the boy who can't be moved

я вижу твои фары, и шапочку красную. ©

Если вы чуть приоткрываете раскрытое настежь окно перед сном и на всякий случай подготавливаете тонкий плед, аккуратно сложенный у постели. Если кофе в вашей чашке на горстку ароматных зёрен больше, а молоко едва разбавляет его до нежного цвета какао. Если ваша грусть отчего-то украшается светлой улыбкой и прошлогодние высокие ботинки начищены до блеска, значит, у вас состояние сентября. Такого солёного, как морская соль на вашем загаре, приправленное горькой, восхитительной тоской. Осень не спрашивает разрешения, чтобы заглянуть в сердце. Она даже не стучится. Только сносит все прожитые или с трудом пережитые месяцы пыльной жары и потных ладошек, с материнской лаской трепля вас по выцветшим волосам, и чистым грибным дождём смывает сгоревший на плечах август. Мы не выбираем любимую пору года. Она выбирает нас. Ведь как бы мы ни доказывали знакомым незнакомцам, что только под палящим, пропитанном ванильным мороженым июле ощущаем себя живыми, тело неспециально отзывается трепетной дрожью на шёпот грибного дождя по крышам подъездов и сухие листья октября. И сколько бы сентябрей ты не проплакал в подушку, только осенью слабость и меланхолия — не недостатки. Они — это ты. А ты переживёшь три месяца серо-белых туманов и запаха мокрого асфальта под окном. И самое главное: тебе всенепременно захочется еще. Как бы то ни было, привязывать полосу неудач ко времени года — самая жалкая отговорка для собственных ошибок, но Чонгуку глубоко плевать, ведь этой осенью у него как-то получилось лишиться сразу всего: работы, квартиры, невесты, а еще, как будто ему и без того недостаточно, возможности ходить. Поэтому теперь он зло бросает мобильный, с переполненной голосовой почтой от своего психотерапевта, между ног, пока его старший брат преодолевает парочку низких ступенек, чтобы докатить инвалидную коляску до лифта. Его тошнит от факта, что он даже пока не может передвигаться на скрипучей коляске самостоятельно, ведь его посадили в неё пару часов назад. Ему невыносима мысль о том, что Хосоку теперь придётся укладывать его спать, помогать переодеваться и даже справлять нужду, не вспоминая уже о такой мелочи, как душ. Он сжимает пальцы на ручках железного корыта до побелевших костяшек, уже всей душой ненавидя этот вонючий скошенной травой, паскудный сентябрь. — Здесь небольшой беспорядок, — Хосок по привычке не отпускает недавно постриженные и крашенные волосы на своем затылке, зачем-то перебрасывая свои вещи с дивана в соседнее кресло безвкусного зелёного цвета. — Я не был готов к гостям. Чонгук остаётся у самого порога, разглядывая две бедные, не слишком привлекательные комнаты, в одной из которых ему теперь придётся проводить большую часть времени. Хосок работает учителем танцев в средней школе. Удивительно уже, что его зарплаты хватает на аренду этой квартиры. — Ты голоден? — спрашивает пока, закончив с уборкой. Кухня и гостиная составляют одну комнату, что разделяет низкий обеденный стол, порезанный по всей поверхности. Чонгук чувствует сквозняк со стороны балкона, а еще запах прокисшего молока. Даже если он и был голоден минуту назад, больше нет. Мотает головой из стороны в сторону, вторя мыслям, пытаясь заглянуть за спину в поисках своих вещей. Тех, что остались после того, как его бывшая невеста сожгла большую часть. Но кто мог её винить за то, что это был её способ справиться с изменой якобы любимого человека? — Твои сумки остались в машине, — отвечает на незаданный вопрос старший, вновь звеня ключами от квартиры, — я мигом их заберу. Оставайся… — он запинается, на автомате бросая растерянный взгляд на четыре мелких колеса, — здесь. Чонгук поджимает губы, а когда хосоковы шаги на лестнице затихают, без всякого удовольствия кладёт ладони на рукояти коляски, впервые знакомясь с её управлением. И несложно совсем. Больше противно. По окну барабанит продолжающийся вот уже третий день мерзкий дождь, от которого на краешке наружного подоконника собираются глупые голуби. Со второго этажа невпечатляющей девятиэтажки легко расслышать рёв древнего мотора соседской Хонды, а еще как переживает похолодание бездомная кошка и трахается среднего возраста пара сверху. Чонгук откидывается на спинку неудобной коляски, прикрывая глаза, прислушиваясь. Представляя, как мерный шум не до конца закрученного крана с кухни уносит его в недавнее прошлое, где у него было всё, что он не ценил: дорожная трасса, пропахшая копотью и машинным маслом; вкусные поцелуи с приторной сладостью матовой красной помады, что никогда не стиралась с воротников его белых рубашек; громкие вечеринки и огромная толпа завистников, что унижалась ради одного единственного взгляда. И воспоминания еще так свежи, что за них еще почти можно ухватиться пальцами, если вытянуть ладонь. Если бы только… — Кажется всё, — юноша встряхивает плечами, сонно моргая, когда старший брат роняет самый большой чемодан на пол. Реальность заставляет его свести зубы до едва слышного скрежета, но больше всего завести ненавистные механизмы коляски, так скоро уже без проблем с ней справляясь, и поставить перед фактом единственного оставшегося в его жизни человека, которому до смешного не повезло с родословной. — Я спать. Хосок неловко улыбается и делает вид, что вовсе не надеялся на такое простое, но нестерпимо важное в эту самую минуту «спасибо». — Спокойной ночи, — говорит ему вслед, пока совсем не представляя, как им обоим пережить эту осень. Сон кажется Чонгуку каким-то неуловимым мистическим созданием, потому что о нём все говорят, но вот именно к нему он почему-то никак не приходит. Одеяло кажется слишком тяжёлым, и ты продавливаешь позвоночником мелкие пружины в матрасе, а в шею щекочут торчащие перья из подушки. То бросает в жар, то хочется ногтями разодрать кожу до мяса, чтобы согреться. Через картонные стены завывает пасмурная ночь, которая, по правде, не хочется, чтобы заканчивалась, ведь после неё только жалость в глазах людей, что клянутся быть рядом до тех пор, пока этот кошмар не пройдёт. Чонгук кашляет себе на ладонь, а после присматривается к сухому участку кожи, ведь прекрасно помнит, как несколько дней после аварии кашлял кровью. Тянется к столику за стаканом воды и всего на мгновение забывает, что если вдруг потеряет равновесие, то не сможет самостоятельно подняться обратно. И он действительно падает, пробуждая единственного в этой бедной дыре соседа. Хосок скользит дурацкими тапками по полу и, не думая, бросается вниз, чтобы помочь младшем брату, который вдруг отталкивает его со всей силы назад, повышая децибелы своего хриплого от позднего времени суток голоса: — Убери от меня руки! Хосок убирает, но тоже стремительно загорается. — Я пытаюсь тебе помочь, — говорит вкрадчиво, как мама преподает маленькому ребёнку какой-нибудь важный урок, что всенепременно пригодится тому в будущем. — Господи, Чонгук, тебе обязательно быть такой сволочью? Юноша на полу яростно стискивает простынь, едва не перетаскивая её на пол. Но у него нет шансов подняться без чужой помощи и от этого почти что хочется выть. — Так это я теперь сволочь? — не верит Чонгук, задыхаясь. — А ты у нас, стало быть, гордость семьи? Неподражаемый старший брат? Кто ты, Хосок? Ответь мне, ведь ты пытаешься мне помочь! Впервые за двадцать три года ты предлагаешь мне свою помощь, но знаешь, что? Засунь её себе в задницу! Тебя никогда не было рядом, но зато теперь ты здесь! Какое облегчение, правда. И все блядские воспоминания на хер. Ведь мой старший братец наконец-то решил обо мне позаботиться. Только вот беда. Знаешь ли, ты опоздал лет так на десять! Двенадцатилетнему Чонгуку нужен был старший брат, когда в гроб заколотили маму с папой. Тринадцатилетнему Чонгуку еще нужен был старший брат, когда своими дешёвыми наручными часами ему выбил зуб приёмный отец. Даже пятнадцатилетнему Чонгуку он всё еще был нужен, ведь его впервые бросила подружка, использовав ради секса. А вот мне… мне он больше не нужен. Чонгук не может вспомнить, когда плакал в последний раз. Он снова и снова пытается встать на ноги, чтобы еще раз звучно упасть вниз, корчась от боли. По подбородку течёт то ли слюна, то ли слёзы, а лицо уже пошло красными пятнами по многим причинам. Главная продолжает стоять над ним, скорее всего поражённая стыдом и той самой, ненавистной обоим, жалостью. Хосок собирает все силы и волю, чтобы сделать один шаг вперёд и еще раз попытаться помочь, когда Чонгук хрипит сорванным голосом, опустив лицо в пол: — Но даже это всё меня не так сильно злит, как тот факт, что я столько времени потратил для одного единственного мгновения, когда через много-много лет однажды встану перед тобой, добившись всего, о чём мы когда-либо оба с тобой мечтали, и скажу, что это только моя заслуга. Что я выбрался из самого настоящего ада, ради того, чтобы ты пожалел… о том, что когда-то меня бросил совсем одного. Я так сильно хотел тебя пристыдить, чтобы ты загнулся от зависти. Хотел перекрыть тебе воздух своей шикарной карьерой, тачкой, домом и подружкой. Это была такая сладкая мечта о мести, которая у меня почти получилась. Она была прямо перед моим носом. Чонгук вдруг поднимает голову, и нет в нём ничего от взрослого мужчины, что вырастил себя сам. Только в эту самую секунду он снова наивный восьмилетний мальчик, который боится заглянуть под свою кровать, ведь там живёт страшное чудовище. Только теперь чудовища не прячутся под кроватями. Они ходят среди людей. — Но вот я здесь, на коленях перед тобой, без денег, без карьеры, без дома, тачки и горячей подружки, без примитивной возможности подняться и посмотреть тебе в глаза. Я всё то, из чего меня в будущем представляла каждая ненастоящая семья, от которой мне приходилось убегать. Я мусор, ничтожество. Я инвалид. И меня выворачивает от того, что твоя помощь мне необходима. Я ненавижу себя за то, что теперь тебе должен. Я ненавижу самого себя даже больше, чем когда-либо ненавидел тебя. И это, чёрт возьми, нечестно. Последнее предложение произносится настолько тихо, что Хосок едва ли различает его на фоне бухающего в груди собственного сердцебиения. В отличие от Чонгука, он не плачет, но только это вовсе не означает, что ему плевать на каждую его острую, травмирующую фразу. Это только значит, что ему больно теперь даже чувствовать. Стараясь унять дыхание и непрекращающуюся дрожь в пальцах, Хосок опускается на колени перед своим уязвимым младшим братом. Даже кислород рядом с ним проникает внутрь только для того, чтобы разжечь там пожар. И сам он еще совсем мальчишка — чудовищно одинокий, уверенный в том, что его короткая жизнь успела закончиться в тот момент, когда гоночный автомобиль съехал с чёртовой трассы. Но вот настоящая правда — они оба всё еще здесь: горячие, разбитые, оскорблённые, нелюбимые, но очень важно, что живые. И до тех пор, пока сердце бьётся, можно многое исправить. Надо лишь только, чтобы хоть кто-нибудь подал руку, на которую можно бы было опереться. — Тебе всё ещё нужно подняться, — говорит Хосок твердо, не оставляя Чонгуку вариантов. Спустя чуть меньше минуты пальцы сжимаются крепкой хваткой сильного, но трусливого ребёнка, которого когда-то очень давно забыли на стареньком городском кладбище, в окружении вони обрезанных белых лилий. Кажется, в тот вечер тоже лил дождь. Как и сегодня. Как и в тот день, когда кто-то где-то принял решение попавшему в реанимацию Чонгуку дать еще один шанс на ту жизнь, которую он никогда не хотел, но о которой однажды ни в коем случае не пожалеет.

