Пагубные привычки

Все самое отвратительное в человеке держится на каркасе, на скорую руку слепленном из его привычек, и, поверьте, я знаю, о чем говорю. Если и стоит искать смысл в моих последующих словах - не утруждайтесь, я ёмко и кратко озвучу его в следующем предложении. Ни одна привычка не будет преследовать вас до конца жизни. Я всегда курил только дорогие сигареты с ментолом, закупая их блоками, а теперь посмотрите-ка на меня позавчерашнего: я затягиваюсь горьким дымом, который ударяет по лёгким и щиплет в нёбе. Я стреляю сигарету у какого-то подростка, и он достает ее из мятой пачки, зажатой между конспектами по высшей математике. А лучше посмотрите на меня вчерашнего: я бросаю курить и не срываюсь к полудню. В общем, вы все поняли. Привычки не цепляются за вас - вы цепляетесь за них. Можете мне верить, потому что с вредными привычками я знаком более, чем хорошо: курение с пятнадцати лет, пристрастие к дорогим винам и костюмам, детская, ещё с бродяжничества, любовь к фаст-фуду, нездоровое и, возможно, слишком тесное общение с Дазаем Осаму. О последнем я предпочитаю не говорить, как и предпочел бы не говорить с ним (но должность, к сожалению, обязывает) и не выслушивать от него исключительно бесполезную ерунду. Кстати, об исключениях, приготовьтесь, сейчас будет именно оно: даже если вы выбрались из пут своей привычки, не спешите радоваться - она уже успела оставить на вас уродливый отпечаток. Я бросил курить, но теперь ношу под дорогими рубашками дешёвые никотиновые пластыри. Дазай ушел из мафии больше года назад, но я ощущаю его присутствие до сих пор. В его кабинете, где он больше не сидит в кресле у окна, скручивая кровавые бинты, мне все равно мерещится его сгорбленная тощая фигура. В моей собственной ванной все еще пахнет так, как будто я спросонья утыкаюсь в теплые позвонки на его шее и размеренно втягиваю этот запах; а на холодном кафеле иногда мерещатся стремительно исчезающие следы его мокрых ступней. В некоторых языках рассказчик становится к той стороне света, к какой до этого стоял носитель информации, чтобы лучше и точнее передать его слова. Когда я отчитывался перед Мори, бросив перед этим на дубовый темный стол телефон с ебаным последним сообщением от Дазая, я стоял, оперевшись на позолоченную ручку кресла, спиной повернувшись к портрету бывшего босса, когда тот был ещё в своём уме. Мне как будто бы жгло меж лопаток. Мне горчило на языке. Я стоял так, как стоял бы тот, кого мне бы хотелось навсегда вышвырнуть из головы: нагло расстегнув верхние пуговицы рубашки, бедром опираясь о край стола, сложив руки на груди. Я готов поклясться, что на секунду губы Мори растянулись в лукавой улыбке, а затем снова сжались в одну черту. Когда Дазай ушел из мафии, я проводил зачистку после одной не очень удачной сделки в Осаке. Ранее мне чуть не прострелили плечо, вежливо поцарапав его пулей в качестве извинений за меткость, поэтому оно ныло, и нервы мои постепенно самовозгорались и выжигали внутри уродливую пустошь. Где-то между ещё одной простреленной черепушкой и окончательно испорченной в пыли и сыром бетоне обувью, в кармане моих брюк несколько раз провибрировал телефон. Я знал, что это был Дазай. Я знал, что в этом сообщении обязательно он хуево пошутит и скажет что-нибудь про самоубийство, украсив все трехэтажными смайликами. Я разозлился и зачем-то специально влетел в лужу крови - под моими ногами мерзко хлюпнуло. Когда я уже мчал по шоссе к Йокогаме, слушая радио и выдыхая белый дым в открытое окно, я вспомнил про телефон. Мне показалось, что я обдолбался. Сообщение было отправлено с одноразового телефона (как же умно, подонок), но это совершенно точно был Дазай. Ни долгих прощаний, ни объяснений, ни - тем более - извинений. Я чувствовал, что если ещё сильнее сожму руль, то мои костяшки прорвут