Это случилось в феврале

Это случилось в феврале. Первой жертвой неизвестной болезни стала четырнадцатилетняя девочка. Тогда все списали на запущенную простуду, из-за которой возникли осложнения, и забыли. Удивительно (на самом деле нет), но даже в слащавом новостном выпуске ничего не рассказали. Потому что кого волнует смерть четырнадцатилетней девочки? Люди умирают всегда и везде, эй, это все уже давно знают, тут нет ничего необычного. Второй, третьей, четвертой, десятой, сотой жертвами стали жители маленького городка на севере Китая. Смерти отнесли к вспышке уже известного гриппа. На сей раз в новостях уделили этому десятисекундный обзор. Потому что кого волнуют смерти незнакомых людей, больных гриппом? Тут же нет ничего необычного, такое каждую зиму происходит. Когда смерти распространились по всему земному шару, забили тревогу. Потому что ладно девочка, ладно сотня жителей маленького городка, но когда люди стали умирать от одних и тех же симптомов в каждой стране, больше игнорировать ситуацию было нельзя. Исследования затянулись на несколько недель (за это время умерло свыше тысячи людей по всему миру, и да, теперь все новостные каналы только об этом и трещали). Открыли новую болезнь. Даже код придумали — Е6-Е9. Вывели симптомы. Выяснили способ ее распространения. А вот с лечением возникли проблемы. Тодороки Шото в детстве мечтал спасать человеческие жизни. Тодороки Шото с красным дипломом закончил медицинский вуз. Тодороки Шото работал в одной из лучших частных клиник Японии. Тодороки Шото шел двадцать пятый год и он видел, как на его глазах каждый день умирали люди. Вот тебе и хваленый красный диплом и работа в одной из лучших клиник, да, Шото? Он проводил в больнице все свободное время. Делал анализы, связывался с главным врачом по поводу их результатов, не спал, забывал есть, делился мнением со взволнованными коллегами и проводил время с испуганными умирающими больными. Тодороки сам немного подыхал. Вместо того, чтобы отдохнуть дома, читал последние исследования иностранных врачей в неярком грязно-желтом свете настольной лампы, сидя в своем приемном кабинете. И каждый раз оставлял на ладонях следы от ногтей. Еще у него болели воспаленные от бессонных ночей глаза, гудело от напряжения в висках и тряслись руки, когда очередного пациента отвозили в морг на каталке (там же еще есть место, куда складывать трупы, да?) А в апреле под его руководство попал пациент с блондинистыми волосами, торчащими во все стороны, и ужасным, черт возьми, характером. Вообще, Тодороки этот странный тип достался лишь потому, что он вывел из себя всех предыдущих врачей, но Шото об этом никто не сказал. Но Шото ведь не глупый, сам догадался. Бакуго Катсуки был пациентом взбалмошным. Мягко говоря. Его раздражало все и вся, он сам раздражал всех и вся. Больные, лежащие с ним в одной палате, готовы были заплатить врачам, чтобы их перевели в другую — это частная клиника, они и так отдали бешеные деньги. — Или уберите его! — Чо ты там вякнул, старый хрен?! Тодороки смотрел на пожилого лысого мужчину, смотрел на Бакуго, прожигающего его таким взглядом, от которого стыла в жилах кровь, и устало качал головой. — Прошу прощения, но мест в других палатах нет. Тодороки почти каждую ночь ночевал в больнице, он почти жил в больнице. Следил за течением болезни у пациентов и всеми возможными способами пытался им помочь. Но что бы ни делали врачи, что бы ни делал он, люди продолжали умирать. — Все по-разному восприимчивы к болезни. Кто-то может прожить несколько дней, кто-то — месяцев. У нас недостаточно информации для того, чтобы иметь примерную картину, — сказал его коллега, которого Тодороки всецело уважал. — Главврач отправил запрос на исследование, посмотрим, что из этого выйдет. Под глазами Шото синяки с каждым днем становились темнее. Сон с каждым днем укорачивался. И нервы, к слову, постепенно сдавали (эй, от них ведь еще что-то осталось, да?). С таким режимом Тодороки быстрее загонит себя в могилу, чем сможет хоть кого-то спасти. Красный диплом, Шото, помнишь? — Ваши результаты анализов показа… — Заткнись, — Бакуго, сидящий в кабинете своего лечащего врача и скрестивший руки на груди, хмуро глядел прямо в разноцветные изможденные глаза. — Не собираюсь ничего слушать о результатах, — поднялся со стула, ссутулившись. — И подыхать не собираюсь. Глаза Шото тогда удивленно распахнулись — это был первый пациент на его памяти, сказавший подыхать не собираюсь вместо помогите мне, я не хочу умирать. Он еще долго смотрел на закрывшуюся дверь и вспоминал решительный взгляд. А потом стал наблюдать за пациентом. По словам медсестер, он был тем еще мудаком, постоянно кричал, срывался на других, грубил, хамил… список можно продолжать до бесконечности, понимаете? Мидорию, которого всецело уважал Тодороки, Бакуго невзлюбил с первого взгляда, поэтому юный подающий надежды врач старался лишний раз не попадаться ему на глаза. Не буди лихо, как говорится… А Шото продолжал осматривать его каждое утро, заставлял принимать одни и те же препараты, слушать жалобы других пациентов на него же и убеждаться, что Бакуго не такой мудак, каким его считают. Потому