журавли с оторванными крыльями

Юнги свернулся клубком, чувствуя возле головы теплый мурчащий комок. Он сморщился, с головой укрываясь от тусклого утреннего света, пробивающегося сквозь неплотно закрытые шторы. В нос бил запах свежезаваренного зеленого чая, вареного риса и тушеного мяса. Желудок скрутился спазмом, требуя желаемой еды. Юнги застонал, утыкаясь в теплоту кошачьего меха. Мэй замурчала в ответ, массируя нежными лапками юнгиевы волосы. — Можешь съесть все мясо, — хриплым ото сна голосом прошептал Юнги, высовывая нос из-под одеяла. На улице завывал бешеный ветер, а омега кутался в теплое одеяло, пахнувшее смешанным коктейлем морского бриза и нежным запахом глицинии. Он уже привык засыпать рядом с альфой, что ютился на краешке кровати, оставляя Юнги большую часть, и просыпаться в одиночестве, но все еще четко ощущая его образ рядом с собой. Омега ловит себя на том, что больше шестидесяти секунд смотрит на пустующее место перед собой и давит желание провести по нему рукой, цыкнув, и, тревожа Мэй, поднимается на кровати. Юнги провел пятерней по волосам, устраивая подобие прически. С каждым днем отрывать себя от постели все труднее, но он старается не поддаваться сладким паучьим путам, которые в конце поймают его, точно бабочку, и убьют. Периодически он, крадясь бесшумной кошкой среди тени высоких колонн, разговаривает с кисэн, по ниточке вытягивая необходимую информацию, но пока известно мало, почти ничего. Ждут холодов и снега. Последняя надежда была на Чимина, который ближе остальных к сайко комон. Ему рвать и метать хотелось, когда его ушей коснулись такие новости, но он ничего не мог поделать — он сам в ловушке. Но, черт, он так переживал за своего маленького донсена, что сердце болезненно сжималось. Самому себе даже признаваться в этом не хотелось, но он скучал по нему. Он здесь словно в золотой клетке. Сегодня как-то особо есть не хотелось — кусок в горло не лез. Омега медленно пережевывал рис, запивая остывшим чаем. Мэй, облизываясь после сытного завтрака, сидела рядом, ни на секунду не переставая мурчать. Юнги, улыбаясь, гладил черную шерсть и шептал, что он тоже безумно сильно скучал. Но кошка выгнулась, зашипев и нервно дергая хвостом, уставившись немигающим взглядом на распахнувшуюся дверь. — Почему ты еще не готов?! — закричал Рюк, ураганом залетая внутрь. За ним подтянулись омеги-прислуги, неся в руках кимоно различных цветов и тканей, пудру, краски, украшения. — Какого черта ты тут забыл? — хмыкнул Юнги, откладывая палочки и со скрипом поднимаясь со стула. — И почему входишь без стука? Рюк остановился, изумленно глядя на хмурого омегу, а потом неожиданно рассмеялся, покачивая головой. — Нет, вы только поглядите на него! Ему только позволили спать в господской постели, а он уже возомнил из себя что-то. Вот же наглый дикарь! — Не только спать в господской постели, но и есть с господского стола, — ядовито улыбнулся Юнги. На самом деле он вовсе не гордился этим, просто Рюка хотелось уколоть как можно больнее, как можно сильнее, хоть Намджун и запретил его трогать. — Ц-ц-ц! Как зазнался, ишь ты! Давненько я тебя не наказывал, — хмыкнул Рюк, но тут же улыбнулся, приказывая выложить на кровать все имеющиеся наряды. Мэй, зарычав, спрыгнула со стола и спряталась под ним, глазами-изумрудами наблюдая за снующими омегами. — Но, собственно, сейчас я здесь не для этого. Господин приказал тебя подготовить. — Что? К чему подготовить? — потерянно спросил Юнги. Маска напыщенного самодовольства треснула. — Ты думаешь, мне господа отчитываются? — возмущенно вскрикнул Рюк. — Мне приказали — я выполнил, причем не абы как, а по высшим параметрам. Так, посмотрим-ка, — приложив палец к губам, омега обошел Юнги несколько раз в одну и другую сторону, критично оглядывая. — Мешки под глазами, синяки, бледная кожа — тебе даже пудра не нужна, похудел ужасно. Такое ощущение, что ты не на перинах спишь, а мучаешься в темнице. — Недалеко от правды, — поджал кисэн губы, но Рюк, игнорируя его слова, схватил за тонкое запястье и начал насильно снимать юнгиеву ночную рубаху. — Йа! Какого дьявола ты творишь?! — выкрикнул Юнги, отпихивая от себя настырного