мои любимые перчатки. "Я ухожу, ищи нового напарника. В Осаке обещают ливень и грозу, так что не гони". Мне хотелось пробить его головой стену. Мне хотелось ещё раз почувствовать тепло его тела под ладонью и обязательно сделать ему больно. Мне хотелось трахаться с ним на мятых простынях всю ночь, зная, что утром он останется. Мне хотелось телепортировать его на соседнее сидение и, приставив пистолет к виску, спросить, что за хуйню он выдумал опять. Обо всем этом я думал, разгоняя машину до двухсот километров в час, хотя через пару минут я вернулся к нормальной скорости. Я нажрался, как скотина. Эта сука подорвала мою машину на прощание, и я буквально слышал его звенящий смех на каждом углу. Мне звонила Коё, я сбрасывал несколько раз, потом сдался и что-то промямлил в телефон. - Я слышу звон бокалов. Ты пьян, - сказала она то ли осуждающе, то ли понимающе. - И чё? - ответил я, послушал молчание и шуршание в трубке, а потом из динамиков полились спасительные гудки. Я благодарен Коё за тот звонок до сих пор. За то молчание и за те гудки. Впрочем, в ту ночь ее благородного жеста я не понял и продолжил напиваться. И в порыве всепоглощающих чувств (черт их разбери, какие вообще это были чувства) я написал ему ответ, только утром вспомнив, что телефон, с которого он писал мне, был одноразовым. "Ну и съёбывай". Вселенная по определению любит подбрасывать свинью. Говоря о привычках и о том, что любую привычку можно бросить, я совершенно забыл, что вхожу в тот один процент несчастных, кого привычка бросила сама. Так случается, если привыкаешь к чему-то внезапно и совершенно случайно. Случайности я ненавижу ещё больше. Ни радостные, ни печальные - никакие. Не составит труда догадаться, на что я натыкаюсь всю свою сознательную жизнь. Дазай был самой отвратительной случайностью, ставшей в последующем самой вредной привычкой. Может, поэтому меня так клинило и ломало от колкой злости, когда я видел его рожу в дверном проеме. По той же причине меня так тянуло к нему, так наматывало на кулак кишки, когда он целовал меня. Я ненавидел Дазая, потому что терпеть не мог случайности. Я любил его, потому что обожал и коллекционировал вредные привычки. Умный дядя Эсхил в "Орестее" обозначил не менее умную мысль: "Смешай в одном стакане масло с уксусом - Недружные, разъединятся жидкости". Мне повезло не только смешать себе этот коктейль, но ещё и выпить залпом и не закусывая. Однако хуже привычек, приобретенных по чистой случайности, только те привычки, которые мы забираем себе осознанно и по плану. Так я начал курить в пятнадцать лет, когда впервые выпустил три золотистые пули в чью-то ранее вздымающуюся и горячую грудь. Я решил, что чернеющие лёгкие и сигаретный запах вполне приемлемая плата за трезвый рассудок. Я сделал это по плану: выбрал день, перекупил у торговцев в порту целый блок и запихал под кровать, чтобы не увидела Коё. Тогда ее реакция казалась мне страшной, воображение рисовало тонкие, сведенные к переносице, брови и плотно сомкнутые розовые губы на ее фарфоровом лице. Коё узнала через год. К тому моменту я уже успел перепробовать около десятка разных марок, остановившись на золотом собрании. Я встречал ее в токийском аэропорту, и вся ситуация не могла не трепать нервы. Во-первых, она ненавидела сопровождение в принципе и, будучи образцом культуры и женственности, только под хмелем позволяла себе вскользь упомянуть, как она ебала все это в рот. Во-вторых, она избегала поездок со мной, потому что водил я, по ее словам, чересчур агрессивно. В-третьих, мы не виделись с ней больше года, изредка выходя на связь по сети, из-за ее абсолютно секретного задания. В мафии не бывает ничего абсолютно секретного. Это сборище змей, крыс и свиней с многочисленными глазами и ушами на каждом углу. Я пытался нарыть информацию в первые