что тот никогда не жаловался на ноющую боль в висках и головокружение, ставшее с ним практически одним целым (так показывали результаты томографии). Потому что препараты действительно не помогали (говорил — не кричал — он об этом только Тодороки). Потому что пациенты иногда сводили с ума персонал своими глупейшими требованиями (а тот лысый мужик не раз засматривался на короткую юбку одной из медсестер, за что периодически схватывал от Бакуго). Бакуго замечал заинтересованные взгляды Шото, старательно игнорировал их, а ночью, закинув руки за голову, на которых проступили болезненные синие вены, думал о том, что этот чертов двухцветный врач со странными волосами был… придурком. Конечно он был придурком (но это лишь малая часть того, что он о нем думал — и речь здесь не о том, что он придурок). И засыпал (не сразу). В мае об окна больницы бился холодный дождь и непокорный ветер пробирался под теплые одежды посетителей, спешащих к зараженным родственникам. — Выписываешься? — Шото, сидящий в своем кабинете, даже ручку выронил от неожиданности. — С первого раза не услышал? — пациент стоял перед ним, засунув руки в карманы и раздраженно смотря сверху вниз. Он был бледнее, чем месяц назад, и почти сливался со светлыми волосами. Серая футболка насквозь пропахла лекарствами, он сам пропах лекарствами, от которых все так же не было пользы. Пользы, если честно, не было ни от чего. — Почему? Я твой лечащий врач, я должен… По Тодороки будто грузовик проехался. Или поезд. Или еще какой транспорт, потому что — Я выписываюсь. — Нихрена ты мне не должен, — Бакуго фыркнул. — Выписывай меня. Или я просто свалю отсюда. — Я не могу этого сделать без обоснования. Я не хочу этого делать в принципе. — Наплети что-нибудь, — и развернулся к двери. — Типа нет бабла или еще чего. У врачей должна быть хорошо развита фантазия. — Бакуго, мне нужно… — Я же сказал тебе, половинчатый кретин, — он остановился, подходя вплотную к двери и опираясь на нее рукой, когда голова взорвалась от очередного приступа боли (за последние две недели они случались все чаще). Тело стало тяжелым, ноги ослабли, а еще сжались легкие и перехватило гребаное дыхание. «Чертова, мать ее, болезнь». Дыши, блять. – У меня не осталось денег для того, чтобы оплатить аренду квартиры, думаешь, я могу позволить себе лежать в вашей дорогой больничке? — Ты можешь пожить у меня. Тодороки тогда произнес это, не подумав, (когда в последний раз он не думал?) и сам удивился. Он, скорее, ожидал, что Бакуго его либо изобьет, либо выкинет в окно, но никак не то, что примет его предложение. — Ох, наконец-то! — воскликнул пожилой лысый мужчина, удобнее устраиваясь на кровати, когда раздражающий горе-сосед покидал палату. — Сдохни! — показал на прощание средний палец Бакуго, хватая сумку и захлопывая за собой дверь. И мужчина действительно сдох через неделю. Квартира Тодороки находилась почти в центре города. Бакуго, может, и сказал бы, что здесь уютно, да только пусть он лучше сразу провалится в ад, чем произнесет такую муть. Он заявил, что собирается оккупировать диван в гостиной, и Шото не был против. Он все еще не понимал, как все обернулось так. Катсуки взял на себя обязанность готовить. — Я не собираюсь жить здесь и нихера не делать. Тодороки на это лишь пожал плечами. А потом в его затылок прилетела пачка салфеток. — Ты, мать твою, питаешься только горчицей?! — кричал разъяренный Катсуки, стоя у раскрытого полупустого холодильника. От него во все стороны летели молнии, вокруг него сгущалась темная аура и от него совсем немного хотелось убежать (если бы Шото был не Шото, то его бы и след простыл на кухне). — Я давно не ел дома. — И получил по лбу тюбиком горчицы, после чего услышал недовольное заявление, что магазин тоже остается за ним. А на следующий день Катсуки сказал, что жить с придурком невозможно. Шото на это ничего не ответил, но подумал, что с Бакуго тоже невозможно. Но они уживались. Без криков (кричал Бакуго), истраченных нервов (нервов Тодороки) не обходилось, но все было не так плохо. Они вместе завтракали и ужинали (Шото наконец вновь ночевал дома), смотрели фильмы, разговаривали (и снова ссорились), молчали, занимаясь своими делами, и с каждым прожитым днем становились ближе. Тодороки укрывал спящего Бакуго одеялом, которое спадало на пол, и, опираясь локтями на спинку дивана, рассматривал умиротворенное лицо с залегшими под глазами синяками. Бакуго просыпался раньше, чтобы приготовить ублюдку завтрак — опять ведь забудет пожрать на своей долбанной работе. И нет, ему не было никакого дела до него, просто раз уж он пообещал, что будет готовить, то вот — готовит. А общественная паника набирала обороты. Людям не давали ответы на конкретные вопросы, отнекивались, ссылаясь на ведущиеся исследования, результаты которых обязательно оправдают все ожидания. Только подождите. Проблема была в том, что у заболевших не было времени ждать. Но по телевизору об этом говорили все меньше. Даже не в главных новостях упоминали, что скончалось столько и столько, а еще вот столько, и переходили к сюжету о новом цирке. В интернете писали, что это божья кара за человеческие