наглого омегу. — Лучше не трогай, если не хочешь получить по напудренному лицу! — Вот ведь дикий, — закатил глаза омега. — Немедленно успокойся! Если ты опоздаешь, то и тебе, и мне порку устроят. Хочешь ты этого? — он свел брови к переносице. — Я просто подберу тебе подходящий наряд, чтобы господин остался доволен! — Я не стану мерить эти тряпки, можешь даже не стараться, — прорычал Шуга, не давая ни малейшего шанса стянуть с себя рубаху. — Да и посмотреть на твою порку мне бы очень хотелось, — язвительно ухмыльнулся он. — Да ты издеваешься надо мной, несносный мальчишка! — завопил Рюк, намертво вцепившись в тонкие юнгиевы плечи. — Ты меня в могилу на пятьдесят лет раньше сведешь! Наградил ведь господь учеником. Я что, в прошлой жизни убивал младенцев? — схватившись за голову, омега уставился в потолок, точно надеясь увидеть бога. — Пятьдесят? Уж вряд ли ты до ста дожил бы, — нагло улыбается Юнги, поправляя рубашку и пятясь назад. — Этот мусор можешь оставить для своих пай-мальчиков. Я не стану ничего примерять, даже если меня снова изобьют палкой. — Что ты сказал?! — Рюк аж побагровел от злости, впиваясь гневным взглядом в невинно улыбающегося Юнги, что, пожав плечами, развел руки в стороны. — Йа! До каких ста, ты, маленький несносный тиран! — омега подлетел к зеркалу, судорожно оглядывая идеально гладкое лицо, густо подведенные глаза и алые накрашенные губы. — Неужели я выгляжу на пятьдесят?! — вскрикнул он, резко разворачиваясь к едва сдерживающему смех Шуге. — Пятьдесят? Ох, да, я приуменьшил. Может быть пятьдесят восемь? — задумчиво спросил Юнги, надув тонкие губы и прислонив указательный палец к подбородку. Со стороны послышались приглушенные смешки омег-прислуг, ставших невольными свидетелями перепалки двух не переваривающих друг друга сторон. — Ну, дикарь, ты доигрался, — мрачно сказал Рюк, метая взглядом молнии. Юнги выпятил нижнюю губу, просто соглашаясь со своей судьбой. Рюк схватил его за руку, потащив за собой в коридор. — Если с меня сдерут две шкуры, я с тебя сдеру четыре, учти, и если господина заинтересует, почему его подчиненный сопровождает не накрашенным и одетым, точно бродяга, я буду яростно упираться и выставлю тебя виноватым. — Как благородно — прятаться за чужой спиной! А между прочим, это твоя работа, твоя обязанность если хочешь, ты должен был меня хоть насильно переодеть, а не пускать в таком виде, — язвит Шуга. — Я скажу, что ты избил не только меня, но и всю прислугу, — прорычал сквозь зубы омега в ответ. — Тебе никто не поверит. Я никогда не смог бы избить четырех человек за раз. — Я здесь всю жизнь, а ты — несколько жалких месяцев! Как думаешь, кому поверит господин? — Мне. — Йа! Наглый мальчишка! Ты не располагаешь его доверием. — Тем не менее, за один стол он сел именно со мной, — ухмыляется Юнги, зная, что все последующие аргументы Рюка не имеют значения. Старший омега остановился, и Юнги едва не врезался в его спину. Он открывал и закрывал рот, будто искал что сказать так, чтобы обиднее было, правдивее и жестче, но, ничего не находя, лишь глотал воздух. А потом хмыкнул и уставился в окно, где грозовые тучи собирались на небе. На самом деле Рюк не плохо к нему относился и видел, что этого омегу просто гордость душит, он ни за что не примет чужую помощь и заботу, лучше колючки выпустит, чем покажет слабость. Юнги увидел перемены в чужом лице — складка, залегшая между хмурыми бровями, разгладилась, а уголки губ приподнялись в легкой улыбке. Рюк глянул на него как-то весело, без толики злобы, и у Юнги мурашки по рукам побежали. — Каким бы хорошим учеником своих учителей ты не хотел казаться, кисэн, но якудза проникают вот сюда, — он ткнул тонким пальцем в юнгиеву грудь, туда, где сердце, — стремительно, сеют зерно сомнения, и ты уже не знаешь кто ты, что делал раньше и правильно ли жил. Поверь мне, старому волку. — О чем ты? — тихо спросил Юнги, тряся головой. — Ты говоришь как та, кто осталась дома. Как наша дорогая Енсон, нее-сан. Я помню ее такой, каким ты становишься сейчас. Со временем лишь она стала… другой, — задумчиво сказал Рюк, отворачиваясь и, сцепив пальцы в замок, пошел дальше по