***

Мы переживаем довольно странные ощущения, когда сталкиваемся в жизни с теми ситуациями, о которых прежде лишь читали в газетах или наблюдали по телевизору. К примеру, проникновение вора в твоё жильё. Слепой герой внутри нас скорее всего схватил бы первый подручный предмет и до звёзд перед глазами накостылял бы незваному гостю. Мы же реальные, из плоти и крови, сдаёмся еще до того, как жизнь бросает нам вызов. Чонгук слышит, как щёлкает дверной замок из прихожей, прекрасно зная, что это никак не может быть Хосок. Тот пять минут назад прислал обычное, необязательное уведомление о том, что задержится в классе новичков на сорок с лишним минут. Так что выезжая на коляске, что всего за пять с половиной дней уже стала неотъемлемой частью его будней, Чонгук не боится встретиться грудью с каким-нибудь складным ножом или лучше сразу с проходящей навылет пулей. В последнее время ему приходится чаще думать о смерти. Скорее даже не думать, а планировать. К его великому сожалению он застревает на долбанном пороге, ведущим в кухню, по которой свободно расхаживает невысокий и незнакомый паренёк, совсем не похожий на опасного грабителя. Чонгуку становится вдруг смешно, ведь у его старшего брата нечего красть. Разве что чонгукову одежду, которая равна годовой аренде за эти душераздирающие хоромы. Незнакомец выглядит лет на семнадцать с его нескладной, тощей фигуркой и пухлым, румяным лицом. Он держит пальцами одной руки маленькую клетку, из которой градом сыплются опилки, а другой опускает наушники с головы, оставляя их болтаться вокруг шеи. Именно тогда Чонгук и даёт о себе знать, ударяя парочку раз кулаком о дверной косяк и прочищая горло. — Ты кто такой? — О! Мальчишка театрально хватается за растянутый свитер слева под грудью, подпрыгивая на месте. Его пальцы до нелепого коротки, да и сам он кажется Чонгуку нелепым, похожим на второстепенного персонажа из любого диснеевского мультфильма девяностых. — Прости! — слишком громко извиняется он, не прекращая трясти в руке металлической клеткой, — я не знал… Хоби-хён отдал мне запасные ключи, чтобы я иногда приходил подкармливать Фаниполя. Он не предупредил меня, что дома кто-то есть. — Фаниполя? — без особого интереса переспрашивает Чонгук, поднимая брови. — Да, его, — он выставляет вперёд ту самую клетку, в которой оказывается, живёт мелкий светло-рыжий квартирант. Он потирает свои крошечные розовые лапы, роя носом горсть опилок и собственное дерьмо. У Чонгука сводит зубы от еще одного вонючего соседа, о котором он до этой секунды и не подозревал. — Чудесно, — заключает парень без всякого энтузиазма, — этой дыре только крысы и не доставало. — Фаниполь — хомяк, не крыса, — важно поправляет мальчишка. — Как скажешь.  — А меня зовут Пак Чимин, — вспоминает представиться, добавив, — я живу в квартире напротив. Чонгуку нет нужды говорить своё имя. Очень скоро собеседник и так его узнаёт, обрадовавшись. — Хён нечасто о тебе говорил, но он жуть как гордился тем, что его младший брат участвует в Формуле-1. У моего парня даже где-то хранятся карточки с твоим именем. Поверить не могу, — впервые за долгую речь Чимин выдыхает и подходит чуть ближе, — я разговариваю с самим Чон Чонгуком! Это знакомое, но больше не долгожданное ощущение узнаваемости. Слава прошла. Остались лишь побитые кубки и размазанная по гоночной трассе, некогда успешная, карьера. Чонгук не радуется вместе с новоиспечённым соседом, а только затрудняется понять, издевается ли тот над ним или действительно пока не понял, что великий гонщик перед ним больше никогда не возьмётся за обтянутый белой кожей руль своего Ле-Мана? Чимин всё говорит и говорит: о своём парне, наличие которого у такой особы, как он, совсем не удивляет Чонгука, о пятилетней дружбе с Хосоком, а еще, не зная о том, как болезненно, о старой статье в спортивном журнале, где молодого гонщика прозвали самой яркой звездой поколения. И в какой-то момент тот всё-таки замечает огромную, двухколёсную коляску, застрявшую на пороге, с которой знаменитости больше не встать. Чонгук сразу соображает, что видимо горячо-любимый Хоби-хён ему не сообщил о такой незначительной детали, как авария, повлёкшая эти самые неприятные последствия. — Ты… — пробует подобрать правильные слова, но как можно, если в такой ситуации их попросту не существует? Чонгук решает ему помочь своим, возможно, не самым тактичным методом: — Инвалид, — у себя в голове ударяет в такой большой круглый гонг, прихлопывая в ладоши, словно отвалив отменную шутку. Чимин всё это время не дышит, и Чонгуку уже кажется, что тот вот-вот уронит клетку с глуповатым Фаниполем, но ступор проходит, и наступает тот «долгожданный» момент, когда в глазах напротив становится чуть влажно, они темнеют, зрачки бегают по глазнице, а Чонгук прекрасно знает, что именно так выглядит его любимая, ни с чем несравнимая, жалость. Но тут вдруг происходит нечто удивительное, и процесс прерывается где-то посередине, а Чимин вручает парню хомяка в домике, слишком честно улыбаясь потресканными светло-розовыми губами: — Я впервые знакомлюсь с настоящей знаменитостью. Смотри, — вытягивает вперёд свои пухлые ладошки, с восторгом замечая, — даже руки дрожат. А у Чонгука надламываются привычные ожидания, трескаясь по швам, раздаваясь глухим хрустом где-то в малочувствительном позвоночнике. Он отдёргивает укушенный Фаниполем палец от прутьев клетки, почему-то чувствуя себя чуть менее паршиво, чем еще пять минут тому назад. Чонгук не привык слушать людей, если это не приносило ему в карман легкие деньги, но Чимина нельзя было просто заткнуть. Проходят невыносимо долгие минуты, а тот всё говорит и говорит, пока Чонгук молит Бога, в которого не верит, чтобы этот простой, как брёвнышко, мальчик прикусил наконец-то свой длинный язык и перестал мешать людям в этом месте страдать в одиночку, без чьей-либо помощи. Как-то так выходит, что Чимин, ловко порхая по хосоковой кухне, готовит им красный чай, нарезая дольками свежий лимон. Чонгук продолжительно залипает на острый нож с толстой рукоятью из чёрного дерева, пока в чашке стремительно растворяются кристаллики сахара, который бывший гонщик не употребляет. — Надолго ты здесь? — спрашивают у него, подталкивая пухленькую кружку в идиотский оранжевый горошек. Юноша накрывает ладонью горлышко, отпаривая кожу жаром коричневого кипятка, отвечая со всей честностью: — До тех пор, пока Хосоку не надоест играться в счастливую семью. Чимин шумно возмущается. Он вообще всё делает довольно-таки шумно. Дышит тоже, и это бесит легко заводимого Чонгука до ужаса. — Я конечно не знаю всей истории, но Хоби-хён любит тебя, — веселит младшего тот своей наивностью и всепоглощающим человеколюбием. Мать Тереза, не иначе. А Чонгук бледнеет, отнимая порозовевшую ладонь от чашки: — Всё верно, — говорит он, — ты ничего не знаешь. И чай с лимоном больше не кажется лучшей чиминовой затеей, как и попытка сблизиться с новым соседом. Мальчишка кусает верхний слой тонкой кожицы на губах, борясь с желанием повернуть разговор обратно к началу, когда всё было плохо и неправильно, но всё же менее неловко. Как же ему везёт, что возвращается Хосок, устало дотаскивая стёртые от танцев пятки до кухни, удивляясь неожиданной картине перед собой. — Хён! Чимин мигом забывает о Чонгуке, о коляске, чаях и привычках влезать в чужую жизнь, вставая из-за стола, чего другой человек в комнате сделать никак не может, продолжая абстрагироваться от происходящего, сидя на своей передвижной тюрьме. — Я принёс Фаниполя. У Намджуна началась аллергия, так что я не смогу пока забирать его к себе. Но это кажется больше не проблема, ведь Чонгук-и присмотрит за ним в твое отсутствие. — Чонгук-и?! — и Хосок и Чонгук повторяют вслух с одинаково ахуевшим выражением лица, пока Чимин весело смеётся с реакции братьев. Если бы только они хоть иногда обращали внимание на то, что у них на самом деле гораздо больше общего друг с другом, чем им кажется. — Мне пора, — говорит, не забывая помахать угрюмому парнишке на коляске перед уходом, ожидаемо не получая в ответ ничего, кроме задёргавшегося от нервов правого глаза. У Чонгука нет ни малейшего желания продолжать чаепитие, так что выплюнув не особенно злое «чудак», он выезжает из кухни, оставляя за колёсами на полу едва заметные царапины. С Хосоком он даже не здоровается.

***

cause they’re stronger than you know a heart of steel starts to grow

Избегать озябшей и пропахшей дождями реальности за каменными стенами только от того, что боишься встретить незнакомых тебе людей с того уровня, в который тебя забросила сука-жизнь — это самый действенный способ сойти с ума. Чонгук больше ни о чем не мечтает. Ему ничего не хочется. Ему ничего не интересно. Большую часть времени он просто переключает на телике спортивные телепередачи или в двенадцатый раз открывает титульный лист «Холодного дома» Диккенса, чтобы еще один раз закрыть и пообещать себе однажды осилить хотя бы до пятой страницы. Всё чаще приглядывается к ножам в столешнице кухонного стола. Всё реже глядит в зеркало. Кажется, уже, что это его порог. Дальше некуда и нет там ничего, что стоило бы его внимания. Хосок давно прекратил пытаться помочь. Чонгук стал забывать о том, что живёт не один. Этим вечером юноша надевает на себя лучшую свою рубашку, что когда-то красовалась на обложке модного журнала под заголовком в золотых блёстках, а еще моет голову и причёсывает давненько не стриженные волосы так, чтобы в кои-то веки походить на настоящего человека, а не на его неживую тень. Хосок должен был снова задержаться в школе. Прожив с ним под одной крышей почти месяц, Чонгук прекрасно понимал причину в его задержках на работе и нежелании возвращаться домой к ужину. Не то, что бы он был в конце концов против. Так или иначе, у Чонгука было чуть больше времени на воплощение давно планируемого события. Того, что откладывалось слишком много пустых, ненужных и дождливых дней. Чонгук решает не оставлять никаких сопливых записок. Ему не с кем прощаться, разве что с хомяком, который, как ни странно, теперь почти не раздражает чуткого педанта. Он щёлкает по клетке пальцами, как бы выражая самое близкое к тому, что зовётся теплотой, а после направляется за давно присматриваемым ножом, расстёгивая пуговицы на манжетах, чтобы не запачкать качественную вещицу. В тот самый момент, который мог бы по-честному называться кульминационным, лезвие скачет в руке от того, что кто-то вдруг настойчиво тарабанит в дверной звонок. Чонгук неподвижно ждёт, наблюдая за тем, как металл дёшево блестит под бедным светом лампы. В одну секунду думает, что не станет ничего предпринимать и просто сделает то, что давненько стоило, а в другую уже отбрасывает нож на столешницу, разворачивая два колеса коляски в обратную сторону, отговаривая себя от настойчивой мысли, что вдох получается таким отчаянным именно от облегчения. — Хосока нет, — объявляет сразу же, как распахивается дверь, собираясь тут же закрыть её и вернуться к своим неотложным делам, но Чимин хватается за ручку, не позволяя тем самым так скоро избавиться от своей компании. — Знаю. Я пришёл за тобой. Чонгук замечает, как тот глядит на закатанный рукав его рубашки и лёгкую испарину на верхушке лба с прилипшими к нему тёмными волосками, интересуясь: — Я чему-то помешал? — Ничему особенному, — пожимает плечами тот, не отводя взгляда, — я лишь собирался покончить с собой. Вместо ответа юноша получает скулящую тишину и грохот остановившегося где-то на первых этажах лифта. Чимин привычно заламывает пальцы под рукавами шерстяного свитера, а брови уже почти что над самыми веками, вот-вот спадут с лица от такого усердия. И не то, чтобы он не понимал шуток, просто, даже так мало зная Чонгука, тот уверен, что шутить тот не умеет и не любит. В любом случае мальчишка прочищает горло, продолжая говорить то, что готовился в самом начале: — Я собирался на рынок, а после покормить уток на озере здесь, неподалеку. Составишь компанию? Чонгук конечно может ответить «нет». Он может дать такой ответ в стольких вариациях, что Чимин бросится отсюда в слезах, даже не думая когда-либо вернуться назад. Да, он определённо может это сделать, но вместо этого почему-то цепляет куртку с крючка и ключи с полки у зеркала, указывая на любимые, давно неиспользуемые, тимберлэнды в уголке прихожей: — Поможешь? Одно слово и Чимин во весь рот улыбается, как будто не было только что никаких болезненных признаний и невесёлых догадок. А Чонгук разрешает тому помочь себе, обещая вернуться к ножам и столешницам позже вечером. Даже перед самой смертью хочется, пусть всего на мгновение, ощутить, что ты жил когда-то, и, по правде, в эту золотистую листопадом секунду, всё ещё живёшь. И твоё дыхание из легких — настоящее, а мелкая гусиная кожа предплечья такая же жёсткая, как и в детстве. Стать частью этого огромного дикого мира последний разок. Переживать сомнения. Пересчитать все «за» и «против». Поднять взгляд на того, кто тихонько шагает рядом с тобой, и, быть может, ко второму приписать еще пункт. Это последняя ночь. Так почему же бессовестно грызёт острое ощущение, что она самая первая? — Хосок отдал команду нянчиться со мной? — спрашивает Чонгук, оставшись чуть позади от берега, на котором дивное зрелище: Чимин на своих бледных, нежных коленках с вытянутыми вперёд и собранными вместе ладошками, и пальчики дрожат потому, что захватывает восторг от такого близкого нахождения поблизости диких птиц. — Если честно, — тот стряхивает хлебные крошки, привлекая малышей-воробьёв на пир, оборачиваясь к Чонгуку, — он попросил держаться от тебя подальше. Юноше трудно скрыть удивление. Впервые одолевает понимание, что он совсем не знаком со своим старшим братом. — А ты переживаешь тот самый переходный возраст, когда хочется побыть маленьким бунтарём? — издевается, не ощущая вины, потому что глубоко внутри знает, что Чимин не обидится. Так и есть. — На днях я заходил к вам домой, — делится зачем-то мальчишка, поднимаясь с колен, — возвращал хёну наушники, что он мне одалживал, и заметил у Фаниполя в клетке мелко порезанные кусочки свежей морковки, — он не глядит на Чонгука, а вот тот больше не может отвести свой взгляд от невысокой худой фигуры перед собой в мешковатой одежде за пятнадцать долларов с какой-нибудь сезонной распродажи. — Хосок никогда не давал ему ничего, кроме сухого корма, если вообще вспоминал покормить. Чонгук, ты милый парень, — на этот раз опускает лицо, улыбаясь под жидким свечением ярко-оранжевого пятна солнца, уходящего в закат, — даже если и сам не хочешь в это верить. Утки за его спиной дерутся за хлеб, и это еще больше оживляет такой быстропроходящий момент, что почти ускользает из пальцев. Чонгук уже ненавидит Чимина и его привычку выжимать из людей чувства, которые в них давно высохли. Вот и теперь, кажется, что посмели достать горячей рукой там, где давным-давно воет обледенелая зима, и ничего уже с этим не поделаешь, потому что долгий процесс запущен. Чимин своими кроткими детскими шажками заступает внутрь. И ему плевать, что его не встретят с распростёртыми объятиями. Плевать на то, что к встрече с ним готовят всю внутреннюю артиллерию, нацеленную на полное уничтожение обоих. Ведь, порой, в войне только и нужно, что набраться смелости поднять вверх запачканный кровью белый флаг. Чонгук ловко разворачивает коляску, хрипя низким голосом себе под ноги: — Я хочу вернуться. И Чимин наконец-то научился понимать, когда тот лжёт, потому что помогает поднять механизм на колёсах на горку, мотая светлой головой из стороны в сторону: — Сначала я заставлю тебя попробовать местной уличной еды. И обещаю тебе, ты будешь рыдать от восторга.