грехи, гнев божий и второе пришествие. В интернете писали, что люди окончательно засрали планету, поэтому та избавляется от них оригинальным способом. В интернете писали, что важные шишки решили очистить землю от неугодных, поэтому и заразили их, а сами спокойно ходят по белому свету с вакциной в крови. Интернет — та еще помойка. Дамы и господа, фильтруйте информацию в интернете. Дамы и господа, фильтруйте информацию везде. Критическое мышление, ну? В один из субботних июльских вечеров, когда дороги заливал обрушившийся на город ливень, Бакуго и Тодороки сидели в гостиной на диване. Катсуки, упорно игнорируя разрывающую на части головную боль, от которой любой мечтал бы повеситься-вскрыться-застрелиться, (но хуй вам всем) смотрел тупую телепередачу и изредка скалился над шутками (окей, несколько из них были смешными). Тодороки лежал на его коленях, на которые забрался не без последствий, но смог увернуться от удара в глаз, и читал распечатки анализов поступивших пациентов. Вот молодой беременной женщине, например, осталось жить около месяца. Старому мужчине на пенсии не больше двух недель. А вот этот подросток скончается на днях. Шото хмурился, поджимал губы. За полгода не изменилось ничего. За полгода стало только хуже. Бакуго выхватил у него распечатки, кинул их за спинку дивана и положил руку на затылок придурка, когда тот попытался подняться. За полгода Катсуки продолжал сливаться со стеной, сжимать зубы от резких приступов боли и умирать. — Заебал шуршать своими бумажками. Он иногда представлял, что этого кошмара нет, что половина его друзей не лежит в могилах, что коллеги не валятся с ног от изнурения, что человек, который стал ему дорог, не погибает. Реальность слишком жестокая, правда, Шото? Тодороки, чувствуя, как холодные пальцы неловко перебирают его волосы, покорно расслабился, закрывая воспаленные глаза. Распечатки с тихим шорохом упали на пол. Время неумолимо неслось вперед. Наступил август. Бакуго от безделья сидел на диване перед телевизором и в очередной раз прочитывал информацию о болезни. Надеешься найти новую информацию, Катсуки? Надеешься узнать, что появилось лекарство? Ха-ха. В статье буквально в каждом абзаце говорилось, что болезнь передается через прямой контакт, поэтому людям в целях защиты настоятельно рекомендовали тесно не контактировать с заболевшими. Катсуки смотрел на улицу и думал, что придурок настоящий кретин (и как он вообще стал врачом с такими мозгами), раз живет в одной квартире с зараженным. Если честно, то Бакуго несколько раз порывался свалить отсюда куда подальше, но не мог заставить себя переступить порог (он ненавидел обманывать себя и знал, что, в конце концов, припрется обратно). И винил в этом половинчатого ублюдка. Ну потому что в этом действительно была его вина. Выходить на улицу с каждым днем становилось тяжелее — иногда мир перед глазами крутился так, что любой аттракцион в парке и мечтать не мог о конкуренции. Голова гудела, будто в ней поселился рой пчел. А еще слабость во всем теле иногда одолевала с такой силой, что пройти из кухни в гостиную было так же сложно, как и забраться на Эйфелеву башню без помощи лифта. Бакуго сжимал зубы и заставлял себя идти. Бакуго сжимал зубы и заставлял себя жить. В каждом новостном выпуске говорилось о результатах исследования болезни. В каждом новостном выпуске говорилось, что лекарства от нее до сих пор нет. В каждом новостном выпуске говорилось, что волноваться не нужно. Но люди, наблюдающие за тем, как умирают знаменитости, как умирают незнакомые люди, как умирают близкие друзья и родные, тряслись от страха. Давайте, покажите пальцем на человека, который хочет быть следующим (и нет, не стоит тыкать пальцем в самоубийц, речь ведь не о них). А болезнь распространялась все дальше. Она неслась чертовым вихрем, сметающим все на своем пути ураганом и добралась до каждой страны, поселилась в каждом городе, была у каждого двадцатого человека на Земле. Катсуки думал, что статистика та еще сука. Бакуго смотрел новости по телевизору, читал новости в интернете, следил за обсуждением в социальных сетях и в который раз твердил себе, что не собирается подыхать как те несколько десятков миллионов человек. Потому что идите все вы нахуй. Бакуго говорил себе, что хрен он сдохнет, открывал новую пачку салфеток, задирая голову вверх и затыкая нос, из которого ручьем текла кровь, пачкая белую майку. Прямо красная ковровая дорожка. Придурку-врачу об этом знать было не обязательно. В один из солнечных августовских дней Катсуки, держа в одной руке полный продуктов пакет, в другой — ключи, вышел из лифта и направился к квартире. А потом его ноги подкосились, пакет выпал, ключи со звоном упали. Бакуго согнулся пополам. Горло жгло, внутренности жгло, все тело жгло, будто он оказался на костре инквизиции. Он не мог вдохнуть, не мог разогнуться, не мог, блять, ничего, кроме того, чтобы харкать кровью на пол коридора и закрывать руками рот (но кровь просачивалась сквозь одеревеневшие пальцы и капала на паркет). Перед глазами плыло, Бакуго сам плыл, а потом его резко отпустило, будто он вынырнул из ледяной воды. Катсуки глубоко и шумно