месяцы ее отъезда, я докопался до старых кровавых архивов о животных перестрелках, о которых лучше предпочел бы не знать, но не нашел ничего о деле Коё. Поэтому, сидя в машине с опущенными окнами, я закурил, напрочь забыв о своей страшной тайне. Я даже не услышал ее шагов - она резко открыла переднюю дверь и юркнула в маленький салон в своём цветастом огромном кимоно, будто ей это ничего не стоило. Я так и замер с сигаретой, поднесенной к губам, чувствуя себя грешником перед дверями в рай. Пепел неслышно упал с горящего кончика и скатился по моим накрахмаленным брюкам. Коё сделала радио тише, достала в бардачке крем для рук, а потом посмотрела на меня, и ее взгляд из-под ненакрашенных ресниц казался тяжёлым и безжизненным. - Есть ещё? - спросила она, указывая на сигарету в моих пальцах. Я бросил золотистую пачку ей на колени, и она как-то суетливо достала оттуда одну, прикурила от своей зажигалки и крепко затянулась. Я сделал то же самое, и мы тронулись с места, не закрыв ни одно окно. Тогда я научился различать безобидные плановые привычки и плановые привычки, граничащие с безумием. - Чуя, - сказала она, выбросив бычок в поток холодного ветра, - у меня родился сын. Мы подпрыгнули на какой-то яме и я прикусил язык. - У тебя, - мы на скорости вписались в крутой поворот, - что? - Ты же и так знал, что никакой миссии не было. - Да, но мысль о том, что ты уехала в Токио рожать, как-то на ум не приходила. И мы замолчали. Я вцепился руками в баранку руля и замер. Ровный, как металлический штык. Коё несколько раз тянулась к пачке, но почему-то всегда одергивала руку, и, только когда наконец закурила ещё одну и отвернулась к окну, она заговорила. - Не осуждай меня, - сказала она, набрав в лёгкие дым. - Куда мне там. Но это нелогичный поступок. - Я знаю. - Коё, ты часть портовой мафии. - Это я знаю тоже, - сказала она с нажимом. - Как думаешь, если - чисто гипотетически, конечно - тебе хотят снести голову хулиард человек, - на слове "хулиард" она забавно сморщила нос, - какова вероятность того, что они приплетут сюда твоего ребенка? Она долго молчала. Настолько, что мне даже захотелось извиниться на всякий случай, если я вдруг наговорил лишнего. Коё вздохнула, аккуратно повернула свою тонкую шею и взглянула на меня так, будто я одновременно и абсолютно прав, и ничерта не понимаю. - Это материнский инстинкт, Чуя. От этого не уйти. Я не стал говорить ей про привычки, потому что она все равно не поверила бы. У Коё были только одни инстинкты - животные. Те, которые просыпались под свист шальных пуль и звуки падающих замертво тел. Материнство же было для нее привычкой, причем в ее-то ситуации, с ее-то связями, с ее-то кровавыми сетями по всей Японии, в которых она сама уже запуталась, - привычкой пагубной. А самое ужасное - запланированной пагубной привычкой. Она ввязалась в это, еще когда присматривала за мной. Потом была неразговорчивая девчушка Кёка, которая немного расшатала ее железные нервы, перейдя на сторону Детективного агенства (и мы не будем называть имени ещё одного предателя). И в итоге она переплюнула саму себя, сдавшись своей привычке. Так на свет появился рыжеволосый мальчуган, которого мы с Дазаем не раз навещали в Токио. Возможно, это и было непозволительной слабостью, но когда я нависал над белой колыбелью и смотрел в его спокойные глаза, мне казалось, что все, о чем говорила Коё тогда в машине действительно имело смысл. Переходя от трогательных историй, которых в нашей практике бывает мало, к ненавистным всеми душой и телом, нельзя снова не сказать о Дазае. К сожалению, эта привычка, оставившая огромный некрасивый след в моей жизни, разделила ее на до и после. Я скучал по Дазаю, и осознание этого заставляло все мои нервные окончания гореть синим пламенем. Я мельком видел его в наших барах (если слово "наши" здесь вообще уместно), но ни разу не подходил, потому что не знал, чего хотел конкретно в тот момент. А хотел я многого. В первую очередь - приложить темной макушкой о ближайшую твердую поверхность. Дальше - больше, искуснее, красивее. Мне хотелось зажать его под потолком у какой-нибудь деревянной балки с помощью моей пресловутой способности, и не отпускать, мучить и калечить. Хотелось сжать пальцы на его бледной перебинтованной шее, надавить на кадык, впиться в него ногтями. Мне хотелось напиться с ним, как в старые добрые, облаяв все, на чем свет стоит, по-дружески уткнуться ему в плечо, почувствовав жар, приливающий к щекам. А ещё, на постыдных границах моего сознания, мне хотелось, чтобы он провел своими холодными пальцами по внутренней стороне моего бедра, минуя вставший член, коснулся тазобедренных косточек и поджатых от напряжения мышц живота. Но я только занимал угол барной стойки, разворачиваясь от него вполоборота, и выпивал бокал за бокалом, чувствуя, как жгут спину его мимолетом брошенные взгляды. Небольшое примечание: если ваша пагубная привычка вытворяет с вами такие вещи, не надейтесь на лучшее - выходите в окно. Я смог не поддаться соблазну лишь из-за должности, надеющихся на меня подчиненных и висящих на мне отчетов. В следующий раз мы встретились в сердце перестрелки, и, к моему удивлению, палили мы не друг по другу. Новость о том, что Портовая мафия и Детективное агенство решили поиграть в примирение, вызывала у меня рвотные позывы. Еще хуже (а казалось, куда там еще) ситуация стала, когда Мори абсолютно незаинтересованно, помешивая черный чай маленькой серебряной ложкой, объявил о воссоединении нашего заебатого дуэта. Я был уверен, что у меня несколько раз дернулся левый глаз. Дазай не изменился ни на йоту, разве что его волосы были немного длиннее обычного. Тот же песочный плащ, те же ненавистные мной бинты, выглаженные брюки, ухмылка, растянутая по губам и совершенно ебнутый, почти дьяволический взгляд, от которого тонкая кожа на шее иногда покрывалась мурашками. - Вот почему мне было так хреново с самого утра, - мученически простонал он, скорчив недовольную рожу. Можно подумать, я был в восторге. Мы дрались врукопашную, разбрасывая солдатов гильдии, и иногда я специально делал выпады в его сторону, пытаясь заехать то в грудную клетку, то в солнечное сплетение, а Дазай мимолетно и тепло улыбался и уворачивался, одновременно вырубая сразу двоих. Мышцы под одеждой горели, по шее стекала соленая капля пота, костяшки в сжатых кулаках становились все белее и белее. И тогда, растворяясь в зверином бою, отбрасывая вооруженных до зубов солдат к каменной стене гравитационной волной, я совершенно некстати подумал, что люблю Дазая Осаму. Восхитительное блядство. Маленькое отродье Кью был весь увит виноградной лозой, и, пока Дазай дурачился с ножом, приставленным к тонкой детской шее, я медленно переваривал свое непроизнесенное признание. Хотя больше это было похоже на цикличные послания самого себя ко всем всевозможным хуям. Потому что о таких вещах думать нельзя, а в слух произносить - тем более. Уж точно не в том случае, если адресат - это твой суицидальный бывший напарник. - Какой ты конченный, - вырвалось как-то само собой. Дазай развернулся с одной из своих самых очаровательных улыбочек на лице. И сказал без единого намека на вопрос в голосе: - Ты скучал по мне. - Да хуй там плавал. - И я скучал, - серьезно добавил он и сделал шаг навстречу. И с того момента все пошло по пизде. Он больно прикусил мою губу, сжав в кулак волосы на затылке, и меня тряхнуло. Воспоминания о недавнем прошлом врезались в мою больную голову внезапно и неотвратимо. Дазай, Дазай Осаму, тот самый, который мою нервную систему вырвал и развесил как гирлянду у себя в квартире, у которого хобби - это вышивка по моему