***

Есть мнение, что в определённый момент, когда человек формирует себя, как целостную личность, поменяться уже не выйдет, как бы сильно ты не старался. Может, именно поэтому плохие люди решают пуститься во все тяжкие? Потому что общество не даёт им право на искупление? Но ведь с того момента, как один человек решал за всю страну, кто стоит прощения, а кто не достоин даже быть услышанным, прошли сотни лет. Так почему же в нас до сих пор задыхается маленький человечек, который смертельно боится совершать ошибки, уверенный в том, что даже самая незначительная из них столкнёт его на самое дно? Чонгук в жизни совершил много недостойных поступков. Часть из них он бы с готовностью повторил еще один раз, в то время как некоторые мешали иногда смотреть людям в глаза. Чимин выглядел как дурак, который смотрел на мир лишь с одного угла и уверял себя, что это верный способ сделать мир лучше. На Чонгука он смотрел также, как и на остальных, и, быть может, именно это позволило этому странному, недолгому знакомству выйти на новый уровень доверия. Чонгук отвык от того, что люди сначала глядели на него, и только потом, если хватало ума и времени, на коляску. Это было непривычное, но и необходимое напоминание, что у Чонгука когда-то тоже была жизнь, и, что еще более важно, она никуда не делась. Просто поистрепала себя годами, которые мальчишка тратил на себя и только лишь на себя, не задумываясь никогда о том, что однажды этого окажется безбожно мало. Возвращаясь с прогулки, Чонгук почти что ощущает усталость, которой не присутствовало в его костях с момента аварии. У него несильно болит живот от переедания, потому что яичный хлеб и жареный кальмар у доброй бабушки на рынке с нежными, морщинистыми ладонями, оказались вкуснее, чем тот безвкусный ресторанный мусор за пятьсот долларов, на который Чонгук раньше привычно тратился каждый день. Чимин несёт в свободной руке прозрачный пакет с редисом и петрушкой, рассказывая об ужине, который из них приготовит. А младшего дома ждут лишь голые стены и запрятанный в кухонной полке нож, которым если и резать, то точно не овощи. — Забыл, — резко воспоминает Чимин, помогая вывезти коляску из лифта, — у меня проблемы с духовкой. Всё никак не обращусь к специалисту. Могу я приготовить ужин у вас с Хоби? Может быть, дело действительно в плите, а, может быть, Чимин всё еще боится оставить Чонгука наедине со своей неприкрытой печалью, но так ли это важно, если Чонгук пока больше не хочет превращать этот неплохой день в трагедию? — Как хочешь, — он пожимает плечами, пытаясь выудить из тесного кармана ключи, а Чимин запасными уже щелкает в замке, выпуская в коридоре спёртый воздух нелюбимой квартиры. — Я заберу кое-какие вещи для готовки и вернусь, — обещает мальчишка, после того, как здоровается с Фаниполем и помогает Чонгуку избавиться от таких же чистых, как и до прогулки, тимберлэндов. Чонгук снимает рубашку, которую недавно думал, что будут снимать с него позднее, ночью, обезображенную густыми пятнами крови. Мнёт её в пальцах, задумавшись от чего-то над тем, как бы отреагировал Чимин на его смерть. Плакал бы он? Конечно же. Не так давно он рассказывал, как каждый раз плачет над «Дневником памяти». Тем девчачьим фильмом, что Чонгука заставляли пересматривать его глупые подружки. Но как долго сохранялась бы его печаль? Прекратилась бы она уже на следующее утро или, может быть, не прошла бы и через недели? Но, так или иначе, разве стоит такой, как Чонгук, его скорби? — Мне нужна будет твоя помощь, — Чимин возвращается, не специально подкравшись сзади, обнаруживая обнажённого по пояс соседа в процессе переодевания. Правильной реакцией возможно была бы мгновенная капитуляция с учетом тонкости натуры мальчишки, но чиминова озабоченность чужими проблемами была куда сильнее стеснения, так что, вместо того, чтобы уйти, он напротив подходит ближе, запросто предлагая: — Но сначала, давай поможем тебе избавиться от этих чудовищно тесных штанов, — в его тоне нет и намёка на какой-то скрытый подтекст, и Чонгук об этом прекрасно знает, но всё равно хватается за ремень, стоит тому подойди совсем близко. — Я сам, — твердо отвечает, не моргая. Чимин лишь улыбается и нагибается ближе. — Я закрою глаза, если ты чего-то стесняешься, — подмигивает, бросая короткий взгляд между накачанных ног младшего. Чонгук толкается языком в изнанку щеки, выпуская большими ноздрями горячий воздух. Незамедлительно звенит пряжкой ремня, принимая нежелательную помощь с комментарием: — Не стоит примерять свои комплексы на других. Чимин даже не думает обижаться, прихватывая краешек штанов, стягивая тесную ткань с бёдер, ожидаемо коснувшись пальцами голого торса юноши. У Чонгука красивое тело. Может не такое рельефное, как во время ежедневных тренировок, но всё равно красивее, чем у многих его бывших коллег. Может, в последнее время не слишком уверенному в себе Чонгуку стоило об этом напомнить, но были ли они достаточно близки для такого рода комплиментов? — У твоего парня таких нет? — смеётся Чонгук, замечая, как задерживается взгляд соседа на его прессе, пока джинсы сползают с колен. Чимин молча закатывает глаза, отходя назад, чтобы подобрать тому сменку. Он аккуратно складывает одежду на стуле, в отличие от самого Чонгука, который не особо заморачивается на уборке. Возвращается назад со спортивными штанами, когда младший ждёт, в уже натянутой через голову футболке. — Должен ли я пригласить тебя на свидание теперь, когда ты видел меня без штанов? Чимин пропускает шутку мимо ушей, решая, что в следующий раз позволит остряку мучиться в одиночку. Он включает все лампы и радио, доставая из столешницы тот самый нож, о котором Чонгук слишком много думал в последнее время. Подпевает незнакомым строкам на плохом английском, пока Чонгук ждёт команды, наблюдая за происходящим со стороны. Фаниполь в клетке то и дело валится неуклюжим тельцем с пластмассового жёлтого колеса, а морковка, которую Чонгук чистил ему этим утром потемнела и высохла. Чимин бросает Чонгуку яблоко, прося почистить. Не для него или себя, а для хомяка. Чонгук не может объяснить, почему послушно выполняет просьбу, заверяя себя в том, что за недели одиночества ему сильно приелся проклятый грызун. — В твоей комнате достаточно места для того, чтобы разместить какой-нибудь тренажёр, — говорит Чимин, не отвлекаясь от нарезки ароматной травы для супа. Чонгук разделяет с хомяком одно зелёное яблоко на двоих, пережёвывая кислую мякоть. — Отличная идея. Воспользуюсь ею сразу же, как мой позвоночник волшебным образом восстановится. Мальчишка опускает лезвие на доску, не останавливаясь: — Есть разные тренажёры, Чонгук. Даже в твоем положении… — он делает заминку, ни в коем случае не желая задеть младшего в очередной раз напоминая о его ситуации, — ты все еще можешь тренировать верхнюю часть тела. Я мог бы отвезти тебя в магазин, чтобы выбрать подходящий. — Зачем? — задает всего один вопрос тот, отбросив полуогрызок в опилки. — В каком смысле? — Для чего мне следить за собой? Я мог бы не вставать с дивана, нещадно тупеть и толстеть, и это бы всё равно ничего не изменило. Такой, как я никому не нужен независимо от размера моей одежды. — Это неправда, — Чимин забывает о готовке, разворачиваясь лицом к младшему, не собираясь легко сдаваться. — Правда, что ли? Считаешь, я нужен Хосоку? Тогда, ответь, почему он всё чаще остаётся ночевать в своей блядской школе, не возвращаясь днями в собственную квартиру? Всё потому, что я ему так сильно нужен? Или, быть может, я нужен тебе? — он смеётся, не веря в собственные слова ни капли, — это какой-то неизвестный мне синдром, завязанный на том, чтобы быть полезным? Тащишься от того, что кто-то неспособен подтереть себе задницу без твоей помощи? Но мне не нужен спаситель. И если у тебя не припрятано парочка запасных ходячих ног, тогда перестань пытаться меня вылечить! Под конец тирады ему становится трудно дышать. Чимин со стеклянными глазами ступает чуть вперёд, собираясь конечно же подать руку помощи, но Чонгук рычит и уезжает как можно дальше, слыша, как открывается входная дверь. Хосок удивителен в выборе мгновения, когда необходимо объявиться. — Что за крики? — скидывает сумку с плеча на пол, замечая в конце коридора чонгукову спину. — Вас слышно с нижнего этажа. — Всё нормально, — врёт Чимин, не спеша заново схватить нож. Пальцы до сих пор отбивают чечётку по деревянной доске. Он зажимает их в кулаке, переводя дыхание. — Ужин скоро будет готов. — Чим, — хён укладывает руку на его плечо, успокаивая. Ему ли не знать, как тяжело найти с его младшим братом общий язык и сохранить в конце всего нервы. — Он прав. То, что ты делаешь — бесполезно. Ты не сможешь помочь тому, кто этого не хочет. — Я не считаю, что его нужно исправлять, — возражает Чимин настолько тихо, что Хосок едва ли понимает. — Ему не нужна нянька, но ему нужны друзья, а особенно старший брат. И не из-за его положения, а из-за того, что он человек, хён. Одинокий, обозлённый на весь мир ребёнок. Мы оба знаем, что это за чувство. Нам обоим известно, как невыносимо трудно с ним справиться в одиночку. И ты скажешь мне оставить его захлебнуться в нём? Это было бы еще более бесчеловечно, чем пытать его своей заботой. — Для этого есть специалисты, знаешь? — Специалисты не накормят его домашней едой и не выведут на прогулку. — Даже я не знаю больше, что он за человек. А ты и вовсе знаком с ним меньше месяца. Это может закончиться плохо для вас обоих. Чимин вдруг улыбается, поднося листок петрушки к своему лицу, разглядывая внимательно корешки. Размышляет с теплотой: — А может быть, когда-нибудь, он проснется утром без мыслей о самоубийстве, и это станет самой большой победой в его жизни. Ради этого стоит рискнуть, не думаешь? Хосок обнимает мальчишку за пояс со спины, выдыхая пыль из легких тому в шею и прикрывает глаза, признаваясь: — Ты слишком хорош для этого мира, Чимин-и. Слишком хорош. Чимин в ответ звонко смеётся, ворочаясь в объятиях от щекотки дыхания на чувствительной коже, но остаётся в том же положении до тех пор, пока Хосоку это необходимо. — Это моё проклятие, — шутит, приоткрывая губы, когда старший обнимает еще крепче, с хрустом в выпирающих рёбрах. — Спасибо, — Хосок шепчет, чтобы слышал только Чимин, даже не подозревая о том, что за ними наблюдают. И Чонгуку также больно от нежности мальчиковых слов, как и от ужаса осознания, что больше всего на свете, в эту самую секунду, ему хочется оказаться на месте своего нелюбимого старшего брата.

***

В жизни приходится принимать решения даже тогда, когда нам известно, что что бы мы не выбрали — последствия придётся залечивать стеклянным колпаком янтарного коньяка. Чонгук построил себя с самого основания. Не принимая ничьей помощи, не заводя друзей. Мальчишка креп и рос, выстраивая вокруг себя бетонные стены, за которыми билось живое сердце. Меняя партнёров в постели и подписывая коммерчески-успешные сделки. Даже его брак был рассчитан лишь на общественное мнение, но никак не на его собственные нужды. И всё складывалось так удачно, а выглядело шикарнее, чем можно было себе представить. Только вот постоянно используя людей, Чонгук забыл о том, что вовсе не неуязвим, и его тоже можно использовать. Оказалось, что роскошная жизнь имела срок годности. И этот срок истёк слишком внезапно. Сначала он потерял все накопленные сбережения, доверившись не тем людям. Затем невеста устроила скандал в прессе, обвинив в одной из множеств измен, несмотря даже на то, что восемнадцатью часами ранее сама писала Чонгуку из постели какого-то малоизвестного, молодого актёра. Далее последовали позорные факты из жизни, опубликованные на полосах всех газет, и, возможно, именно это подкосило юношу больше всего. Возвращение в прошлое никогда не приводило его ни к чему, кроме алкоголя. За ночь до полуфинального заезда Формулы-1, Чонгук уничтожил свой бар, полностью игнорируя звонки и сообщения от менеджеров и команды. К одиннадцати утра он проспал лишь пару часов. Приняв душ, выдавив на язык половину тюбика зубной пасты, глупый, гордый мальчишка заверил всех, что в полном порядке и привязав себя ремнями безопасности к креслу, вдавил в педаль газа. По словам неугомонных репортёров, ярко-красный болид перевернулся над трассой более восьми раз прежде, чем застрял в высокой траве у зрительских трибун. Когда бессознательного Чонгука вытащили из-под обломков смятого шасси, в воздухе пахло палёным полиэстером и резиной. Проколотые шины выпускали азот, и у команды смельчаков было всего пару минут до того, как произошёл оглушающий взрыв, о котором не переставали говорить много-много недель. Чонгука обвинили в халатности и нарушении закона, но по состоянию здоровья вынесли смягченный приговор, включающий испытательный срок и обязательные посещения психотерапевта, на которых спустя месяцы Чонгук прекратил появляться. Со временем люди прекратили говорить о самом большом неудачнике 2016-го года. Еще спустя недели о нём и вовсе почти забыли, а Чонгук вернулся в родной город к единственному живому родственнику, которому просто не повезло оказаться старшим братом бывшей спортивной суперзвезды. Эта история не была одной из тех, что можно было рассказать за столом или во избежания неловкого молчания. Она не являлась самой трагичной или той, что заставляла не спать ночами от страха, что и такое может произойти. Нет, ведь в мире до сих пор резали семьи, похищали детей, взрывали улицы и города ради ненависти, так что чонгуковы мемуары не стоили чьего-либо времени. Но одному человеку зачем-то всё равно хотелось услышать их из первых уст. Чонгук возвращается из больницы, где ему в очередной раз неутешительно покачали головой и пожелали держаться ради неясного будущего, в которое никто давно не верил, когда он впервые сталкивается с Ким Намджуном. Тот вместе с Чимином в его комнате, и этого уже достаточно, чтобы слететь с катушек, но в углу стоит еще не собранный тренажёр, и это уже многое объясняет. — С Днем Рождения, Чонгук-и! — радуется его появлению Чимин, подлетая, чтобы скорее всего обнять, но младший смотрит за его спину на высокого парня с закатанными на плечах рукавами футболки, изучающего инструкцию на английском к сборке тренажера. Хосок, что докатил младшего брата до его комнаты, реагирует с улыбкой, похоже заранее узнав о сюрпризе, что Чимин умирал, как хотел устроить в такой важный ему одному день. Он уходит на кухню, где уже стоит праздничный торт и нетронутая пачка со свечками. — Прости за беспорядок, — прежде всего вежливо извиняется серьезный парень с глубоким, доверительным тоном, протягивая Чонгуку ладонь, — но Чимин-и хотел успеть до твоего возвращения. Меня зовут Ким Намджун. Чонгук не раз слышал это имя. Он пожимает руку с недружелюбным усердием, раздражаясь тому, с каким предвкушением Чимин в сторонке наблюдает за их знакомством. — С Днём Рождения! — снова восклицает он, и наконец-то обнимает именинника за плечи, оставляя за своим дыханием строй мурашек под толстовкой. Собственными руками Чонгук все еще крепко держится за ручки кресла. — У нас с хёном возникли некоторые трудности, но мы почти закончили. Ты сможешь использовать его без чьей-либо помощи и оставаться в такой же прекрасной форме. От комплимента не становится лучше. Чонгук продолжает упорно наблюдать за Намджуном, пытаясь за первые минуты знакомства отыскать малейшие недостатки в его внешнем виде. Но, что бы он не напридумывал, тот всё равно обладает главным преимуществом перед Чонгуком: он может ходить. — Мне нужно переодеться, — говорит он, даже не глядя на подарок, который, если признаться, ему значительно бы помог в будущем не подохнуть от скуки. Но даже, прикованный к креслу, гордый мальчишка в нём никуда не делся. Чонгук всё ещё не научился говорить «спасибо». Намджун покидает спальню, шепнув Чимину на ушко что-то о неблагодарном молокососе, а Чонгук делает вид, что ничего не слышит, ожидая, что его вот-вот оставят одного. После хлопка двери с обратной стороны, юноша оборачивается с удивлением обнаруживая ожидающего чего-то Чимина. — Ты меня не расслышал? Мне нужно переодеться, — повторяет с неприкрытой злостью, но ведь тот ничего ему пока не сделал, кроме отличного подарка, о котором его никто не просил. Так почему же Чонгук продолжает вести себя, как глупый щенок, у хозяина которого вдруг оказался еще один питомец? По правде, ему не хочется знать ответ. — Расслышал, — отвечает Чимин, никак не реагируя на его тон, — поэтому и остался. Мальчишка помогает развязать шнурки на ботинках, а когда дело доходит до краешка брюк, из-под которых торчит кромка нижнего спортивного белья, слышит неожиданный вопрос: — Это он? — Чонгук отворачивает лицо в сторону, без конца прикусывая изнанку щеки. Эта привычка появилась не так уж и давно. С тех пор, как Чимин впервые переступил порог квартиры вместе с клеткой хомяка. — Он? — Чимин переспрашивает, после небольшой паузы продолжая стягивать штаны. В этот раз смущение куда заметнее. Хотя бы по небольшому розовому румянцу на мальчиковых скулах. — Твой парень. Это он, Намджун? Как обычно, удобные спортивные штаны надеваются на смену, пока Чонгук терпеливо ждёт ответа. Наконец Чимин говорит: — Нет. Мы с Намджуном вместе живем. Он мой сосед. Чонгук наконец поворачивается к собеседнику, удивляясь: — Почему ты не живешь со своим парнем? — Почему ты продолжаешь спрашивать о моем парне? — нападает в ответ мальчишка, хлопая того по коленкам, разводя его ноги чуть шире, чтобы надеть наконец штаны и перестать краснеть на пустом месте. — Неужели Чонгук-и ревнует? Он спрашивает это только потому, что уверен, что это абсолютная неправда. Даже тихонько посмеивается себе под нос, качая головой от немыслимости шутки, а вот Чонгуку не смешно. Он вдруг перехватывает короткие пальцы со своего бедра, но не успевает из раскрытых губ издать и звука, когда в дверь стучится старший брат, подгоняя парочку к ужину. — Держи, — Чимин неловко достаёт ладонь из горячей хватки, протягивая другую чистую футболку, — мы тебя ждём. Он уже держится за металлическую круглую ручку, когда Чонгук яростно рвет в стиснутых кулаках накрахмаленную ткань, жалея только об одном, что не может встать на ноги и остановить Чимина у самой двери. Но зато он может сказать то, что уничтожит одну из четырёх стен, выстроенных глубоко под кожей еще много лет назад, и это что-то почти что разобьёт доброму Чимину сердце. — Спасибо. Чимин улыбается в мертвое дерево перед собой, незамедлительно отвечая волнительное и хрупкое: — Пожалуйста. И кто теперь посмеет сказать, что это всё напрасно? До тех пор, пока человек жив, его можно спасти. И для этого не всегда нужно просить разрешения.

***

we gotta tell ‘em that we love ‘em, while we got the chance to say.