вдохнул, ощущая, как по лбу скатывается выступивший пот, как сердце стучит где-то в горле, как дрожат чертовы пальцы. Он сжал их в кулак, чувствуя на них кровь, и ударил по полу, кусая красные губы. — Блять. Прислонился спиной к стене и, смотря в потолок на мигающую лампу, думал о том, что все еще не собирается подыхать. И что нужно было прибраться в коридоре, пока придурок не приперся. Однажды Шото пришел домой и, не разуваясь, прошел в гостиную, где сидел Бакуго, не отводя взгляда от экрана ноутбука. Он впихнул ему в руки банку с таблетками. — Что это за хрень? У Бакуго раздраженно свелись брови на переносице. У Бакуго сощурились глаза. Бакуго раздирала на части боль и каждый звук барабаном отдавался в голове. Удивительно, но не к каждой боли можно привыкнуть. — Сегодня завезли. Новый препарат. Он еще на стадии разра... — Я не собираюсь травиться этой дрянью, — Бакуго кинул банку ему и вновь устремил взгляд в ноутбук; в свете от экрана его лицо казалось еще бледнее. Шото знал (видел), что Катсуки хуже с каждым днем. Тодороки сжал губы. Тодороки сжал кулаки. Еще у Тодороки сжалось готовое вот-вот остановиться сердце, но внимание на это он уже не обращал. Черт с ним, с сердцем. Черт со всем. Он сел на диван рядом и сложил руки на колени, смотря на банку. — Бакуго... — Отъебись. — Катсуки, — Тодороки в первый раз назвал его по имени и подумал, что оно, господи боже, звучит слишком красиво, понял, что хотел бы произносить его так часто, как только можно, и что лучше бы он произнес его при других обстоятельствах. Например, в какой-нибудь другой параллельной вселенной, где замерший от изумления и смятения Бакуго не умирал бы от неизлечимой болезни, — пожалуйста, — и, черт, прозвучало это так, мать его, жалобно, что Катсуки цыкнул и выхватил банку из его рук. — Только заткнись, — и закинул в рот горькую таблетку. Стакан с водой ему протянул Шото и, когда их пальцы соприкоснулись, Катсуки чуть не поперхнулся. А сердце Тодороки забилось вновь. Как в тупом романтическом фильме. Если бы кто-то сказал Тодороки, что Бакуго Катсуки умеет готовить, он не то чтобы не поверил, но точно бы скептически взглянул на человека. И спросил, не дурак ли он. Потому что Бакуго Катсуки с утра пораньше торчащий у плиты — это из разряда существования зубной феи. Ну потому что готовящий Бакуго. И по прошествии нескольких месяцев молодой врач все еще не мог к этому привыкнуть. Каждый раз, когда Катсуки чувствовал, что за ним наблюдают, награждал Тодороки парочкой (или не парочкой) нелицеприятных слов и выражений, на что тот уже привычно не обращал внимание. Ну Бакуго же. А однажды, проснувшись и увидев зевающего Катсуки в красной футболке и серых тренировочных штанах, готовящего завтрак, Тодороки не совладал с накатившими чувствами (потому что когда внутри становится так тепло, что ты чуть ли гореть не начинаешь в кругу так шестом ада, контролировать свои действия несколько сложно). Шото подошел к нему, обхватил одной рукой за шею и прижался губами к виску, прикрывая сонные глаза. Отстраняться не хотелось, ничего не хотелось, даже мысль о работе, о смертях ушла на второй план. А еще было тепло, было жарко, было так хорошо и так мучительно-правильно, что он бы простоял так пару столетий. Бакуго ошарашенно застыл, чувствуя холодные губы у виска и теплую руку на шее. По спине пробежала дрожь, ладони вспотели, а сердце в груди, кажется, взорвалось (осуществило давнее желание головы). — Рехнулся, двумордый?! — оттолкнул Тодороки, отчего тот ударился спиной о кухонный стол и скривился. — Нахера ты... зачем... заразиться решил?! Глаза Бакуго были красными с рождения. — Я не заражусь от этого. — Да откуда ты, блять, знаешь?! Его футболка была красной из-за красителей. — Потому что я уже несколько месяцев исследую эту болезнь. От поцелуя в висок ты меня не заразишь. Лицо Бакуго было красным от смущения и, черт, сейчас он бы действительно предпочел умереть. — Пошел ты. Пасмурное лето сменила промозглая осень, в которую Тодороки окончательно убедился, что ненавидит себя. Он ненавидел себя, когда очередной больной (какой он по счету?) держал его за руку и умолял вылечить. Он ненавидел себя, когда этого самого человека перекладывали на каталку и увозили в морг. А еще он боялся (до ужаса, до ночных кошмаров, от которых он просыпался в холодном поту), что когда-то Катсуки может тоже проехаться по белому коридору. Шото не знал, сколько ему осталось, потому что Бакуго отказывался сдавать анализы. Шото не знал, сколько протянет без него. Он, кажется, был готов умереть вместо него. — Я не понимаю, я совершенно не понимаю, что нам делать, — произнесла Яойорозу — высокая девушка с высоким черным хвостом, работающая в отделении вместе с Тодороки. — Мы не можем вылечить людей, потому что проводимых исследований недостаточно. — И до сих пор неизвестно, как определить, заражен человек или нет до тех пор, пока не появляются первые признаки, — соглашался Мидория, у которого были синяки под глазами, тоскливый взгляд и осунувшееся лицо. — Нам нужно больше данных. Почему ВОЗ их не обнародуют? — Урарака потерянно смотрела под ноги, крутя в руках кружку с чаем. На