воспаленному мозгу и сведение счетов с жизнью. Который меня с подросткового затрахал во всех смыслах этого слова. Который впивался в мои губы с таким отчаянием, что на секунду я правда поверил, что он скучал. И поэтому я ударил его в живот. Так, что он судорожно и резко выдохнул мне в рот и прикусил язык, но все равно не разорвал поцелуй, только с силой дернул зажатые в кулаке волосы. - Поностальгировали - и хватит? - сказал он, напоследок чмокнув мой подбородок. - Зачем ты ушел? Он вытер влажные губы тыльной стороной ладони и на выдохе тихо проговорил: - Ты сам знаешь, Чуя. А потом добавил, глядя на наручные часы, подаренные мной на его восемнадцатилетие: - Нам пора уходить. На кончике языка жглось так и не сказанное в прошлый раз "ну и съебывай", но через пару стен от нас что-то грохнуло, и я схватился за кобуру пистолета. Я знал, почему он ушел, конечно, это было слишком очевидно. Ода Сакуноске был единственным другом Дазая, и, если учесть то, что друзей у таких, как он, априори не бывает, Осаму ценил эту связь как нечто священное. Ода Сакуноске умер у него на руках за пару недель до того, как Дазай съебался. Я узнал об этом из отчетов, почувствовал, как липкий комок скатился по пищеводу, и закурил. Не то чтобы меня так волновали смерти, если честно. Но, ещё раз пробежавшись по строкам в документах, внутри что-то завыло, как пожарная сирена. Выкурив полпачки, я смог набрать его номер. Разумеется, он не взял трубку ни с первого, ни с десятого раза. В те промежуточные две недели мы встретились всего однажды. Я курил на стоянке, бедром упершись во влажный капот, пока Дазай настраивал радио. После того, как шумы исчезли и Осаму несколько раз стукнулся затылком о руль, из динамиков полилились бодрые звуки саксофона. - Говно, - прокомментировал я. - Это классика, - он перехватил мою руку и затянулся до фильтра. - Это говно. Дазай хмыкнул себе под нос. У нас не было планов на вечер и были планы на ночь. Я не видел смысла ни в одном из наших начинающихся разговоров и курил одну за одной, позволяя Дазаю выхватывать сигареты из рук и коротко целовать себя в губы. - Надо бы выбраться на концерт с живой музыкой. - Это свидание? - в шутку спросил я. - Это приобщение к классике. Когда мы сели в машину, и я наконец переключился на другую радиостанцию, он притянул меня к себе за ворот рубашки и, улыбнувшись так, как никогда не улыбался, задал вопрос: - Ты любишь меня, Чуя? - Что за сопли? - Отвечай, гад ползучий, любишь? - Я тебя ненавижу, - прошептал я в полуоткрытые губы и зубами проехался по подбородку. Дазай рванул с места, и рев мотора не заглушил его довольное "и я тебя". Он остался на ночь и даже наполовину следующего утра. Я не понимал, с чего он так неуместно и нелепо любезничает. Осознание догнало через две недели и влетело в лоб как пуля, со свистом: он прощался. После разгрома Гильдии, когда уровень добра и зла в Йокогаме вновь стабилизировался, точки соприкосновения с Дазаем Осаму и вовсе стерлись. Во-первых, во мне вспыхивала первобытная ярость при одном лишь воспоминании о том, что он по-английски ушел, оставив меня в том лесу. Конечно, предварительно сообщив мои координаты Портовой мафии, но в тот момент меня это не ебало. Он трусливо сбежал, он избегал меня. Ну и съебывай, со злостью думал я, морщась от ноющей боли в сломанной руке. Во-вторых, мысли о его пальцах, слишком крепко сжимающих мое запястье, отзывались напряжением внизу живота. И я слал все это к черту. Запомните раз и навсегда, если вам кажется, что вы избавились от вашей вредной привычки, то в большинстве случаев это всего-то затишье перед бурей. Именно в то прекрасное время, когда я начал усерднее работать, меньше пить и больше спать, он объявился снова. И ладно бы, если просто объявился. В сладкую и долгожданную пятницу, когда я, почти заскочив