Чонгуку известно, что если он хотя бы не попытается, то его фантазии о выздоровлении так и останутся только фантазиями, но мысли о том, чтобы посещать физиотерапию также невыносимы, как и пережитые лекции с психотерапевтом, от которых хотелось удавиться, не покидая стен больницы. Ведь мысли о самоубийстве никуда не делись. Их просто на время затмили другие. О чём-то или ком-то, кто принял самостоятельное решение в один момент прописаться в жизни неблагодарного парнишки с огромным багажом недостатков и лишь парочкой достоинств. Чимин неделями продолжал ныть о том, чтобы Чонгук побывал у физиотерапевта лишь один раз. Он писал целые списки о том, как это поможет его внутренней мясорубке, а еще каждый раз обещал что-нибудь, что могло бы подтолкнуть младшего к согласию. И одним вечером, пока они смотрели какое-то старое аниме по кабельному, а Хосок вновь задерживался в школе, готовясь к выступлению своего класса, Чонгук придумал, как выиграть в этом бесконечном споре. — Я согласен на физиотерапию, — выдаёт он в момент, когда герой с забавной огненной причёской на экране пробивает бетонную стену насквозь, не пискнув. Чимин поворачивается к нему с другого конца дивана, ожидая продолжения, — при двух условиях. Для такого случая мальчишка даже нажимает на паузу, подбирая коленками покрывало, чтобы устроиться поудобнее. — Первое: ты пойдешь со мной. Чимин мгновенно кивает, даже не задумываясь о том, как при этом пострадает его личный график. Чонгук ненадолго замолкает, морально подготавливая их обоих к другому условию. — И второе: ты честно ответишь на любой вопрос, который я собираюсь тебе задать. Сосед сомневается, не слишком понимая важность такой просьбы, а еще: — Когда это я был с тобой нечестным? — обижается, толкаясь ступнёй ему в бедро, так и оставляя её слегка дотрагиваться до кармашка его домашних шорт. Чонгук ни о чем не думает, когда опускает одну руку вниз, касаясь его крошечных, по-детски растопыренных пальчиков на ноге, не чувствуя никакой неприязни или страха подцепить микробы. Кожа у Чимина даже там белая и нежная, как у младенца. — Ну так что, согласен? — он спрашивает, неотрывно наблюдая за тем, как хозяин ступни дёргает ею от невесомых прикосновений, но не убирает. — Спрашивай, — только командует мальчишка, хихикая в одеяло, от того что просто-напросто щекотно. В конце концов, что такого страшного он может спросить? — Как зовут твоего парня? — Чонгук останавливается на мизинце, прощупывая его между подушечек, запоминая форму, мысленно смеясь от того, как Чимин трогательно его поджимает. — Юнги. — Сколько вы вместе? — накрывает теплой ладонью все пальцы разом, поднимаясь наверх, к пяточной кости, где начинается голень. — Со старших классов, — отвечает Чимин, припоминая точно, — около шести-семи лет. — Почему вы живете по раздельности? — мальчиковая кожа под коленкой тонкая и натянутая, Чонгук царапается об неё короткими ногтями, но не для того, чтобы болело, а для того, чтобы оставить мимолётные розовые полосы хотя бы на пару минут. — Потому что он попросил о перерыве, — признается тот, но отнюдь не потому, что условием Чонгука была честность. Просто этот болезненно нежный мальчик никогда не учился врать. — Я могу его понять, — Чонгук едва не рычит, когда Чимин подбирает ногу под себя, оставив того опустить ладонь на колючее одеяло, — за столько лет можно от кого угодно устать. Ему просто нужно время. — Чушь, — сплевывает собеседник, не зная больше куда деть руки. — Прости? — Ему нужно время не для того, чтобы вернуться к тебе, — делится опытом тот, кто пережил слишком много для своих лет расставаний, — ему нужно время, чтобы ты прекратил его ждать. Чимину больно, а Чонгуку от его боли еще нестерпимей. Подползти бы к сгорбленной спине и подтянутым к груди тощим коленкам, обнять руками за лицо и сказать то, что куда важнее всего этого. Но выходит только смотреть на то, как Чимин, впервые за всю их поломанную дружбу, закипает. — Как ты можешь утверждать это, даже не имея понятия о том, что нас с ним связывает? Это ведь не какие-то люди, о которых говорят по телику, это я и тот, кого я люблю половину своей жизни. Ты ничего не знаешь для того, чтобы заставить меня в нём сомневаться. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы в последний раз разговаривали? Я не имею в виду переписку или сухие диалоги по телефону, а то, как мы с тобой сейчас разговариваем. Неделя? Месяц? И сколько еще пройдет прежде, чем окажется, что я прав? Чимину стоило давным-давно подняться на свои маленькие ножки и сбежать как можно дальше от того, кто никогда не просил его остаться. Но даже теперь, благодаря Чонгуку, неуверенный в том, в чём никогда не сомневался, он всё равно сидит на месте, пытаясь всё ещё его, такого сложного, понять: — Ты попросил меня об абсолютной честности, и я прошу тебя о том же, — поднимает рдяное личико с блестящими в полутьме тёмными глазами, а под рукавами, что тот не перестаёт растягивать, ломаются от волнения пальцы. — ты когда-нибудь любил? Стоила ли правда чужого покоя? И правда ли эта, если больше всего в ней пока еще страха? — Нет, — отвечает Чонгук, не глядя на Чимина, а куда-то сквозь него. Откуда не видны чужие слезы, что так и не увлажняют ресницы, а застывают блеском в уголках красивых, продолговатых век. Мальчишка выдыхает, смачивая губы слюной. Условия выполнены, а разговор по душам больше не имеет никакого смысла. Чимин перекладывает одеяло на диванные подушки, по-дружески хлопая младшего по бедру. — Мне пора. Давай переместим тебя в кровать, всезнайка. Они могли сказать друг другу гораздо больше, чем позволили, но, может быть, это и к лучшему. Порой правды бывает слишком много. Временами только она и не даёт нам уснуть по ночам.

***

— Ты передумал, — как-то за завтраком произносит сонный Хосок, все еще клюющий носом над чашкой с крепким кофе со сливками. О физиотерапии ему рассказал Чимин. Он медленно мешает ложкой давно растворившиеся кристаллики сахара, прислушиваясь к гулкому звону керамики. Чонгук поднимает на него взгляд из-под длинной чёлки, что давненько пора бы подстричь, и, наперекор мнению старшего, отвечает: — Неплохая возможность сбегать отсюда также, как это делаешь ты. Не буквально, разумеется, — зло смеётся, замечая, что стал гораздо чаще шутить над собственной инвалидностью. Как будто это позволяет легче переносить больную реальность. На самом деле нет. — Я не сбегаю, — неуверенно бормочет старший, и сам не верит в то, что утверждает. Чонгук и подавно, не прекращая усмехаться. — Может быть. В любом случае тебе это только на руку. — С чего бы? — Ты меня ненавидишь. Оба молчат. Ждут чего-то. Возможно, что чуда, которое позволит им резко прекратить разговор, а лучше сделать так, чтобы он и вовсе не начинался. — Помалкиваешь, потому что думаешь, что я сейчас скажу тебе, что это неправда? — нарушает молчание Чонгук, желая причинить Хосоку такое количество боли, чтобы хватило до самой ночи, а на следующее утро добавить еще. Старший качает головой, решая, что кофе больше не хочется. И находиться здесь тоже. — Помалкиваю, потому что жду, что ты подтвердишь, что это правда. Чонгук напрягает нижнюю челюсть, не раздумывая ни секунды: — Это правда. Хосок молча встаёт из-за стола, убирая в раковину также и грязные тарелки Чонгука. Вода из крана ошпаривает кожу до легких ожогов, но лучше это, чем те, что оставляет за собой каждый разговор с младшим братом. Эти, в отличие от тех, хотя бы со временем заживают. Когда Хосок уходит на работу, обязательно предупредив, что Чонгуку придется ужинать в одиночестве, проходит меньше получаса прежде, чем заявляется гость, которого давным-давно прекратили приглашать. Только лишь потому, что он сам знает, когда ему следует прийти. У Чимина в руке ножницы и набор мелких расчесок. Вот уже три дня он обещает состричь чонгуковы патлы, желая привести его в порядок перед началом физиотерапии. Младшему просто осточертело с ним спорить. — Осторожнее с лицом, — просит он, когда его устраивают перед зеркалом в ванной. Ему никогда не нравилось освещение в этой крохотной комнатке с дешёвой, зелёной плиткой. Все недостатки напоказ, вроде неглубокого давнего шрама на щеке или сеточке вен под бумажной кожицей век. Но, каким-то волшебным образом, в этом болезненном свете подвешенных над потолком ламп, Чонгуку удается разглядеть в Чимине то, на что раньше не обращалось внимание. У взрослого мальчишки преступно ровная и чистая кожа, уход за которой, вероятнее всего, стоит нескольких часов в сутки. У него чуть вздёрнутый вверх кукольный нос, что по размеру, скорее всего, в два раза меньше того, что у Чонгука. Пухлые веки и не слишком густые, короткие ресницы. Но то, что сильнее всего приковывает взгляд — его рот. Чонгук едва ли может вспомнить даже девушку с такими же роскошными губами, что у него. Жирный блеск на них совсем не искусственный, а покусанная паутинная кожица в уголках рта налита кровью, придавая им еще более яркий цвет. Чонгук видел красивых людей, он знает, как они выглядят, и он верит, что Чимин стоит выше их всех. И красота его тоньше и дороже, но не как сверкающая безделушка за витриной, а больше как то, ради чего следует жить. Никогда прежде не сталкиваясь с красивыми душами, у Чонгука нет сомнений, что ему посчастливилось встретить одну. Ради этого ему только пришлось самому отчасти умереть. Старший по-доброму посмеивается, щелкая ножницами у верхушки ушной раковины Чонгука, даже не представляя о его мыслях. Тот дёргается в сторону, думая, что, сколько бы он ни выбирал свою смерть, вариант огромной потери крови от какой-нибудь отрезанной части лица — самая нежелательная из всех. — Я буду очень нежен, — шепчет ему Чимин близко к мочке, прогуливаясь мятным дыханием по краешку подбородка. Адамово яблоко младшего перекатывается сверху вниз по многим причинам. И страх больше не является основной из них. Чимин напевает одну из песен Бибера, после каждого щелчка лезвий, сбрасывая с плеч юноши его летающие между ними волосы. — Ты делал это раньше? — запоздало интересуется Чонгук, удивляясь тому, как уверенно тот состригает пушистые концы. — Нет, — отвечает Чимин честно, и впервые младшему хочется, чтобы тот соврал. Спрашивать еще что-то он боится, так что закрывает глаза, пытаясь доверять Чимину еще больше, чем пять минут назад. — Знаешь, — зовёт мальчишка, обозвавший сам себя парикмахером, — я ведь тобой очень сильно горжусь. Чонгук обратно открывает глаза, прищуриваясь от того, как мелкие волоски попадают в ноздри и под ворот футболки, раздражая до мелкой сыпи. Ему с трудом удаётся усидеть на месте, концентрируясь на одном только чиминовом голосе: — Ты позволил мне стать твоим другом, ничего обо мне не зная. Открываешься, учишься доверять. И однажды, я верю, что сделаешь то же для Хосока. — Напрасно тратишь веру, — глухо отзывается парень, грубея, — этого не будет. — Я знаю, что тебе нужно время… — Оно мне не нужно, — перебивает Чонгук, с трудом не шевелясь, ведь так тяжело злиться, оставаясь на месте. — Просто… просто хватит о нём говорить. Ты много для меня сделал, я это признаю. Но не бери на себя то, с чем не сможешь справиться. Наши отношения с Хосоком нельзя собрать, как конструктор, потому что их нет. И я не хочу больше это обсуждать. Ладно? Спустя пару щелчков ножницами и новых клочков волос, спадающих на пол, Чимин тихонько соглашается, произнося в ответ одно лишь глухое «ладно». Новая стрижка не делает нас другими людьми. Мы не становимся моложе только потому, что за уши больше не выходит заправить прядь волос. Но вместе с тем, каким-то необъяснимым образом мы становимся чище, самую чуточку легче, как будто отпустили то, что долгое время нещадно придавливало к земле. Чимин моет горячей водой короткие волосы младшего, а зеркало скоро запотевает, отражая лишь размытые черты в акварели. На мелких розовых пальчиках шелушатся морщинки, а от полотенца пахнет чабрецом и ванилью. Чонгуку приходится снять липнующую к телу футболку, чтобы избавиться от мелких волосков на плечах и груди. Чимин устраивается напротив него на краешке бортика ванны, обмачивая толстую губку под чистым душем. Их лица наконец-то на одном и том же уровне, так что Чонгуку не приходится запрокидывать голову вверх, чтобы просто посмотреть ему в глаза. А те у Чимина невыносимо добрые и обязательно красивые. Мальчишка скользит шершавой поверхностью губки поверх вздутой накачанной грудной клетки, даже не думая делать вид, что не наслаждается видом. В этом, в конце концов, нет ничего плохого или зазорного. А равномерный оливковый загар соблазнительно блестит под рисунками пены, пока вода застревает на впадинках пресса. Чимин опускает губку снова под глубину, удерживая её до тех пор, пока она перестаёт помещаться в руке. Чонгук не моргает, когда легко просит: — Дотронься. Я не укушу. На него поднимается пара расширенных зрачков, и приоткрываются покусанные до распухшей корочки губы. — Это просто кожа, — говорит Чонгук, протягивая вперёд руку, чтобы сомкнуть ловкие пальцы вокруг чиминового запястья. Пульс барабанит сквозь невообразимо тонкие кисти, а в горле спирает от переизбытка жара, что накрывает лёгкой эйфорией. Это просто кожа — повторяет себе Чимин и упирается влажной ладошкой в еле-еле бьющееся сердце. Там кровь циркулирует по капиллярам, а артериальное давление проступает через чужие родинки на ладони, обжигая. Мальчик с восторгом оставляет над рёбрами полумесяцы от ногтей, взволнованно наблюдая за тем, как напрягаются мышцы. Смотреть Чонгуку в глаза страшно. Убрать руку — еще страшнее. — В старших классах я был без ума от одного парня, — делится он, холодя неостывшими пальцами затвердевшие тёмно-розовые соски, — он играл в школьной футбольной команде. Знаешь, такой типичный экземпляр прямо со страниц любого подросткового романа с огромными ручищами и накачанными ногами? Каждые вторник и среду я находил новые причины, чтобы задержаться после занятий и понаблюдать с трибун за его тренировками. Скорее всего, он даже не замечал моё присутствие, а если и замечал, то понятия не имел, кто я такой. А я всё не мог выкинуть его из своей головы, представляя, каково это с его сильными руками вокруг моих плеч. Это ведь, наверное, так восхитительно, ощущать всю эту невероятную силу, направленную только на то, чтобы тебя защитить от всего на свете. Я ночами не спал, мечтая только об этих долбанных руках, — мальчик вдруг посмеивается, кусая собственные губы, чтобы не заржать в голос. И как будто совсем не изменился с тех пор. Всё тот же глупый мечтатель. — А потом появился Юнги. Мелкий, шепелявящий, болезненного вида хён, который, как мне показалось в начале, даже за самого себя не сможет постоять, но под конец того же самого учебного года предмет моей ненормальной влюблённости получил условный срок за распространение наркотиков, оказавшись больным гомофобом, тайно дрочащим в общих душевых на фотки известных футболистов. А Юнги… он в присутствии всех моих друзей попросил сходить с ним на свидание. И тогда, и сейчас, вспоминая тот момент, я думаю, что не встречал никого храбрее. С тех пор, каждую ночь, я мечтал лишь о его тонких, абсолютно не тренированных руках, которыми он смело держал мою ладонь, собираясь драться за меня со всем миром. Так глупо, правда? — дойдя до самого низа каменного живота, покрытого едва заметными, тёмными волосками, мальчишка отнимает ладонь, разминая пальцы. — Он больше меня не любит. Так почему же я до сих пор засыпаю лишь после того, как представляю его рядом со мной в постели? Затянувшееся молчание помогает Чимину понять, что он сказал слишком много тех вещей, о которых ни с кем раньше не делился, и глядя на то, как серьезен Чонгук, ему кажется, что он только что совершил непоправимую ошибку. Стряхивая тыльной стороной ладони с ресниц почти высохшие слёзы, мальчишка неопределённо мычит, подбирая такие необходимые сейчас слова. — Думаю, что мы закончили, — роняет пенистую губку за бортик ванной, собираясь подняться на ослабленных коленках, когда Чонгук перехватывает ту самую руку, что минуту назад по клетке собрала его самого заново. Всю грязь, всю тяжесть и пыль, всё отскребла крохотными, нежными пальцами, превращая старую кожу с рубцами и шрамами в чистый лист, на котором если и рисовать, то только совместное будущее. Чонгук подносит другую ладонь к чиминовому лицу, обнимая за тугие шейные позвонки, чтобы опустить ближе, почти нос к носу. А после мальчикового жалостливого шёпота, разбитого на аккорды с его именем, взмолиться, едва не расплакавшись: — Минуту. Всего на одну минуту перестань говорить, — его взмокший лоб с неидеально постриженной чёлкой упирается в горячий лоб Чимина, а до заветных губ, что снились так много ночей меньше секунды, и мимолётный взмах слипшихся ресниц. — Просто… просто дай мне совершить самый потрясающий и эгоистичный поступок в своей жизни, — ощущает жар и вкус зелёной мяты вперемешку с густым коричным ароматом утренней чашки кофе, когда их губы едва ли соприкасаются, втягивая через разжатые зубы раскалённый воздух из друг дружки. — Закрой глаза, — не отдаёт приказ, а просит, врезаясь в теплые мальчиковые губы, уже в эту самую секунду точно зная, что больше никогда не захочет целовать никакие другие.