несколько секунд повисла тишина. — Лекарства, которые мы прописываем пациентам, не останавливают болезнь. Они только снижают симптомы, но неизвестно, надолго ли. — Ученые же изготавливают какое-то. Разве нет? — Они уже полгода что-то изготавливают, Урарака, — Иида, вошедший в ординаторскую за картой пациента, быстро поправил сползшие очки. Тодороки молчал и пил остывший гадкий кофе. Если честно, он ненавидел кофе. Как и все происходящее. Жаль, что с происходящим нельзя поступить так же, как и с кофе, и вылить в раковину. Наступил октябрь. Когда за окном гудел ветер (прямо как голова Бакуго), они сидели в гостиной. — У меня завтра выходной, — сказал Тодороки; стрелки часов клонились к двенадцати. — Выходной? — Катсуки фыркнул, переключая канал и удобнее устраивая голову на плече Шото, в затылок которой тот сразу же уткнулся носом, незаметно вдыхая запах апельсинового шампуня. Бакуго выжег в памяти слова из статьи про прямой контакт, про тесно не контактировать и не собирался допускать всего этого дерьма. Даже если этого самого дерьма хотелось так, что сводило живот и подгибались пальцы. — Неужели у мега-крутого врача появилось свободное время? — Сходим завтра на свидание? Катсуки вдохом поперхнулся и выронил пульт из рук. — Куда? — На свидание. Он резко выпрямился, уставился на Шото широко распахнутыми глазами, как бы молча спрашивая, а не охренел ли ты, что ты вообще несешь и... Что там про не допускать всего этого дерьма? — В кино или в кафе, — Тодороки перевел на него уставший (немного смущенный) взгляд, наблюдая за тем, как его лицо пунцовеет. — Куда-нибудь. А после услышал тонну красноречивых высказываний, которые и рад бы запомнить (на всякий случай), да вот только не успевал. Шото всегда удивлялся, как Бакуго умудряется придумывать столь неординарные нецензурные конструкции, и молча слушал громкую тираду. Когда красный Катсуки замолчал, Тодороки обхватил его лицо руками, поцеловал в лоб, задерживая на нем губы дольше обычного, и пожелал спокойной ночи. Уже заходя в спальню, он услышал, как Бакуго закричал вновь. Но на свидание они все равно сходили. Катсуки отпирался, крыл его трехэтажным матом, обещал, что отравит за завтраком-обедом-ужином, но все равно взял куртку, которую протянул ему придурок, и вышел с ним на серую улицу. Они сходили в кафе, которое оказалось практически пустым, и прогулялись по магазинам — народу и там было не особо много. Когда они уже выходили из торгового центра, так ничего и не купив, Катсуки остановился, зажмурил глаза и медленно осел на землю, сгибаясь пополам и хватаясь за голову. Казалось, что она вот-вот взорвется, расколется или взлетит на воздух, как в каком-нибудь крутом подростковом фильме. Тошнота подкатила к горлу, из носа хлынула теплая кровь и боль была такой, что сдохнуть действительно хотелось. Но. Хре… — Бакуго. Бакуго! — Тодороки схватил его за плечо, запихивая в рот несколько таблеток. Катсуки, чувствуя знакомый горький вкус (и как он смог различить в таком состоянии?), проглотил таблетку. Легкие горели огнем из преисподней, в ушах звенело так, будто он попал в храм в разгар колокольного звона (и где ваш хваленый заботливый бог, помогающий людям?). Он пытался вдохнуть раскаленный воздух и цеплялся за чужие вспотевшие пальцы. Боль отступила. Он ухватился рукой за предплечье Шото, который помог ему подняться и под испуганные взгляды незнакомых разбежавшихся людей опереться на стену торгового центра. Тодороки, не отпуская тяжело дышащего парня, вытащил из сумки пачку салфеток и приложил несколько штук к его вздернутому кверху носу. Те в момент окрасились в красный. Шото крепко обнял его и стиснул зубы. «Черт возьми, почему все это происходит?» Когда на город опустился вечер и начали зажигаться фонари, слабо освещая улицы, Тодороки и Бакуго шли домой. Шото увел бы его и раньше (про больницу тот слышать ничего не желал), но спорить с Катсуки, который сначала не хотел выходить из дома, а теперь не хотел в него возвращаться, — бесполезно. Было сыро, начало холодать, да и тусклые звезды уже давно не появлялись на небе. В голове Тодороки впервые за долгое время было пусто. И он был даже рад такому состоянию. А Бакуго хмурился, держал руки в карманах, смотрел под ноги и ловил себя на мысли, что лучше бы он думал о том, что чуть не сдох, а не о бело-красном придурке. Тодороки остановился. Схватил Катсуки за руку, другую поставил между их губами, закрывая ладонью, и поцеловал. Вообще, это мало смахивало на нормальный поцелуй, это вообще мало смахивало на поцелуй, но не помешало им обоим прикрыть глаза, задержать дыхание и вцепиться друг в друга. И спали они тогда впервые вместе на кровати Шото. Бакуго злился, порывался встать каждый раз, когда придурок проводил носом по его шее-затылку-плечам, но не мог (и не хотел) из-за крепких объятий, из которых Тодороки не собирался отпускать. Он никогда и ни за что не собирался его отпускать. Так что там про дерьмо, Катсуки? В ноябре, когда Бакуго прочитал в интернете, что распространение болезни идет на спад, он не поверил глазам. Потому что серьезно? Он ничего не слышал о новых препаратах. Он ничего не слышал об успехах