в лифт, был готов остановить первое такси и умчать в "Антигону", на третьем или четвертом этаже меня перехватил Акутагава. И, господи, выглядел он настолько отвратительно, что по моему загривку волной пробежал холодок. - Накахара-сан, мои соболезнования. А потом, как отбойным молотком, в голову ударил незатейливый и очень понятный пиздец. - В смысле? - Вы не знаете? - Акутагава недоуменно распахнул глаза, а потом скорчился и замолчал, глядя на носки своих начищенных ботинок. Я думал, что с секунды на секунду схвачу его за грудки и приложу затылком об стену за этот детский сад и долгую скорбную паузу, но, когда моя рука уже потянулась к его жабо, он сказал: - Дазай-сан мертв. Блядушки, подумал я. Дазай выходил на связь редко, но если уж он решал напомнить о себе, то делал это громко и уродливо. Он любил внимание, и, если честно, Портовая мафия ни разу этого не заслуживала, но продолжала с ним нянчиться даже после его ухода. Дазай-сан мертв. Разумеется, Дазай-сан мертв, он на завтрак пьет цианистый калий, может, поэтому? Или потому, что у Дазай-сана в ежедневнике на неделю вперед прописаны места и способы для самоубийств? А, может, Дазай-сану что-то ебнуло в голову, и он, выйдя из душа, решил не останавливаться и вышел в окно? Акутагаве я, конечно, сказал другое. Менее агрессивное, более рассудительное. - Ничего нового, сплошные ложь и провокация. Акутагава нахмурил брови и уставился на меня, как на самого последнего идиота. - Дазай-сан был убит эспером Достоевским из револьвера пулей шестого калибра. Предположительно вчера около семи-восьми часов вечера. По просьбе Мори-сана тело было передано в руки Портовой мафии. - Где он? - я прервал Акутагаву резче, чем должен был, и отшатнулся - ноги не держали совершенно. - Накахара-сан- - Где, блять, эта туша? - В морге. - В городском? Акутагава покачал головой, и, не дожидаясь его ответа, я рванул вниз по лестнице, забыв о горящей кнопке лифта. Если вы оставляете одну из самых пагубных привычек, готовьтесь встретиться со всеми побочными лицом к лицу. Не старайтесь, вы не выстоите. Домой я вернулся под утро. Меня колотило и трясло, и я старался верить в то, что во всем виноват тонкий плащ и ранний холод. Я всё ещё был пьян. Я выкурил три пачки за ночь и, зайдя в квартиру, я взялся за четвертую. Перед глазами все еще стоял неестественно бледный Дазай, освещенный холодным светом ламп, с четырьмя сквозными отверстиями в груди, которые почти не выделялись среди ожогов и шрамов. Я редко видел его тело без бинтов даже во время совместного проживания, даже во время секса. Наверное, поэтому я никак не мог избавиться от навязчивого образа в голове. Ближе к полудню позвонила Коё. Я знал, что ближе и дороже (теперь?) у меня никого не было. На тот раз я оценил ее широкий жест, поэтому не взял трубку исключительно в благородных целях. Похоронами Дазая занимался я. Не то чтобы меня принуждали, не то чтобы я хотел проявить великодушие или что-то доказать, так выходило само собой. Он мерещился мне, как злобный призрак. Падая в кровать, уходя под одеяло с головой, я не мог сомкнуть глаз, потому что раз за разом видел его, лежащего на стерильной белой кушетке. Абсолютно спокойного и совершенно мертвого. Не убитого всеми возможными способами самоубийств, но остановленного четырьмя холодными пулями. За каждым воспоминанием следовали рвотные позывы, головная боль и колкая дрожь до кончиков пальцев. Я прекрасно знал о том, что Дазай ненавидел похоронную процессию. Мы обсуждали это не раз, потому что он со своей смертью затягивать не собирался, а я просто хотел быть ко всему готовым. Мы договорились кремировать друг друга, завтракая в провинции Йокогамы после какой-то напряжной вылазки. Дазай со стуком поставил на стол свой стаканчик с кофе, и сказал: - Когда я умру, распорядись, чтобы меня