***

i got scrapes on my heart from all the battles, and I owe you for getting me prepared.

« — Представь, что никогда не было ни Юнги, ни аварии. Представь, что мы случайно столкнулись там, где люди постоянно сталкиваются друг с другом. Представь, что я ради тебя остановился, потому что ты — это ты, и я без ума уже с первого взгляда. Теперь, внимание, вопрос: остановился бы ты?» Чонгук никогда не любил викторины. Он никогда не умел находить правильные ответы с первой попытки. А если попытка всего одна, то и вовсе предпочитал промолчать. Но Чимину не нужна была тишина в ответ на треск рвущейся кожи, пока на губах заживало чужое дыхание. Чимину нужна была причина. « — Я сделаю вид, что ты ошибся, и завтра утром, когда я повезу тебя на физиотерапию, мы всё ещё будем друзьями. Но даже не смей думать, что в этом виновата коляска, потому что вовсе не она делает тебя слабым, а ты себя сам. Своей уродливой, неоправданной ненавистью к родному брату за те вещи, о которых тебе просто по-детски страшно у него спросить. Чонгук, сила не в том, чтобы держать на ногах равновесие и увеличивать железо в своём тренажёре каждую неделю. Она в том, чтобы слушать, когда нет и желания напрягаться; слышать то, что тебе ни за что не хотят говорить; и прощать людей и поступки, которых ты пока еще не в состоянии понять. С этим никто не справится за тебя. И никто не научит, как справляться. Когда у тебя получится, боль, что ты пережил раньше, уже не будет казаться такой невыносимой. Я обещаю тебе, что так оно и будет, если ты хотя бы попытаешься». Задыхаясь этой ночью в подушку, Чонгук не думает о том, чего он заслуживает, но не может не думать о том, чего никак не заслуживает Чимин. И что для того хорошо, а что смертельно, ведь один влияет на другого в равной степени. Чимину Чонгук вреден для здоровья. Чонгуку Чимин, как лекарство от всех болезней. И тут ты либо останешься тем же самым ублюдком-эгоистом, которым был всю жизнь, либо же наконец пересмотришь ценности, и оставишь в покое то единственное хорошее, что пока еще не запятнала кровью твоя репутация. Отпустить Чимина сейчас — это то же самое, что проиграть себя смерти. Ведь, по правде, он наверняка бы опустил на вены тот нож, не зазвони Чимин тогда в дверь. Он попробовал бы и на следующий день, если бы Чимин не примчался с горой грязных шмоток, потому что якобы у него сломалась своя стиралка. Каждый чёртов день маленький сосед, сам того не зная, зачем-то спасал его дрянную жизнь, проламывая блядские стены теми же самыми пальцами, что уже через несколько недель не могли не представляться, вплетёнными через чонгуковы ледяные. Это была битва, которую Чонгук проиграл в самом начале. Битва за жизнь, о которой он не просил, но которая теперь была необходима для того, чтобы хотя бы еще раз увидеть того, ради кого избито и неуклюже билось давным-давно разбитое сердце. Около трёх часов утра, когда во дворе распивают последнюю бутылку под акустику гитары, а соседи сверху вдруг перестают угрожать другому расправой, Чонгук привстаёт на локтях со смятой подушки, ведь Хосок наконец-то решил вернуться домой. Ловко переместив себя в рядом пристроенную к постели коляску, юноша не прячет голый торс в пижаму, несмотря на то, как дует из окна застывший на окне коркой сентябрь. Давно привыкнув к не слишком сложным коридорам и парочке острых поворотов, он не включает свет, наблюдая по полоске синего света с балкона за тем, как по-дурацки трогательно Хосок старается не шуметь, разуваясь. Чонгук сам специально шумит шестёрками в колёсах, чтобы обратили внимание и прислушались к тому, за что уже хочется себя возненавидеть: — Почему ты тогда меня бросил? Хосок опускает ногу обратно на пол, что так и осталась в ботинке, глядя по-настоящему на младшего брата впервые за всё время, что он здесь провёл. Брошенный в пустой, тесной квартире злым и разобранным на части. Хосок должен был за ним присмотреть, а получилось, что сбежал самым первым от ответственности, к которой не был готов. И этот разговор, который нужно было поднять еще много лет назад, а лучше сделать так, чтобы его когда-нибудь избежать, но ничего уже не исправить. Чонгук здесь. Хосок здесь. Пора друг друга услышать. Хосоку было восемнадцать, когда пришлось украсть отцовские деньги, отложенные на колледж, чтобы отдать долг серьезной кучке бандитов, что разживались, надувая малолеток в игровых автоматах. Сумма была значительная, и, расскажи тот всю правду родителям, те устроили бы такой скандал, что им было бы в глаза стыдно смотреть до самой пенсии, но они бы всё равно однажды простили, потому что одной крови. Хосок выбрал вариант дурачка, который ничего не видел и не слышал, зато смело продолжал играть, глупо надеясь когда-нибудь отыграть эти деньги назад. Но по итогу проигрывал еще больше. Пришлось продавать незначительные безделушки, что когда-то дарили на праздники, и если на пропажу плеера с коллекционным изданием комикса про Железного Человека младшего братишки еще можно было закрыть глаза, то, когда пропала игровая приставка, ожидаемо появились вопросы. Родители своего зависимого ребёнка не были идиотами и жестокими людьми тоже, но того нужно было как-то наказать за всё вранье и бесчестные поступки. Кто же знал, что наказание доведёт Хосока до желания сбежать из дома, даже не вспомнив о том, чтобы попрощаться с тем мелким приставучим молокососом, который еще вчера ставил своего удивительного старшего брата в пример? Скоро Хосока пригласили в Сеул на кастинг в развлекательную компанию, и он уехал, никому ничего не сказав. В большой, горящей рыжими огнями столице, парень день за днем терял документы, друзей и самоуважение, пока в Пусане автомобили теряли управление и слетали с моста, забирая на дно человеческие жизни. Ему тогда не было дела до того, что в одной из этих машин находились его собственные мама с папой, а еще тот самый младший брат, что выжил. Тот самый, которому всего в двенадцать лет пришлось хоронить родителей, а затем годами сбегать из одного приюта в другой, начиная сгорать в густой, кроваво-красной ненависти к каждой живой душе. Однажды Хосок всё же вернулся обратно. Только вот возвращаться больше было не к кому. — Я пытался тебя найти много месяцев, — и снова чистая правда, которая на сегодняшний день никому не сдалась, — но ты сбегал от приёмной семьи скорее, чем на тебя успевали завести дело. Я словно гонялся за призраком. Я… Господи, я так сильно хотел тебя найти, ты не знаешь… ты не знаешь, что я испытывал, валяясь в ногах у судьи, чтобы мне предоставили над тобой опеку! Но я был никем. У меня не было нужных знакомых, у меня не было даже нормальных документов, у меня не было семьи. В их глазах я был каким-то забитым бездомным дурачком, который хочет казаться кем-то. Я не смог защититься сам, так как я мог защитить еще и тебя? Чонгук, не знающий прежде и половины из того, что ему только что поведали, запрокидывает голову назад, поднимая лицо к нарисованному трещинами потолку, выдыхая из легких истерику. — Мне не нужно было, чтобы ты меня защищал, — говорит медленно и едва ли ровно, но так, чтобы Хосоку вдолбилось в череп каждое ебучее слово, — мне не нужна была еще одна сожалеющая физиономия и тем более этот паршивый, слезливый взгляд от человека, который и представить себе не может, что такое потеря. Но мне нужно было, чтобы кто-то, кого я знаю, подошёл и сказал, что у меня хватит сил это пережить. Что в конце этого грёбанного туннеля белый свет, и я доползу до него, даже если по пути переломаю себе ноги. Мне не нужны были чужие идеальные мамы и папы с чужими идеальными братьями и сёстрами, которых я не знаю и которые тем более не знают меня. Мне нужен был мой трусливый, лживый, неидеальный старший брат. Мне ты был нужен, кусок ты дерьма, понимаешь?! Чонгук машинально пятится назад, царапая колёсами плитку, когда Хосок опускается перед ним на колени, сворачиваясь почти вдвое. И едва узнать. Страшно даже попытаться понять, что в голове человека, который тянет за собой такой невообразимо гигантский багаж вины. Столько громких слов было произнесено. Столько выдрано из-под кожи. Но порой люди так яростно борются за мир, что забывают самые первобытные и искренние, о которых их никогда не попросят вслух. —  Прости меня, — задыхается Хосок, стачивая ногти о собственные предплечья, боясь поднять взгляд наверх и увидеть, что у него нет ни одного шанса. — Прости меня, Чонгук-и. Прости меня. Я… я должен был сделать больше. Я должен был не прекращать поиски. Прости за то, что я не смог о тебе позаботиться. Прости за то, что не смог уберечь. Прости за то, что ты оказался здесь. Прости за то, что это с тобой случилось. Прости за то, что я тебя подвел. Не поднимая головы слышит, как Чонгук вытирает ладонями с лица следы того, что будет заметно с утра. Младший прочищает горло, затем еще и еще, до тех пор, пока слова вновь могут звучать почти что с правдоподобным спокойствием: — Ты думаешь, у меня получится? Если я скажу тебе, что прощаю, мы оба знаем, что это будет неправдой. Но… — хосоковы плечи перестают дрожать ради следующих секунд, — но я не хочу больше с тобой враждовать. Я устал ненавидеть. Осточертело придумывать тебе тысячи проклятий прежде, чем заснуть. Я просто хочу жить. Хочу пройти этот чёртов курс физиотерапии и испытать экспериментальное лечение. Хочу когда-нибудь снова подняться на ноги без чужой помощи. Хочу каждый день слышать, как смеётся Чимин, играясь с этим дурацким хомяком. Хочу, чтобы он мной гордился. А еще… — Хосок дёргается в сторону, не веря в то, что видит перед собой протянутую ему ладонь младшего брата, ожидающую ответа, — хочу, чтобы ты ночевал у себя дома, а не в спортивном зале школы. Хочу, чтобы ты ел нормально и набрал обратно вес, а то выглядишь просто чудовищно. Потому что Чимин за что-то тебя любит, а я люблю его за всё. Ты сможешь сделать это для меня? Юноша вновь крепко стоит на ногах, ошарашенно глядя вниз на того, кто только что совершил невозможное: проглотил свою гордость ради другого живого существа. Протянул руку помощи тому, кто когда-то не сделал того же для него самого. Пока не простил, но нарисовал в сценарии будущего такую возможность, и Хосок соглашается на всё, будучи уверенным в том, что даже на это прозрачное, безвкусное «возможно» не имеет никакого права.

***

you’re not a screw up, boy, no more hiding away.