проводимых исследований. Зато по едва живому взгляду Тодороки видел, что ситуация лучше не становилась. Люди как умирали, так и продолжали умирать. Иногда Бакуго, сплевывая в раковину кровь (как он только еще легкие не выплюнул), задавался вопросом, как и почему он до сих пор жив. А затем со всей силы ударял кулаком по стене, отчего тряслись стоящие в стаканчиках две зубные щетки, и отгонял докучливые мысли. И вновь останавливал кровь, что уже текла из носа, матерясь и проклиная весь мир. Матерясь и проклиная того ублюдка, которого имел дурость поцеловать на пьянке у знакомого в марте. (и мечтая о том, чтобы тот уже давно сдох). Тодороки вернулся домой за полночь, получив с десяток смс, что он может спать под дверью, если не припрется ночевать. — Пожалуйста, сдай анализы, — Тодороки крепко обхватил его со спины (чтобы не врезал и не оттолкнул) и уткнулся лбом в бледное плечо практически сразу, как только попал в квартиру. — Еще раз предложишь эту хер... — Выбьешь из меня все дерьмо, я в курсе, — он не думал отстраняться, теснее прижимаясь и сцепляя руки на груди в замок. Сердце Катсуки забилось быстрее, и Тодороки хотел думать, что это из-за него, а не из-за стремительно прогрессирующей болезни. Шото желал вплавиться, врасти и... что там обычно пишут во всех романтических книжках для подростков? Брови Бакуго хмурились, щеки краснели. Но он не пытался вырваться. — На всех каналах говорят, что распространение болезни идет на спад. Тодороки выдохнул. — Такими темпами мне и не понадобится сдавать никакие анализы. Закрыл глаза. — Так что перестань заебывать. Стиснул зубы. — Распространение прекращается не из-за того, что болезнь отступает, — отстранился, сразу же проходя в темную спальню, в которой уже месяц были заняты обе половины кровати, и сел на нее, включая настольную лампу. — А из-за того, что новых зараженных нет. — Ну так еще бы. Пропаганда по ТВ первые несколько месяцев била все рекорды. Призывали не контактировать тесно с зараженными, — криво усмехнулся. — Блять, я не понимаю. Ты разве типа не должен радоваться? — Бакуго прислонился к стене, складывая руки на груди и вскидывая подбородок. Стоять было тяжело, дышать было тяжело. Если честно, тяжело было просто быть. — А что делать с теми, кто уже заражен? — Тодороки поднял на него пустые посеревшие глаза, наполненные такой глухой тоской, что Бакуго невольно сглотнул. — Что делать с десятками больных, лежащих в больнице? Что делать с теми, кто в больницы не обращается? Что делать с тобой? — Забацать вакцину? Шото потянулся к верхним пуговицам рубашки, не замечая взгляда, пристально наблюдающего за тонкими пальцами. Бакуго вдохнул и отвернулся, кусая губы. — Прошел почти год с появления болезни. Если бы кто-то был в состоянии разработать вакцину, он бы уже это сделал. — Никто не собирается никого лечить, — Катсуки тихо фыркнул, прислоняясь головой к холодной стене. Нет людей, нет проблем. Если не можешь довести что-то до ума, всегда можно от этого избавиться. Лайфхак для тех, кто не способен справиться с трудностями. Он давно догадывался, но озвучить мысль не решался. — Я не собираюсь подыхать. Тодороки думал, что если Катсуки подыхать не собирается, то сам он начинает медленно умирать. Ему и раньше приходило это в голову, но сейчас был уверен — подыхает. Потому что видеть Бакуго каждый день, обнимать его (и слушать массу ругательств в свой адрес), целовать в лоб-висок-затылок (и опять слушать массу ругательств) и не иметь возможность быть ближе сводило с ума. Наблюдение за тем, как Бакуго умирает, сводило с ума. Они оба сходили с ума. Кто-нибудь, спасите их. Тодороки молчал. А в декабре, когда улицы занесло снегом, молчать не мог. — Что значит было принято решение прекратить поставки лекарства? Он тогда бросился в кабинет главврача, долго доказывал, что это неправильно, что так поступать нельзя, что, эй, там же люди живые (пока еще), им помощь нужна, таблетки, им… Его выставили из кабинета и сказали, чтобы больше сегодня на работе не появлялся. Тодороки тогда долго добирался до дома — обходил аптеки, спрашивая о нужном препарате. С каждым отказом его взгляд стекленел, поэтому и домой он пришел совершенно измученный. Такой, как в фильмах про зомби, когда толпа только что проснувшихся людей бежит из лагеря, чтобы спастись. Тодороки в этих фильмах был бы одним из зомби. Катсуки, опираясь о стену рукой, встретил его в коридоре, спросил, что не так, позволил себя обнять и зарыться носом в ломкие блондинистые пряди. Боль в голове пошла набатом, но черт бы ее побрал. — Либо ты говоришь, что произошло, либо спишь в коридоре. И я специально заберу у тебя сраный коврик. — Не пустишь меня в кровать? — Шото чуть вздрогнул, когда в шею уткнулся холодный нос. — А у тебя со слухом проблемы? — Кто тебя тогда будет обнимать, когда опять замерзнешь? Бакуго стукнул зубами и отвесил Тодороки подзатыльник. — Поставку лекарств прекращают, — хрипло произнес он. — Я нигде не смог найти их. — Ублюдки, — только и хмыкнул Бакуго, выбираясь из теплых объятий Шото. — Если будешь торчать тут, то есть будешь холодную еду, — кивком головы показал в сторону кухни и заглянул