кремировали. - Приятного аппетита, идиот. - Разговор некстати, знаю, но все же. Ладно? - Если ты собрался слететь на моей машине в кювет, то отдай ключи, я поведу сам. Он улыбнулся, и корочка запекшейся крови на его губе треснула. - Двойные самоубийства хороши с очаровательными девушками, - мечтательно протянул он. Я ответил только тогда, когда мы уже мчали по трассе и в окна бил прохладный ветер. - Ладно. Кремация так кремация. И ты меня. Тоже. Дазай посмотрел на меня сквозь солнечные очки и буднично сказал: - Я умру раньше, чем ты, Чуя. - Очень на это надеюсь. Так или иначе, свое обещание сдерживать я не собирался. Извлекая его поломанный образ из памяти, как отчеты из папки, мне хотелось только одного: сделать для него хоть что-то нормальное. Связать его хоть с чем-то нормальным. Хотя бы посмертно. Сложнее всего мне было выбирать надгробие. Определившись с материалом, формой и фотографией, я завис на выборе фразы. Нужно ли мне было вообще о таком заботиться? На кладбищах Йокогамы полно пустых могильных плит, и под некоторыми из них лежали мои люди, поедаемые трупными червями. Я день за днем признавался себе в отвратильной слабости и мозгоебстве, но ничего не мог с этим сделать. Я не знал, чем заполнить его надгробие. Мне были известны все его любимые книги и фильмы, я сам был падок на японскую поэзию, но все варианты казались мне до невозможности пафосными. Если бы это видел Дазай, он бы смеялся до истерики. Я и бы сам был рад это сделать, но я и так достаточно виртуозно издевался над собой тогда. Поэтому доставленная через несколько дней пустая могильная плита отправила меня в нокаут. Я сорвался. Я знал, что рано или поздно это должно было произойти, но до последнего пытался отсрочить этот момент. Вскрытый наполовину бар и прокуренная спальня - мои любимые привычки ударили по мне с двойной силой. Я ненавидел Дазая, я готов был найти способ воскресить его, чтобы только пристрелить эту рожу самолично. Смотря на выглаженный черный костюм, висящий на вешалке, бокал в руке и полную сигарет пепельницу, мне хотелось подорваться с места и криво и неаккуратно вывести на могильной плите перманентным маркером по-детски наивное "ну и съебывай". И вместо этого я лег спать, силой пытаясь закрыть горящие от слез глаза. Утром я встал по будильнику, игнорируя головную боль и трясущиеся руки. Мне оставалась последняя станция - кладбище, и я ставил на нее очень многое, начиная нормальной работоспособностью и заканчивая дальнейшей спокойной жизнью. Я еще раз взглянул на пустой кусок гранита в моей прихожей. Ничего не ёкнуло. Я просто чертовски устал, я был готов лечь в могилу к Дазаю и похоронить себя заживо. От мыслей о похоронах меня встряхнуло, и я наконец смог отвести глаза и сдвинуться с места. Меж диванных подушек что-то прозвенело несколько раз, и я, даже не смотря на контакт, открыл диалоговое окно. И закрыл сразу же, сматерившись на трех языках. Если мертвецы еще не освоили мобильную связь, то это могло означать только одно: меня наебали, меня жестоко наебали и меня снова жестоко наебали. "Я оценил идею с похоронами, но, Чуя, как ты мог! Мы договаривались!". "К вечеру буду в Токио, но не надолго. Мне ждать тебя?". "Я соскучился". "На похороны только не тащись, это дело гиблое". "Целую?". "Надеюсь, что увижу твое перекошенное лицо в столице, потому что оттуда я рвану с солнечную Италию на пару недель". Я схватил пистолет со стола, не задумываясь о конспирации и моральных устоях, и выстрелил в лицо, ухмыляющееся с холодной плиты. А потом еще раз, еще раз и еще - финальный, прямо между глаз. И только потом я смог вздохнуть полной грудью, раскрыть нараспашку все окна, поставить турку с кофе на плиту и гудящими пальцами набрать долгожданный и не раз прокручиваемый в голове ответ. "Ну и съебывай". И я заблокировал телефон.