Семьи целиком собираются за завтраком отнюдь не для разговоров и не для того, чтобы отремонтировать разлаженные отношения и порешать все конфликты разом. Эти поверхностные, никому не нужные встречи по утру позволяют нам думать, что мы выполняем свой долг перед теми, кто сидит с нами за одним столом. Мы обсуждаем новости на страницах хрустящей утренней газеты, передаём рядом сидящему солонку или перец, а еще иногда, если хватит терпения, даже разговариваем. Но сбегаем до того, как узнаём что-то новое о тех жизнях, что протекают за соседней стеной. И это одна из множеств причин, почему люди такие больные эгоисты. Они всё делают напоказ. Всё, ради того, чтобы быть такими же ненормально нормальными, как все наши соседи, а также соседи соседей, и весь блядский земной шар, на котором даже прием пищи превращается в отвратительно отрепетированный спектакль. Чонгук не помнит, когда приходилось вставать с утра и распивать чашку кофе на пару с кем-то, кто однажды важно назывался семьёй. У Хосока немного иные предпочтения. Например, он пьёт чай с молоком, а жареные тосты бросает в шипящую, раскалённую сковородку, чтобы те размякали в золотистом желтке. По утрам он носит лишь бельё, а светлая кожа на лице пахнет пеной для бритья и увлажняющим лосьоном. Хосок не смотрит новости по телевизору и не листает ленту в соц. сетях, а без остановки пишет что-то в своём ежедневнике, между делом пытаясь отковырять за полями закоревшее пятнышко жира. Чонгук впервые за всё время их сожительства сидит за столом напротив старшего брата и усердно делает вид, что вовсе не замечает всех этих мелочей, которые по какой-то причине не кажутся ему раздражающими, а напротив даже создают видимость рутины. Кофе, что уже перестал доставать паром до подбородка, пахнет не самыми свежими сливками и одной лишней щепоткой корицы. Он не помогает от сонливости и допивать его больше не хочется. Совместный завтрак выходит именно таким, каким его и представлял юноша: по большей части неловким, но всё же мирным и даже почти сносным. У Чонгука, к примеру, больше не чешутся ладони плеснуть горячим кофе родственнику в лицо, и это уже, по правде, огромный прогресс. Чимин приходит в ту минуту, когда страх всё испортить и вернуться ко вчерашним «я тебя ненавижу» начинает слегка колотиться в груди. Мальчишка быстро забрасывает в клетку Фаниполя дольку яблока, а когда доходит до кухни, видит то, к чему не привыкли глаза. То ли от погоды или может звезды сошлись как-то по-новому, но Хосок почёсывает голый живот, зевая и салютует свободной рукой, с зажатым между пальцев карандашом. Чонгук делает последний глоток кофе, отъезжая от стола: — Я почти готов. Он возвращается к себе в комнату, а Хосок интересуется, отвлекшись от занудной писанины: — Куда-то собрались? — У Чонгука первый день физиотерапии, — гордо объявляет Чимин, отводя взгляд от слишком большого количества обнажённой кожи, которой старший вовсе не стесняется. — Он начинает потихоньку бороться. Это… это на самом деле большой шаг, хён. Хосок задерживает взгляд на том, как мальчик в дверях крепко сжимает кулаки, демонстрируя ту самую гордость такими обыкновенными жестами, и его вдруг распирает от великой, непомещающейся во всём теле благодарности к тому, на что порой готовы люди для других людей, не прося при этом абсолютно ничего взамен. Знал ли Чимин об этой своей непохожести? Об этой огромной привычке жертвовать собой не по необходимости, а потому, что так когда-то научили? Мог ли он предвидеть, что своими бескорыстными поступками заполучит сердце, что больше не желало биться? Знает ли он, что отныне и навсегда это сердце бьётся только ради него? — Я знаю, — кивает Хосок, опуская глаза обратно на исписанные страницы блокнота. Всё это время он оправдывал своё отсутствие в собственном доме работой, но некрасивая правда в том, что делал это не ради других, а только ради сохранения остатков совести. Якобы школа без его переработок провалится сквозь землю, а дети вырастут на улицах только из-за того, что их не научили танцевать. Смешно даже, что ему удавалось верить в это столько недель. Больно от того, что Чимин и не думал его в этом обвинять. — Думаешь, он справится? — спрашивает Чимин шёпотом, оглядываясь на стены коридора. — Думаю, что пока ты в него веришь так же сильно, он справится с чем угодно. Выходя из подъезда, Чонгук опускает козырёк кепки еще ниже, чуть раздражаясь от солнечного света. Какой толк от осени, если нет возможности картинно страдать под треск ломающихся сухих листьев на асфальте и крупного дождя, путешествующего по крышам? — Так… — Чимин ведёт коляску позади, безразборчиво перебирая пальцами по спинке, — завтрак значит? Младший закатывает глаза прекрасно зная, что тот всё равно не увидит, беззлобно бросая: — Заткнись. — Если ты это сделал из-за того, что произошло вчера… — Я это сделал, потому что мне осточертело вести эту холодную войну. Ты не при чем. И с каких пор ты всё сводишь к себе? Всё равно тот поцелуй был не настолько хорош. Чимину не нужно видеть его лицо, чтобы догадаться о здоровенном вранье, плохо запрятанном между этих слов. Чонгук давно перестал походить на закрытую книгу. Уж скорее дневник чуть комплексующей девочки-подростка в обложке из жёсткого искусственного меха. — Рад слышать, — смеётся мальчишка, доставая ключи из машины по пути на стоянку, — и рад за тебя с Хосоком. Сегодня он даже выглядел здоровее обычного. Чонгук ничего не отвечает и не сильно прикусывает щеку, когда Чимин резко тормозит коляску, останавливаясь за несколько метров от транспорта. — Что такое? — оборачивается назад, удивляясь выражению лица хёна, который смотрит прямо перед собой, как будто больше не дыша. Его непонимание продолжается не слишком долго. Из укрытия показывается худой, бледный паренёк в разношенных, пожелтевших конверсах и слишком рваных джинсах для осенних листопадов и преддождевого сезона. Не нужно быть гением, чтобы сложить два плюс два. У Чонгука нет сомнений в том, кто стоит перед ним и прямо сейчас внимательно изучает своим острым, недружелюбным взглядом. — Что ты здесь делаешь? — первым заговаривает Чимин, что так же не удивительно, ведь Чонгук прекрасно осведомлен о том, как тот не терпит затянувшееся молчание при наличии людей, которым есть что друг другу сказать. — Хотел обсудить наши… кое-какие дела, — поправляется Юнги, удерживая ладони в карманах лёгкой куртки. Чонгук почти может расслышать хруст его пальцев. — У тебя есть время? Чимин смотрит на него, и младшего это страшно бесит. Он тоже здесь. Ему тоже есть что сказать, но как всегда, имеет ли он право? А бессмысленный разговор тем временем продолжается, наводя холода больше, чем помятый, светло-коричневый сентябрь. — На самом деле нет, — слегка мотает головой мальчик, наконец-то опуская глаза на Чонгука, поджавшего свои замерзшие, сухие губы. — По правде мы уже даже опаздываем, — врёт он, и это шокирует больше, чем вся ситуация в целом. Чимин впервые соврал в присутствии Чонгука. — Чимин-и… — Юнги ступает чуть ближе, а тот назад, забирая за собой коляску с пассажиром. Отводит взгляд, теряя голос: — Как-нибудь в другой раз. Чонгук подпрыгивает на кресле, потому что Чимин не замечает камней на дороге, а Юнги, слава Богу, остаётся позади наблюдать за их спинами, так и не доставая руки из карманов.  — Ты мог бы пойти, знаешь, — заговаривает Чонгук, пока Чимин помогает устроиться в салоне автомобиля, — выслушать его. Уверен, тебе любопытно, что он хочет сказать с таким бедным выражением лица. Тот неожиданно останавливается, натягивая по всей длине ремень безопасности, но пока не пристёгивая поперёк живота младшего. Интересуется: — Ты на самом деле хочешь, чтобы я позвонил сиделке, чтобы она сопровождала тебя вместо меня, а затем развернулся назад и согласился на второй шанс, о котором очевидно Юнги решил меня попросить? В вопросе нет подвоха. Чимину действительно интересно знать на него ответ. — Нет. Тесный ремень щелкает на замке, придавливая лопатки парня к креслу. — Тогда прикрой свою лавку пожеланий и дай мне отвезти тебя в клинику. Чонгук несерьезно показывает застёгивающуюся собачку от замка вместо рта, выбрасывая невидимый ключ в приоткрытое окно. Больше ни слова о том, что может навредить его отношениям с этим чудаковатым, любопытным мальчишкой.

***

Медицинская реабилитация не казалась Чонгуку такой уж необходимой, но Чимин считал иначе, ведь почему-то больше всех верил в то, что младшему удастся когда-нибудь поправиться. Ему приходилось теперь тратить несколько часов каждый день на лечебную физкультуру и недолгие сеансы с приписанным к его медицинской карте психотерапевтом, и всё это стало бы кошмарной пыткой, не будь с ним молодого человека, которому было на самом деле не всё равно. Обычно, когда приходило время массажа, Чонгука раздевали до белья, а Чимина отправляли выпить кофе или позавтракать в местной столовой, но однажды, когда Чонгуку было особенно не по себе, тот попросил его остаться. Чимин уже видел все его родинки и шрамы, знает где кожа светлее, а где до сих пор сохранился океанский загар. Он всё ещё считает его тело самым сильным и захватывающим дух, но больше не может смотреть на него слишком долго, потому что с некоторых пор это стало казаться неуместным. Они совершенно очевидно нравятся друг другу, и это такая значительная проблема, с которой не справишься за пару часов или даже недель. Как вообще можно что-то поделать с тем, что происходит внутри тебя так далеко, что ты даже выплакать это не можешь? — Мне не нравится, — говорит Чонгук, и стены палаты как будто чуть дрожат, настолько тонкие. Чимин смотрит за тем, как медсестра подготавливает полотенца в противоположном углу комнаты, а затем на юношу, спрашивая: — Что именно? — Ты на меня больше не смотришь, — выдаёт тот, облизывая вечно сухие губы, — всё настолько плохо? Я зря трачу время на тренажёры? — Что? — Чимин краснеет, усердно концентрируя взгляд в одной точке на чонгуковом подбородке, чтобы ни в коем случае не опуститься ниже. — Нет! Нет, Чонгук, ты в отличной форме. Ты видел каким взглядом на тебя смотрит персонал? Даже она, — договаривает совсем тихо, показывая большим пальцем себе за спину на худенькую темноволосую девушку в белом халате, — уверен, она каждый день благодарит Бога за свою работу. Выражение лица младшего не становится мягче. Напротив, это заставляет его любопытство разгореться еще сильнее. — Тогда в чем дело? — Ни в чём, — клянется Чимин, — просто… ты просто… после того, что тогда произошло… я не знаю, это… как бы… странно? — заканчивает, разводя чуть руки, пожёвывая свою нижнюю губу, на которую Чонгук тут же неотрывно смотрит. Возможно даже дольше, чем нужно. — Это был твой первый поцелуй или что-то вроде того? — Нет! Мы можем перестать об этом говорить здесь? — Но ты никогда не хочешь об этом говорить, — возражает Чонгук, привставая на локтях с постели, но возня медсестры прекращается, и она возвращается к ним, так что тому приходится лечь обратно, замолкая. Чимин уступает место девушке, усаживаясь на стул в другом конце палаты, делая вид, что нашел в телефоне что-то гораздо интереснее голого торса красивого юноши перед ним. Несколько минут не поднимает головы, а потом слышит вопрос, заданный явно не ему: — Вы считаете меня сексуальным? Медсестра давится воздухом, отнимая ладони от тела Чонгука, как будто на нём только что обросли иголки. Чимин привстает со стула, хватаясь за ручки, выкрикивая звонко и явно озлобленно только «Чон Чонгук!», заставляя младшего весело засмеяться, радуясь, как капризный ребёнок, который наконец-таки заполучил желаемое внимание. Успешно пережив все процедуры и покидая обшарпанные стены больницы, Чимин отвешивает младшему подзатыльник, не забывая о занудных нравоучениях: — Это был очень тупой и детский поступок. — Да брось, — фыркает Чонгук, пережёвывая на зубах мятную жвачку, которой с ним регулярно делился добрый доктор, — я уверен, что она будет в порядке. — Дело не в том, чтобы быть в порядке, а в том, что ты так поступил смеха ради, не заботясь о чувствах других. — Уж она явно заботится о моих чувствах три раза в неделю, массажируя там, до куда даже на полном медосмотре не добираются. Скользкие подошвы чиминовых ботинок постанывают из-за трения с полом, когда тот останавливается на месте, хватая младшего за плечо. — Постой. О чем ты говоришь? — Неважно. — Важно, если тебя это волнует. — Минуту назад ты собирался отчитать меня, как какого-то прыщавого подростка, за то, что я посмел вести себя не по-взрослому, а теперь значит тебе не всё равно? Они молчат друг на друга, ожидая, что тот, другой, вот-вот сдаст оборону первым, но мимо них проносятся люди в белых халатах, с улицы воет сирена, а где-то в одной из палат резко обрывается сердечный ритм еще совсем молодой девушки, которая заслуживала долгой, счастливой жизни, а два неумных, не слышащих себя изнутри человека всё ждут, что за них всё решит случай, но никак они сами. Ведь выбор — это такая огромная ответственность. А выбор подходящих слов и вовсе задача из разряда невыполнимых. — Мне не всё равно, — только отвечает Чимин с большим опозданием, когда Чонгуку уже начинает казаться, что они всё оставят как есть. И Чонгук это знает. Знает намного лучше других. Но с каждым днём ему становится невероятно мало этого сладкого, тёплого, как мамин пирог из яблок, завязанного на абсолютной дружбе «мне не всё равно». Ему уже давно нужно что-то покрепче. — Ты правда веришь в то, что когда-нибудь я снова встану на ноги? — спрашивает он, вдруг ощутив нестерпимо сильную необходимость узнать ответ. Чимин не раздумывает ни секунды, обратно улыбаясь, как если бы всё это обсуждали какую-нибудь погоду: — Всем сердцем. Чонгуку этого более чем достаточно, чтобы пережить хотя бы еще один день.

***

fake a smile, yeah, lie and say that, i’m better now than ever, and your life’s okay well it’s not.

Взрослый — это сколько свечей на торте? После какого десятка мы имеем права называться таковыми? Иногда кажется, что ты вроде уже и самостоятельный, и автомобильные права есть, налоги платишь и на работу тратишь отнюдь не бесконечные нервы, но мама всё равно звонит каждый вечер, напоминая кушать четыре раза в день и, если выходишь на улицу, закручивать вокруг шеи тот ярко-жёлтый, колючий шарф, что подарили на Рождество 2010-го. Можно ли считать себя взрослым, если сигареты продают, не спрашивая паспорт? А если наконец-то проросла щетина и противного вида, жесткие волосы на груди? Ответ: нет, не можно. Мы становимся взрослыми не тогда, когда государство разрешает выпивать в барах и кабаках, а когда сами, по собственной воле, разрешаем себе причинить обыкновенное, человеческое счастье. Это такая непростая проверка на зрелость. Мы можем до глубокой старости перешагивать пересечения серых плиток на тротуарах, всей душой веря в то, что это принесёт нам удачу, и всё равно считаться взрослее тех строгих, несчастливых людей в однобортных костюмах, которым всё равно куда идти и по чём, ведь их жизнь застряла на одном месте. Несчастные люди винят в своих несчастьях кого угодно, но только не самих себя, и им нельзя помочь, ведь помощи они не хотят. Чон Чонгука жизнь испытала во многих смыслах, и было пережито столько всего, что должно было его сломать, изворотить и сделать так, чтобы счастье наблюдалось в одних только фильмах, но что-то пошло не так. Тот брошенный и обиженный двенадцатилетний мальчик, что растил себя сам, кормясь горьким желанием когда-нибудь отомстить своему единственному старшему брату, погиб в кожаном салоне чудовищно дорогого Ле-Мана. Его плоть оставили гореть в большом огне, а обугленные кости чернеть от копоти. Это стало самым жестоким уроком из тех, что можно было придумать, но необходимым для того, чтобы вернуть ребёнку желание однажды вырасти и наконец-то повзрослеть. Чонгук потерял всё то ценное, что никогда в действительности не ценил, и, опустошив свои карманы, стало вдруг гораздо легче дышать. Он всё еще не был готов простить Хосока. Ему всё еще не доставало ума для того, чтобы разобраться в том, где нарисована та черта, через которую, переступив, делаешь близким людям непреднамеренно больно. Ему всё еще предстояло научиться заново доверять, признаваться в своих ошибках и демонстрировать слабости. Но, так же, ему больше не нужно было искать причину для того, чтобы проснуться следующим утром и иметь желание прожить этот день не потому, что другого выбора нет, а потому, что так хочется. Чонгук определённо прежде испытывал влечение к другим людям, но никогда — желание говорить с кем-то до тех пор, пока не высохнет язык у обоих. Много раз занимался сексом, но никогда любовью. Среднего возраста и совсем молодые, девушки и парни — каждый мог удовлетворить, но ни один не оставался до утра, ведь Чонгуку не нужны были отношения, которые требовали, не переставая, работать над ними, а еще дурацкие обязательства, что выгрызали из жизни всё удовольствие. Чонгуку не нужны были люди, как не нужны и теперь. Они все глупые, лицемерные и их несомненно стоит бояться. Чонгуку нужен один только Чимин, а с ним нужно и всё остальное: те самые отношения, энциклопедии обязательств, опасное для здоровья влечение, долгие разговоры перед сном и беспрерывные занятия любовью в конце каждого дня. Вот это — его счастье. Чимин — его дорога к долгожданному взрослению. И Чонгук готов ломать кости снова и снова, ради того, чтобы добраться до её финиша. В тёмно-фиолетовое воскресение, когда пыльной озоновостью веет через едва приоткрытую форточку в гостиной, а с дивана сползает уголок одеяла, которым прикрываются босые пятки, Чимин читает книгу, что откладывал много месяцев, а Чонгук с легким насморком допивает ромашковый чай. Это лишь один из множества других выходных дней, который они проводят вместе, но именно сегодня младший ощущает острую необходимость что-то изменить. — От Юнги что-нибудь слышно? — спрашивает. — Вы говорили после того случая на стоянке? Чимин так и не отворачивает следующую страницу, подняв с другого конца дивана свой взгляд на болезненного вида юношу с заложенным носом и периодическим кашлем между своих слов. — Говорили. А что? — О чём? — О нас с ним, о прошлом и будущем… — мальчишка опускает книгу на колени, едва заметно улыбаясь, — о тебе. — Обо мне? — переспрашивает Чонгук, инстинктивно наклоняясь чуть вперёд, распознавая свежие запахи соли и океана, которым насквозь пропах после душа человек напротив. — Почему вы говорили обо мне? Чимин пожимает плечами, на некоторое время напрочь забывая про чтение: — Мы много времени проводим вместе. У некоторых людей начинают возникать вопросы. — Ты помогаешь мне, — говорит Чонгук, не задумываясь, как будто тем самым оправдывая Чимина за каждую проведенную с ним вместе минуту. Но, может, ему стоило промолчать? — И ты думаешь, только поэтому? — вдруг злится тот, ожесточая ласковые черты такого красивого лица. — Я… я не знаю, — теряется младший, — разве нет? Чимин выбирается из тесного кокона одеяла, которое весь вечер делили напополам с глуповатым Чонгуком, а с неба наконец-то ревут тучи, заполоняя серебряными всполохами пустые кварталы. — Ты до сих пор не хочешь видеть дальше своего носа, — нарочито спокойно объявляет мальчик, забирая из чонгуковых ладоней пустую чашку с пакетиком пахучих трав на дне. Уходит на кухню, слыша в спину: — Что это должно значить? Чонгук ворочается на месте, запоздало вспоминая, что у него нет возможности подняться без чьей-либо помощи. И это так херово, что заставляет от гнева скинуть на пол несчастное одеяло, рыча. — Чимин! Мальчишка возвращается назад с электронным градусником, спрятанным между пальцев, и парочкой высоких, теплых носков. Чонгук слишком давно перестал ощущать ногами присутствие холода, так что это вовсе не обязательно, но вот чересчур заботливому Чимину это важно, и это главнее. — Сделаем это по-взрослому или и дальше будешь вести себя, как маленький ребёнок? — смеётся, тыча градусником тому в бедро. Обижено сплёвывая «дай сюда», Чонгук забрасывает его под футболку, пока Чимин опускается перед диваном на колени, чтобы достать до беззащитных ступней. Может быть, младший и не чувствует, но зато прекрасно видит, как короткими ногтями рисуют по мелким косточкам, нажимая на сине-белую кожицу до некрасивых вмятин. Чимин с грустью улыбается, щекоча на изгибе стопы, а не получая никакой реакции неожиданно наклоняется совсем низко, почти тычась носом тому в большой палец, как собака, что за долгие часы разлуки соскучилась по хозяину. Чонгук не может связать ни единого слова, шумно сглатывая, скрипя ладошками по жёсткой обивке дивана. Не дыша, смотрит на то, как Чимин, не имея ни малейшего отвращения, накрывает потрясающе пышными губами надутые вены обездвиженной лодыжки, прикрывая глаза. — Помнишь… — так тихо заговаривает Чонгук, что за ливнем с улицы едва различишь его голос, — ты спросил, остановился бы я, случайно столкнись мы в той реальности, где я так ничего и не потерял? « — Представь, что никогда не было ни Юнги, ни аварии. Представь, что мы случайно столкнулись там, где люди постоянно сталкиваются друг с другом. Представь, что я ради тебя остановился, потому что ты — это ты, и я без ума уже с первого взгляда. Теперь, внимание, вопрос: остановился бы ты?» — Тогда я ничего не ответил, потому что не хотел признаваться даже себе, что не остановился бы. Чимин занят тем, что надевает пушистые носки, подтягивая до скрипа переплетений ниток, но внимательно слушает эту печальную и честную исповедь, даже не думая перебивать. — Но не потому, что ты недостаточно хорош, а потому что я тогда ничего не понимал в людях. И появись ты, такой человечный, открытый и настоящий, я бы просто тебе не поверил. Решил бы, что тебе, как и всем остальным, что-то от меня нужно. Но этого не произошло, ведь ты появился в моей жизни тогда, когда с меня совсем нечего было брать. Нечего брать и сейчас, но по какой-то немыслимой причине ты всё еще здесь, и тебе всё еще не всё равно. Почему? — Потому что ты не заслужил того, что на тебя навалилось, — без трудностей отвечает Чимин, присев на краешке дивана, чуть пододвигая Чонгука к спинке. — Вообще-то, заслужил, — говорит младший, и впервые понимает, что это правда, в которую до сих пор не верилось самому. А мальчишка, что поднимает одеяло с пола, подтягивает его младшему до плеч и качает головой, оставляя ладони поверх его груди. — Именно из-за того, что ты так считаешь, это и неправда. Чонгук залипает на чиминовы губы, боясь которую неделю, что больше никогда не удастся ощутить их ласковый отпечаток на своих собственных, а Чимин, как будто всё понимая, наклоняется ниже, и тёмные ресницы чуть дрожат, когда градусник вдруг пищит между их лицами, отрезвляя. — Тридцать семь и восемь, — читает Чимин по табло, нахмурившись. — Кажется, сегодня мне предстоит спать на этом диване. Чонгуку никогда ранее не приходилось также сильно радоваться болезни.