ему в глаза. Тодороки смотрел на него. На больные красные сощуренные глаза, на синяки под ними, на острый нос и искусанные губы. Тодороки смотрел и думал, что за возможность прикоснуться к ним готов пойти на все, готов сделать все. Революцию даже бы устроил. Две революции. Шото умолял Богов, чтобы те смилостивились и позволили ему хотя бы один поцелуй. Чтобы почувствовать на своих чужое дыхание, провести языком по нижней, верхней. Бесконечно долго ловить судорожные вдохи, делить на двоих воздух, дышать одним воздухом, дышать друг другом. А потом делайте что хотите. Ну пожалуйста. Катсуки, кажется, перестал дышать. Катсуки, кажется, перестал быть. Тесный контакт. Катсуки отвернулся и, стараясь держать спину ровно, прошел в гостиную. У него горели щеки и колотящееся сердце. — Сколько у тебя осталось таблеток? — Достаточно. Знать о том, что таблетки не помогали уже пару месяцев, Тодороки не стоило. Зимним вечером, когда до конца рабочего дня оставалось меньше получаса, Тодороки сидел на стуле в своем кабинете и сжимал волосы на голове. Он практически каждый день видел, как умирают пациенты, а их родные, утирая заплаканные лица, сжимают их холодную руку и смотрят на расплывающееся перед глазами тело ребенка-родителя-брата-сестры-лучшегодруга (продолжите список сами, пожалуйста). Шото всегда было жалко этих людей. Он сам был не раз на их месте. Но еще никогда он не испытывал того, что испытывал сейчас. Грудная клетка разрывалась на сотни мелких осколков, пробирающихся в легкие, глотку и все то же сердце. Осколки резали их, превращая в кровавое месиво. Тодороки сжимал волосы на голове и жмурил глаза. Смотреть на то, как умирает дорогой (любимый) человек и не иметь возможности его спасти — это, блять, слишком. Слишком больно, слишком пусто, слишком отвратно, слишком бесполезно, слишком, просто слишком. Тодороки же врач. Он же работает в частной клинике. Она одна из лучших в стране, между прочим. У него же красный диплом. Его уважают коллеги. По стопам отца пошел, хоть и не мог его терпеть. Диссертацию вот собирался писать в следующем году. Тодороки жмурил глаза и не мог остановить катящиеся из них слезы. Слезы горю не помогут, ведь так, молодой перспективный врач одной из лучших клиник страны, окончивший вуз с красным дипломом? Ведь так, Тодороки Шото? Он хотел кричать. Кричать хотелось так сильно, что приходилось затыкать рот ладонью. Назовите более дерьмовое чувство, чем беспомощность, и выиграйте миллион долларов. Можете не предлагать свои варианты, потому что миллион вам не забрать. Беспомощность — это дерьмо. Если со страхом, ненавистью, одиночеством вы можете справиться, то с дерьмом на строчке выше — нет. Тодороки Шото в детстве мечтал спасать человеческие жизни. Тодороки Шото с красным дипломом закончил медицинский вуз. Тодороки Шото работал в одной из лучших частных клиник Японии. Тодороки Шото шел двадцать пятый год и он не мог спасти того, чья жизнь была дороже собственной. Вот тебе и всепоглощающая любовь, которая ломает все преграды, да, Шото? После новогодних праздников, когда еще не сняли перегоревшие огни с витрин магазинов, Тодороки проснулся посреди темной ночи. Он, не сразу разлепив заспанные глаза, увидел скорчившегося Катсуки, комкающего в руках одеяло. Шото подскочил, повернулся к задыхающемуся парню, вцепляясь в дрожащие плечи. Шото самого колотило так, что тихие слова слетели не сразу: — Где таблетки? Бакуго, где таблетки? Бакуго тяжело дышал, широко раскрывал рот, кривил лицо и закрывал глаза, пока перед ними не появлялись черные разводы. Голова взрывалась. Мозг плавился. Волосы стояли дыбом. Ему было страшно так, что Тодороки, у которого на лице застыло немое отчаяние, он услышал не с первого раза. Бакуго качнул в сторону головой. И Шото все понял. Закусил губу, сильнее вцепился в плечи. Он опять хотел кричать. Ну давайте, услышьте кто-нибудь. — Смотри на меня, — Тодороки обхватил вспотевшее лицо Бакуго ладонями. — Катсуки, смотри на меня. Бакуго дрожал в его руках. Бакуго умирал в его руках. Тодороки не раз видел приступы у пациентов, уносящих их жизни. Сейчас он вновь оказался за просмотром в первом ряду. Принести попкорн, Шото? Когда у маленького ребенка часа в три ночи случается приступ астмы, родители бросаются к телефону и вызывают скорую. Когда у старого мужчины болит сердце, любящие внуки набирают номер больницы. Шото сам был врачом, бесполезным врачом, знаете? — Только не умирай, — прошептал, пытаясь поймать бегающий взгляд. Следующие четыре минуты жизни сердце Тодороки порывалось остановиться. Бакуго вздохнул. Боль ушла, оставив после себя звенящую пустоту. Катсуки разжал напряженные пальцы, поднял дрожащую руку и обхватил запястье Тодороки, отстраняя горячую ладонь от лица. — Я и не собирался, ублюдок, — хрипло произнес он, качнулся вперед и вымотано прислонился мокрым лбом ко лбу Шото. Февраль выдался холодным. Самым холодным за последние несколько лет, поэтому Тодороки после работы торчал в квартире, не желая и носа показывать на улице (не только поэтому). Бакуго торчал с ним, не выходя из дома несколько недель из-за одолевающей слабости, впитавшейся под кожу. Он, укрытый