, что он курит. Какое ему дело, что Гассман подумает? Он скрывал это разве что от отца. Но Гассман — не отец. Не отец. У него больше — нет отца. Только он сидит в новых джинсах в Вене, у него был ужин, его не отпустили гулять, и краска бросается в лицо, стоит подумать, что Флориан узнает, что он курит, или что он матерится, или что он выкинул часть ужина, пока тот не видел. — Я скучаю по Франческо, — повторяет Тонио зеркалу, из которого на него смотрит совсем не Тонио и опускает взгляд, потому что ему кажется, что Тонио — тот Тонио, из зеркала — смотрит в ответ не так, как может смотреть он, а еще — что голос слишком громкий, а еще, что его может услышать отец, не отец — Гассман, Флориан, кто он? зачем забрал его в Вену? Тонио не верит в сказки. Ему тревожно, ему хочется — воздуха, бродить по городу, курить, возможно — глотнут пива или хотя бы завалящую шоколадку, но он сидит в комнате и понимает, что не двинется отсюда в ближайшие часы. Он скучает по Франческо. Ужасно, до слез, до какой-то тихой истерики, которую он старается не выпускать наружу. Он не видел Франческо с последнего суда, когда тот пытался отсудить их у государства и взять опеку на себя. Прошел год? Год, как он не видел Франческо? Франческо, который сваливался домой почти каждые выходные, заезжал на неделе, выбираясь из своей Венеции, Франческо, к которому можно было прибежать, которому можно было — позвонить... Он скучал по остальным. Маленькая Пьетра, большой — Адри, сколько их, господи, главное — не думать об отце, по которому он тоже скучал, по его перебивающему любой запах одеколону, по голосу матери, по тесноте и запаху сгоревшего ужина. По шуму из всех углов. Но по Франческо он скучал — особенно. Разве стоит ужин и новые джинсы — того, чтобы так скучать? Куда подался Франческо после монастыря? Туда Тонио добирался. Но и ехать нужно было — не из Вены. Сбегать из этой квартиры, от Флориана — было почти постыдно. Разве заслужил Флориан — того, чтобы он сбегал? Начинало подташнивать от одной мысли. Кожа на запястьях начала ныть, покраснела — и Тонио отнимает руки, заставляет себя, выдыхая рвано и недовольно, на глазах наворачиваются слезы. Он как-то глупо надеется, что Гассман не увидит, что у него снова расцарапаны запястья, не будет спрашивать, потому что еще немного — и снова зайдет речь о. О врачах. Тонио не хочет. Тонио не может. Тонио не сможет и не видит смысла. С ним все в порядке, разве нет? — Я скучаю по Франческо, — шепчет Тонио и зарывается пальцами в длинные отросшие волосы, дергает себя до боли, опуская голову, опираясь локтями о тощие коленки в новых джинсах. Он впервые чувствует себя в своей комнате, дома, достаточно дома — чтобы позволить себе заплакать.