***

— Что насчет интимной жизни? У Чонгука от вопроса к горлу подступает тошнота. Кривится, увиливает, делает вид, что не по размеру та чушь, о которой заходит речь. — Что насчет неё? — спрашивает у доктора с дипломами на стенке, прощупывая гладкую эмаль передних зубов языком. — Вы испытывали эрекцию с тех пор, как… — смотрит на ноги и молчит больше от нежелания поставить себя в неудобное положение, чем от вежливости. Чонгук задумывается о том, чтобы поменять психотерапевта. — Нет. — А попытки были? — Нет. Еще двадцать семь минут проходят за полнейшим нежеланием пациента идти на контакт. Он не раз говорил Чимину, что ему не нужны сеансы попыток забраться к нему в башку. Ему нужно только, чтобы это самое — внутреннее, сокровенное осталось там же, где и сейчас. Оно не для других. Там, между его висков — частная вечеринка, а приглашения не распечатали. Вход запрещён. — О чём говорили? — спрашивает Чимин как и всегда, на выходе из клиники. — О сексе. Мальчишка издаёт над чонгуковой головой такое неприкрытое и удивлённое «О», а младший уже не сдерживает косую ухмылку, только представляя выражение его лица при этом. — И что… о нём? — Тебе тоже любопытно дрочу ли я перед сном, когда ты не бегаешь где-нибудь поблизости? — Еще чего. Проехали. Только в проветренном салоне автомобиля, заводя двигатель, Чимин поворачивается лицом к противоположному от Чонгука окну, продолжая поднятую тему: — Так всё-таки, — смотрит куда угодно, но не на юношу, что прекрасно понимает, к чему ведёт разговор и, если совсем уже честно, то совсем не против этого, — это вообще возможно? — Что возможно? — Ты знаешь, о чём я. — Нет, — делает вид, что усердно задумывается, а на деле лишь хочет услышать это только от Чимина, — не знаю. — Чонгук! — не сдерживается и глядит ему в лицо, оказавшись вдруг светло-розовым до верхушки лба. А Чонгук может только думать о том, как же чертовски сильно ему идет румянец, не переставая улыбаться. — Я не отвечу на вопрос, пока его не услышу, — предупреждает, задерживая дыхание от предвкушения. Мальчиковая грудь медленно подымается и опускается, пока тот подбирает в уме подходящие слова. Но в данной ситуации существуют ли они вообще? — Ты можешь возбудиться? — рявкает, набравшись смелости, сжимая пальцами расшатанный руль. У Чонгука от его забавного вида внутри что-то лопается и разливается по мышцам чем-то тёплым, горячим. Обычно ему не нравится, когда Чимину неудобно, но не в этот раз. Сегодня накатывает ощущение какого-то победного триумфа, ведь тот не может задаваться такими вопросами от обычного любопытства. — Теоретически да, — отвечает, как ни в чем ни бывало, пристёгивая ремень безопасности. — Что значит «теоретически»? — Значит, что физически это возможно, но я на себе пока не проверял. Теперь мы можем ехать? Я страшно голоден. Съедая скомканное «конечно», Чимин наконец поворачивает ключ в замке зажигания, больше не заговаривая об этом. Но то, что они не обсуждают этого вслух, не значит, что нельзя продолжать об этом думать. От того, что у Чонгука впервые за двадцать лет оказалось слишком много свободного времени, парень решил тратить его на самое бессмысленное и скоротечное занятие, что только можно было придумать — видеоигры. Недлинные матчи в «Овервотч» приносили ему некоторое удовлетворение, ведь там разрешалось выглядеть, как тебе захочется, держать при себе оружие, не имея при себе лицензии на него, а еще выпускать пар, не усугубляя при этом отношения с реальными людьми, что мирно живут по соседству. Юноша как раз был занят именно этим, когда в него бросили стопкой ярко-разрисованных журналов с довольно откровенными картинками. — Какого чёрта? — спрашивает, сбрасывая локтем бумажки на пол, но Чимин тут же поднимает их обратно, обидевшись. — Это порно журналы, — объясняет он, заставляя младшего отпустить джойстик на колени, вскинув чёрные брови вверх. — Я заметил, — говорит, отказываясь принимать обложки с раздвинутыми женскими ногами и малой долей одежды на них, — но повторюсь: какого чёрта?  — Если тебе это не подходит, можно попробовать видео, — продолжает болтать Чимин, как если бы они вовсе не обсуждали сейчас сексуальную жизнь Чонгука, которому чёрта с два нужна вся эта макулатура. У него и до аварии на неё не стояло, так что должно измениться теперь? — Мне, по-твоему, сколько, пятнадцать? Чимин глядит на широкий экран, с застывшей сценой стартового поединка двух странного вида существ, негромко проговаривая: — Знаешь, очень трудно серьезно ответить на этот вопрос, когда целыми днями ты только и делаешь, что играешь в видеоигры, — затем раскрывает один журнал на случайной странице и задумывается, — кстати здесь есть неплохие кадры. Чонгук с трудом держит лицо, констатируя факт: — Ты гей. — Я — да, но ты-то был помолвлен. — То есть, по-твоему, это значит, что меня должна возбуждать каждая швабра с дыркой между ног? Мальчишка бросает на него сердитый взгляд, уже отвыкнув от бескостного чонгукового языка, который с недавних пор тот научился контролировать. — Я просто пытаюсь помочь, — сдаётся, опуская журналы на диван. Чонгук наклоняет голову набок, как когда о чём-то всерьез задумывается, и все-таки произносит вслух то, о чём думал слишком долго: — Правда хочешь мне помочь? Тогда раздевайся. — Что? — Ты всё правильно расслышал. Чимин даже глупо отступает на шаг назад, как будто у Чонгука есть шанс его догнать. — Нет, — отвечает твердо, не думая ни о какой альтернативе. — Тогда уходи и не мешай мне заниматься тупыми детскими забавами, — берёт обратно джойстик, нажимая на плэй, больше не обращая внимания на хёна, который всё еще находится в комнате. А когда Чимин уходит, то успевает бросить ему вслед идиотские бумажки, неотрывно следя за подачей приёмов на экране: — Не забудь.

***

В первых числах сентября воздух вязок и колюч. Знаменитое бабье лето еще впереди, а тебя уже слегка колотит от желания достать резиновые сапоги и смывать дождём с себя себя прежнего, надоевшего, с которым больше не хочется возвращаться домой. Лучше всего, когда печали с тобой случаются именно осенью. Ведь твоему состоянию благоволит каждая душная гроза и её влажные, вспоротые лужами в чернозёме последствия. В эти дни важно разговаривать с другими людьми. Важно слушать так, чтобы слышать, но еще более важно говорить слова самим и хотеть, чтобы услышали и нас. Потому что если мы не научимся отпускать печаль разговорами, то однажды окажется, что после долгой, сине-белой зимы, в нас она вросла корнями и ничем больше не вырвешь. После переезда Юнги, Чимин прекратил принимать гостей, но Хосоку неизменно радовался, как будто вовсе не виделись этим утром. По выражению его лица догадаться не трудно, что разговор скорее всего пойдёт не об уроках танцев в малых классах, а о том, о чём обычно нелегко начать говорить. — Он сказал мне, что любит тебя, — начинает сразу с конца Хосок, только младший ставит кипятиться чайник. Садится напротив, не торопясь, обдумывая услышанное. Но всё же он не удивлён, а значит знал задолго до того, как ему об этом сказали в лицо. Или хотя бы догадывался. — Это какая-то семейная традиция? — неуклюже посмеивается, ворочая в ладошке миленькую стеклянную сахарницу. — То же мне сказал и ты, когда только въехал в соседнюю квартиру. Они не говорили об этом несколько лет. Хосок никогда и не желал больше возвращаться к этой теме, но всё же даже теперь ему важно дать знать, что: — И я тогда имел в виду каждое своё слово. — Но я был с Юнги, а ты боялся, что ничего не сможешь мне предложить, — заканчивает Чимин свою версию, переживая всё так же, как и тогда. — Ты себе даже не представляешь, как вы с ним похожи. Конечно, он говорит о Чонгуке. — Может быть, — соглашается Хосок, на секунду отвлекаясь на свист из железного носика чайника с плиты. — Именно поэтому я просил тебя держаться от него подальше. Ты ведь… не знаешь о том, как действуешь на таких, как я и Чонгук. — На таких, как ты и Чонгук? — переспрашивает мальчик, не понимая. — Что же в вас такого особенного? Старший переводит дыхание, подготавливаясь к одной простой фразе: — Мы не привыкли к тому, что кому-то нужны за то, кто мы есть, а не за то, что у нас в карманах или на счету банковской карты.  — Хён…  — Просто остановись сейчас, если уже завтра собираешься снова вернуться к Юнги. А ты вернешься, если он позовёт. Вы играете в эту игру уже много лет. — А что если я люблю тоже? — Тогда что тебе мешает сделать его чуточку счастливее этим признанием? — Страх, что однажды, когда он избавится от коляски, я стану ему больше не нужен.

***

this is why we do it this is worth the pain this is why we fall down and get back up again