теплым пледом, смотрел в окно на вечерний город. Бакуго не мог вспомнить, куда засунул дорожную сумку. Тодороки сидел рядом, прислонившись плечом к его плечу, и вспоминал события последних дней. В больницу поступало все меньше зараженных вирусом Е6-Е9, эпидемия шла на спад. Коллеги постепенно приходили в себя после сумасшедшего года, люди переставали шарахаться от каждого встречного, а новости про эпидемию все реже всплывали в СМИ. В целом, все приходило в норму. Если не считать смерти сотни миллионов людей по всему миру. Если не считать, что вакцину так никто и не изобрел. А Бакуго сидел неподвижно, уйдя в глубокие раздумья. И кто знает, о чем он думал. Тодороки вот не знал. Шото смотрел в его серьезно-наглые глаза, внимательно разглядывал каждый сантиметр лица (будто он еще несколько месяцев назад не отложил его в сокровенный уголок памяти) и цеплялся пальцами за край пледа. Катсуки, наверно, его не простит. Тодороки выпрямился, повернулся к нему и, положив одну руку на шею, другую — на затылок, приблизился губами к его губам. И, едва ощутив сбившееся дыхание, согнулся пополам от резкой боли в животе, на который пришелся крепкий удар кулака. — Какого, блять, хрена?! — Бакуго подскочил, выпрямился, закипая от злости, от ярости, распространившийся по виднеющимся на руках венам. Бакуго думал, что убьет его прямо здесь. Он чуть на самом деле не убил его. — Какого хрена, ублюдок?! Он схватил Шото за ворот рубашки, заставляя поднять голову и посмотреть в полыхающие глаза. Смотреть Тодороки отказывался, как бы Катсуки его не тряс (и откуда только силы взялись?) Этого ублюдка хотелось избить до полусмерти, чтобы вправились отмороженные мозги. Чтобы больше и мысли не возникало о той хери, которую он чуть не натворил. — Я просто хочу тебя поцеловать, — и произнес Тодороки это таким голосом, что у Бакуго руки опустились. Он тогда чуть сам не опустился, припадая к раскрытым губам (он желал этого до дрожи, до безумия, до смерти). — Прости, — Шото уткнулся лбом в его плечо, стыдливо закрывая глаза и неуверенно сжимая ткань черной футболки на боках. — Но я правда этого хочу, — и закусил губу едва ли не до крови. — Не только этого. Бакуго молчал, потому что был уверен — его голос будет дрожать. Сердце колотилось со скоростью падающего дождя на мостовую. Он хотел не только поцеловать половинчатого ублюдка, но и сделать с ним до хреновой кучи вещей, начиная от нормального свидания без приступов и заканчивая занятием гребаной любовью в кровати. Он не собирался умирать. Он хотел жить. Понимаете? Кто-нибудь, объясните это болезни, которая убьет его со дня на день. — Засунь это «хочу» себе в зад, — Катсуки обхватил его руками, загнав эмоции так далеко, как только мог, и наклонился к уху. — Если еще раз устроишь такую херню, я тебе все ребра переломаю. На следующий день, во вторник, когда на город опустилась глухая ночь, Катсуки лежал в кровати и обнимал опешившего придурка. Тодороки не понимал, что происходит, и предполагал, что болезнь добралась до мозга. Потому что Бакуго, проявляющий инициативу, это... это что вообще? Такое случается, наверно, раз в четыре года, поэтому Шото не то что спросить боялся — пошевелиться. А Катсуки обнимал, успокаивающе водил рукой по спине, носом по раздражающим двухцветным волосам (какие же, блять, они все-таки странные), вдыхал их запах, прижимался-жался до боли в костях, до тяжелого дыхания, до сбивчивых вдохов-выдохов и целовал в лоб (он боялся коснуться ниже). Он не смел закрывать глаза, считывая эмоции на покрасневшем лице. Тодороки хотел целовать его в губы, не только в губы и не только целовать. Он несмело обхватил Катсуки, вцепился в его майку на спине и, комкая ткань, крепко сжал зубы. Шото боролся со сном, силясь продлить мгновение и выжечь в памяти. Или вырезать в ней. У Бакуго болела голова, сердце и глаза. Утром в среду Тодороки отправился на работу. Утром в среду Бакуго закинул в дорожную сумку свои вещи и написал на вырванном из тетради листа несколько слов. В груди у него разверзалась пустота, в которую стремительно падало забитое сердце. Он отгонял настойчиво лезшие мысли о растерянном выражении лица придурка, когда тот вернется в пустую квартиру (и где головная боль, когда она нужна?) Не хотел думать о том, что его встретит гробовая тишина. Хорошая метафора, между прочим, наверняка под стать его состоянию в тот момент. Бакуго ударил кулаком по стене, сдирая кожу с костяшек, и вышел из квартиры на еле держащих ногах, захлопнув за собой дверь. Он все еще не собирался умирать, но болезни этого, видимо, не объяснить. А придурку не нужно это видеть. У Тодороки, вернувшегося домой, звенело в ушах. Кончики пальцев похолодели от проскользнувших в голове картин того, что он может увидеть, если войдет в одну из комнат. Он кинул сумку на пол, обошел всю квартиру на негнущихся ногах, забыв снять обувь, и оказался на кухне. Вещей Бакуго нигде не было. Вырванный из тетради лист висел на холодильнике. «Не ешь одну горчицу, придурок». Как и самого Бакуго. Шото схватил его, скомкал и медленно опустился на холодный пол, закрывая руками лицо. В горле встал ком. Это случилось в феврале.