— Эти утки скоро пойдут ко дну из-за того, как часто ты их кормишь, — замечает Чонгук, остановившись чуть поодаль, под частично голым клёном, пахнущим мокрой корой и бледно-зелёными листьями. Дождь только-только прошёлся по улочкам, а люди уже повыходили из своих укрытий, чтобы переделать важные и не очень дела. Машины, собранные очередью вдоль обочин, гудят и дымятся, из канализации шумит вода, а воздух слишком холодный, чтобы этим вечером не надевать поверх майки какую-нибудь куртку. Но на Чимине только его слезающий с одного из двух плеч свитер, а кончик носа уже розовый, как и горло, что он не признается, но болит. — Ты честно собирался тогда покончить с собой? — спрашивает мальчишка, отпуская уток гоняться за крошками хлеба по поверхности озера. Чонгук может соврать, и Чимин сделать вид, что поверил, но в эту игру надоело играться уже очень давно, так что теперь приходится защищаться только правдой, какой бы паршивой она ни была. — Честно. Чимин смотрит на свои пальцы, хоть там не на что смотреть. На Чонгука интереснее, но куда больнее. — Почему передумал? — Потому что тебя бы это расстроило. Не потому что «я тебя люблю». Не потому что «живу ради тебя». Никаких пошлых фраз, сладких до такой степени, что распадаются зубы. Никаких признаний с надеждой. Никаких «я» в переговорах со смертью. А потому что «тебя бы это расстроило». Чимин берёт его за руку, оглядываясь назад на озеро, в котором совсем скоро потонет густое, оранжевое солнце. Только если небо не разозлится тучами снова. Только если осень не наступит на город второй раз за вечер. У них в запасе еще одна буханка белого хлеба и птицы, которых мальчишка любит с детства. Но это сейчас важно не более, чем нисколько. Важен момент и секунда, когда между пальцев пробегает ток, и нет больше сомнений в том, что всё это случайности. Они возвращаются домой и всё происходит по вызубренной, не новой схеме. Хосок на работе. Чимин помогает Чонгуку снять уличную одежду в его спальне, убирая коляску в угол, а затем, оставляет его, такого как есть, в белье, скучающего, пока сам выносит Фаниполя вместе с клеткой на кухню. И вот этого вот раньше не было, так что младший приподнимается с подушки, любопытствуя: — Куда ты понёс моего хомяка? Странно произносить «моего», еще страннее слышать это от парня, который однажды обзывал его крысой. Но в какой-то из дней Чонгук просто взял и стал любить хомяка больше, чем его когда-либо любил Хосок или даже Чимин. Так что в это мгновение без его шумной возни на кольце или скрипа когтей по кормушке спальня перестаёт казаться полноценной. — Я знаю, что по меркам животных он старше даже нас с тобой, но для меня он всё равно слишком мал, чтобы я разрешил ему остаться, — объясняет Чимин, совсем ничего этим не объясняя. Подходит к комоду, и Чонгук думает, что он как всегда достанет его домашние шорты с футболкой, но мальчишка напротив стягивает через голову собственный свитер, впервые за всё время их знакомства демонстрируя напоказ обнажённую кожу ниже плеч. — Остаться для чего? — с прерванным сердцебиением хрипит юноша, уложенный чуть ранее на мятные простыни. Чимин не отвечает на такой простой вопрос, а вместо этого мелкими шагами подбирается к ножкам кровати, интересуясь: — Ты хотел бы узнать обо мне еще больше? Чонгук только кивает, не уверенный в том, что расслышал всё верно. Невысокий, белокожий мальчик врезается коленками в хвостики одеяла, а ладони с хрустом ложатся на ткань, собирая между пальцев гармошки. — У меня тоже есть шрам, — рассказывает, забирая одно чонгуково запястье, сначала прикладывая к продолговатой ямке посерединке груди, а после опуская до пупка, к тазовой кости, нащупывая чужими подушечками выпуклую, неровную линию чуть темнее его кожи. — Перелом лонной кости таза в шестнадцать лет. Я сказал родителям, что выпал из окна, напившись, но я прыгнул сам, выпив лишь приблизительно пятьсот грамм тёмного отцовского пива для храбрости. Знаешь почему? Чонгук не отпускает пальцев от того местечка, которое когда-то Чимину нестерпимо болело, несмотря на то, что сам мальчишка давно отпустил его руку. — Коляска, криомассаж, физиотерапия, лечебная физкультура и походы к психотерапевту, — перечисляет, закусывая губу, когда младший просто обнимает прохладной ладонью его бедро, спуская чуть ниже резинку спортивных штанов, — всё, что переживаешь теперь ты, уже однажды пережил я сам. Поэтому мне так важно, чтобы ты не прекращал попытки. Поэтому мне не всё равно на тебя и то, что с тобой станет. Я еле справился со всем один. Ты не должен проходить через это в одиночку. Конечно, я не потерял так же много, как ты впоследствии, но я знаю, каково это — терять надежду. — Почему ты… — Я расскажу когда-нибудь потом, — перебивает с улыбкой, добавляя совсем тихонько, — обещаю. Однажды я расскажу тебе всё, что ты захочешь узнать, но пока что… — он перекидывает одну ногу через бедро младшего, устраиваясь на его поясе, дотрагиваясь до голой кожи живота так много и долго, как снилось много ночей подряд. И реальность вдруг слаще любых фантазий, потому что рёбра у Чонгука выпирают чуть острее, чем ему когда-либо снилось, а еще едва ли хватит две целых руки, чтобы обхватить пальцами одно его предплечье. — … позволь мне помочь тебе с этим, — прихватывает ногтями резинку белья, припуская ниже, где выглядывают короткие тёмные волоски над пахом. Его локоть вдруг перехватывают, останавливая. У Чонгука грудная клетка скачет, как если бы он только прекратил бежать стометровку. Глаза и вовсе испуганные от того, что сбывается заветное, о чём он никогда бы не смог попросить сам. Но страшнее всего то, что тело взаправду реагирует. Крохотными импульсами, колющими в разных точках по всему телу, сокращая сухожилия, отепляя жилы и кровь, бегающую по ним и приливающую к тому органу, что давным-давно не желал работать. — Если ты это сделаешь, я тебя больше не отпущу, — предупреждает, не думая врать. Он не даст Чимину совершить ошибку, чтобы потом оба захлебнулись в тупых, непрекращающихся страданиях. Но у того глаза блестят от красоты слов, что, оказывается умеют говорить люди. А еще от того, что в эту самую секунду все остальные люди неважны. Так же, как и неважны бывшие, которые вспоминаются лишь по грустным вторникам в годовщину. Что важно, так это возможность проживать эти самые минуты, делая свою и его жизни куда счастливее. И больше никаких окон или крыш, никаких тёмных мыслей и таблеток от бессонниц. Только одно единственное сердце под маленькими, мальчиковыми ладонями и его стук, что каким-то непостижимым образом в эту секунду синхронизируется с его собственным. — Я только на это и надеюсь, — улыбается сквозь слёзы мальчишка, опускаясь вниз, дыша Чонгуку на лицо горячо и влажно. Он целует его веки, его шрам на щеке и родинки за подбородком. Целует волосы на висках и проколы в ушах. Целует в шею, в ключицы и в сердце. Чонгук хватает его за волосы и не больно тянет вверх, потому что его губам срочно нужны губы Чимина. За всё теми же картонными стенами откликается гром на каждое столкновение их зубов друг о дружку. Вдохи переворачиваются дважды где-то в горле, и проникают по веточке слюны внутрь другого. Их жесты переполнены неуклюжестью и неподготовленностью, но именно в этом вся восхитительность момента, ведь другого первого раза не будет. Он только один. Вы впервые знакомитесь с кожей партнёра, прощупывая его истории на теле своими грубыми, беглыми пальцами. Вы впервые пробуете языком там, откуда слышно, как поёт душа. Вы впервые примеряете на себе его поцелуи, его прикосновения и укусы за плечами. Белые мотыльки штурмуют сердечные клапаны, а в желудке всё сводит от того, как его тело подходит вашему. Иногда, забывая дышать, вы доверяете ему дышать за вас обоих. Вы отпускаетесь, становясь самой огромной частью чьей-то жизни, а когда заново открываете глаза, понимаете, что больше не влюблены, а любите уже очень давно. Спальню заполоняют различные запахи, что в миксе вызывают головные боли и желание остаться в постели до конца времен. Простынь впитывает кожный пот и густую фруктовую смазку, от которой у Чимина блестят ягодицы. Между скользкими половинками чонгуковы длинные пальцы, растягивающие кольцо мышц, но больше ощущений такой запредельной близости с любимым человеком, взрывает разум сам Чимин, что картинно выгибается дугой, а в другую секунду уже падает всем телом Чонгуку на грудь, больно царапаясь, пряча мокрое, светло-розовое личико тому в кусочек шеи, то хныча, то постанывая. — Хватит, — просит, с закрытыми глазами натыкаясь на распухшие губы младшего, больше кусая, чем целуя их. Чонгук достаёт пальцы, пытаясь отнять лицо, чтобы понять, что Чимин имеет в виду своим надломленным, неправдоподобным «хватит». Но всё встаёт на свои места, когда тот с трудом выпрямляется, разыскивая равновесие, а после проводит рукой по толстому, налитому кровью члену, устраиваясь так, чтобы не промахнуться, приседая. — Чёрт, Чим… — Чонгук запрокидывает голову назад, когда головка растягивает влажные от природной и покупной смазок стенки. Он не может прекратить гладить чиминовы бока, надавливая в мягких участках с особой силой, намеренно оставляя на время следы своих пальцев. У того идеально чувствительная кожа для того, чтобы на ней красовались отметины принадлежности кому-то конкретному. Начиная с этого момента — одному лишь Чонгуку. Чимин даёт себе такое необходимое время, привыкая, а еще пытаясь стерпеть сильную боль, которой не испытывал несколько месяцев. Закрыв веки, некоторое время только и делает, что дышит, теперь в буквальном смысле ощущая, как младшего под ним ненормально трясёт от возбуждения. Для них обоих всё это ново. Чимин никогда не доминировал, ведь в партнёрах у него был лишь один Юнги, который терпеть не мог давать слабину в чём угодно. Так же, как и Чонгук не позволял в сексе над собой помыкать. Но в этот раз всё по-другому не потому, что у одного из них проблема с опорно-двигательным аппаратом, а только потому, что важнее страсти — доверие, которое они друг к другу испытывают едва ли не с первой встречи. Чимин может быть и сверху, но просит Чонгука его направлять, подстраиваясь под общий ритм. Садясь и вставая обратно только тогда, когда ему позволят. И это больше, чем Чонгук может требовать. Сам Чимин, целиком и полностью, с тем, что внутри и снаружи — куда больше, чем он когда-либо мог желать. Почти нереальный. — Как ты себя чувствуешь? — не забывает спросить трогательный Чимин, наконец отыскав подходящий обоим темп, едва сумев связать произнесённую целиком фразу. — Вот-вот кончу, — Чонгук отвечает, поднимая ладонь до чиминовой взмокшей шеи, нажимая на неё, чтобы поцеловать в губы, но мальчишка вдруг сбито смеётся, вскрикивая, когда головка члена задевает простату. — Не смейся, — рычит, пальцами другой руки хлопая его по одной ягодице. — Извини, я просто… имел в виду… — Я знаю, что ты имел в виду. Спроси меня об этом еще раз после того, когда тебе несколько дней придется вычищать мою сперму из своей потрясающей задницы. Грязные разговоры никогда не были тайной чиминовой страстью, но с Чонгуком даже их не хотелось прекращать. — Я всё еще твой хён, — решает рискнуть мальчишка, опускаясь настолько низко, что еще чуть-чуть и плоть можно будет нащупать на животе. Чонгук вгрызается ногтями тому в бёдра, заставляя двигаться, но каким бы сильным он ни был, только руками слишком тяжело справиться с подвижным во всем теле Чимином. — Хён, — с какой-то предупреждающей вкрадчивостью цедит тот сквозь зубы, ослабляя хватку на маленьких, упругих ягодицах. — Дай мне хорошенько тебя оттрахать, чтобы ты не смог сидеть неделю. Пожалуйста. Чимину стоит потерять бдительность всего на секунду, и этой несчастной секунды вполне хватит быстро реагирующему Чонгуку приподнять расслабленное тело вверх и опустить обратно, наслаждаясь тем, как ломается восхитительно звонкий голос его чуткого хёна. Мальчишка вдруг вспоминает про собственный, болезненно твердый член, зажатый между их животами, вырабатывающий бесцветную смазку на впадинки напряжённого пресса младшего. Тянется к нему одной рукой, только чтобы её перехватили за кисть цепкими пальцами, убирая за спину. — Не сегодня, — говорит ему Чонгук, успокаивающе приглаживая мокрые волоски, что липнут к лицу партнёра, — иди ко мне, — зовёт, нажимая на затылок, чтобы вернуть роскошные, зацелованные губы туда, где им положено быть — вместе с его собственными. Чимин кончает первым, так и не притронувшись к себе. Он скулит Чонгуку в уголок рта, когда его простату атакуют еще несколько раз, прежде, чем оставить в покое, вымазав в липком, горячем семени. Обмякшая плоть остаётся внутри излишне чувствительных после проникновения стенок мышц, пока и тому и другому жизненно важно пока еще не расставаться губами. — В следующий раз, — Чимин прочищает горло, пытаясь выровнять сбившееся еще в начале всего дыхание, — на сеансе у психотерапевта, когда он спросит тебя о том, удалось ли тебе испытать оргазм, что ты ему ответишь? Мальчишка чувствует на своей отбитой попе сильные ладони и ласковые круговые движения, которыми Чонгук пытается унять боль, перемешанную с множеством других фантастических ощущений. Отвечает, улыбаясь: — Отвечу, что нашел что-то гораздо круче порно журналов, — не реагирует на то, как Чимин шутливо бьёт его в грудь, а только прячет красивую улыбку тому за волосы, становясь настолько серьёзным, насколько позволяют силы и способность держать голос, — я знаю, что это избито. Знаю, что мы оба пахнем сексом, смазкой и спермой. Еще знаю, что мой член вот-вот отвалится, глубоко похороненный у тебя в заднице, но, чёрт, я хочу это сказать прямо сейчас. Я люблю тебя. Умоляю, скажи, что ты меня тоже. — Вау, — Чимин отталкивается от каменной груди, соскальзывая с мокрой кожи подушечками, — какой ты романтик. — Чим… — И я почему-то всё равно тебя люблю. Чонгук почти облегчённо выдыхает, бросая прямо перед тем, как Чимин его еще раз целует: — Спасибо. Мальчишка немедленно отстраняется, заглядывая тому прямо в глаза с озвученным вслух вопросом: — За что? — За то, что однажды решил, что меня нужно спасать. — У меня получилось? — На все 200 процентов.

***

Хосок уже привык, что каждое утро, после не особо радужного, но всё же совместного завтрака, за Чонгуком привычно заходит Чимин, и они после небольшой возни сбегают на физиотерапию, об успехах которой он периодически узнает от соседа. К чему он не привык, так это к тому, что Чимин не заходит за Чонгуком, а встаёт с утра с его постели, похрамывая на одну ногу, временами придерживая где-то ушибленную попу, желая, как ни в чем не бывало доброго утра и направляясь к кофейной машине. Завтрак на троих выходит еще более странным, ведь парочка, переночевавшая вместе, без конца переглядывается, отвлекая Хосока от его ежедневника и даже яичницы с беконом на тарелке. Но самое шокирующее происходит в тот момент, когда самый старший из присутствующих убирает посуду со стола, когда Чонгук неожиданно спрашивает: — Хён, ты хочешь сходить в клинику вместе? У тебя вроде бы выходной. Сначала он решает, что его младший брат разговаривает с Чимином, но тот не отвечает, так что другого варианта попросту не остаётся. Он глупо хлопает ртом, ведь Чонгук не называл его хёном почти десять лет. — Ты хочешь, чтобы я пошел? — осторожно переспрашивает, перебирая в голове любые уловки, что мог задумать Чонгук, но тот только кивает, допивая свой чёрный кофе. — Если ты этого хочешь, — добавляет юноша, ожидая реакции. Чимин сидит, уткнувшись в телефон, даже не собираясь участвовать в разговоре двух братьев, который, хоть они и не признаются, но очень нужен обоим. Наконец, Хосок отмирает, отвечая: — Да. Да, конечно хочу. Я… пойду быстро соберусь. Подождите меня. Не уходите. Они слышат, как хлопает дверца шкафа в хосоковой спальне, а еще как тот ругается, скорее всего в спешке задев её локтем, а Чимин только поднимает лицо, чтобы взглянуть на Чонгука в ответ и одними губами произнести, чтобы тот понял: «я тобой горжусь». Чонгук понимает, и, по правде, гордится собой тоже. Чонгук и Чимин не говорят об этом вслух, но всё и так понятно по красноречивым взглядам и кротким, запрятанным между сидений в автомобиле, прикосновениям. Им больше не нужно быть печальными одиночками, потому что они ими больше и не являются. И когда один шепчет на ушко «я тебя люблю», всё ещё краснея от того, как ново и интимно переживать каждый вдох во имя человека, другому не обязательно повторять то же в ответ. Они знают, что любовь взаимна. Они это чувствуют. Они сами позволили себе любить. Может быть, пока Чонгук все еще держит Хосока на расстоянии, и это заслуженно, но не без помощи маленького, назойливого хёна, вполне возможно, что очень скоро завтраки станут постепенно наполняться диалогами. Однажды Хосок вернётся с работы вовремя, и они поужинают тоже вместе. Он расскажет младшему брату о том, что поставил школьный спектакль, а Чонгук не станет подшучивать над тем, насколько мало это достижение, а попросит в один день пригласить его на премьеру. Через время, которому необходимо пройти, Чонгук будет находиться в привычной светло-голубой палате, часто моргая из-за искусственного и излишнего освещения. За дверью будет неизменно ждать Чимин, и Хосок тоже, нервно заламывая все десять пальцев на руках. А когда доктор привычно поднесёт иглу к чонгуковой лодыжке, спрашивая, ни разу не надеясь на какой-то новый ответ, юноша почувствует, как внутри всё холодеет, а сердце забьётся пару раз и остановится на следующее мгновение. Оближет сухие, побелевшие губы и едва слышно промямлит, удерживая себя от того, чтобы не заплакать:  — Я… я чувствую.

cause those lines on your face, they tell a story, of how you became, you became you. *