коридору. Юнги тупо смотрел на него, а после торопливо пошел следом. Они молча петляли по бесконечным коридорам, ведущим к парадному входу. Юнги кусал и без того искусанные губы, озирался — он здесь впервые. Он так нелепо выглядит в своей ночной рубашке среди картин, дорогих ваз и статуэток, расставленных тут и там, точно стараясь показать, как богаты их владельцы, какую власть над миром они имеют. Становилось холоднее. Омега зябко передернул плечами, чувствуя, как мурашки бегут по телу. Он понимал, что слова Рюка несут в себе зерно правды — Юнги здесь так мало и так долго, что, кажется, сам уже становится одним из них. Но он — кисэн, он был рожден для службы своему государству, и умрет он не частью змеиного клана, а одиноким журавлем. Рюк указал ладонью на массивные двойные двери, перед которыми стояли два амбала-охранника. У Юнги от этих альф мороз вдоль позвоночника скользит — такие суровые, мощные, бездушные. В глазах ничего нет, только темная, обжигающая льдом бездна. Омега посмотрел сначала на дверь, после — на Рюка, что ждал, пока этот тугодум пройдет дальше, туда, где его ждет на холоде господин. — Ну, и чего встал? — со вздохом спрашивает он, подталкивая локтем Юнги в ребра. — Ну же, иди. Опозорься как следует, — скептично оглядел его неподходящий наряд и закатил глаза. Случится чудо, если господин не прогневается и ему не влетит. — Что меня ждет там? — спрашивает, будто боится, Юнги. Он поднял грустный взгляд на удивленного Рюка, вскинувшего бровь в недоумении. — Вот же глупый! Да почем же мне знать? И учти, если тебя решат наказать за вот это, — он обвел взгляд ночную рубашку, — я тебя предупреждал. — Я спихну всю вину на тебя, — просто отвечает Юнги, а после ухмыляется и уверенно идет к двери, пряча мелкий страх под тонной самоуверенности. Рюк в спину плюется «невоспитанный», «накажу», «совсем из ума выжил», а Юнги оборачивается перед тем, как за ним закрываются двери, и кричит: — А еще ты признал, что ты старый! Проклятья прогневанного Рюка тонут за массивными дверьми и в тихом юнгиевом смехе. Он ежится от резких порывов ветра, обнимая себя за плечи, и осматривается. На широком крыльце, прямо возле ступенек, стоит Намджун, сцепив пальцы за спиной. Он смотрит вдаль, на горизонт грозового неба. Ветер треплет пепельные волосы, а усохшие цветы сакуры носятся вихрем вокруг. Среди множества запахов, приносимых ветром, до Юнги долетает один-единственный — свежего морского бриза. И Юнги искренне хотел надеяться, что это из-за близости моря. — Намджун, — тихо позвал Юнги, делая шаг навстречу. Потом второй, третий, пока не оказывается рядом с ним, с улыбкой смотрящим в юнгиево лицо. — Что это на тебе? — удивленно спросил Намджун, осматривая внешний вид омеги. — Разве ты не спишь в этом? — Сплю, но… так получилось, — Юнги замечает усмешку пухлых губ, а потом хмуро тыкает пальцем в сторону двери. — Это все Рюк виноват. Я так хотел надеть что-то красивое, чтобы тебе понравиться, но он- — Не ври мне, — просто улыбается альфа и скидывает с плеч накидку, укрывая ссутулившиеся хрупкие омежьи плечи. Он приобнял его слегка, прижимая к мощной груди, и зарылся носом в персиковые волосы, жадно вдыхая нежный родной запах. — Я скучал по тебе, — говорит Намджун, а после оставляет поцелуй в макушку и идет вниз по ступенькам. Юнги зависает, смотря на удаляющуюся спину. Щеки обжигает румянец. Омега кутается вместе с носом в шерстяную накидку, сохранившую тепло его альфы, и судорожно выдыхает, жмурясь. Он, наверное, умом тронулся в этом гадюшнике, да так, что окончательно, бесповоротно. Сердце галопом заходится, словно грудную клетку к черту снести хочет. Юнги в себе эти мысли топит, оправдывает какими-то глупыми причинами и бредет за альфой. Он исподтишка, как воришка, наблюдает за ним. Улыбается, заменяет солнце в этот пасмурный день своими ямочками на щеках. Он здоровается, с ним здороваются, предлагают сладкие наливные яблоки — Намджун покупает одно и протягивает Юнги, а тот почему-то берет, но откусить не торопится. Сжимает пальцами, греет. А улыбались бы ему так доброжелательно, зная, что этот человек творит за закрытыми дверьми? Как измывается над теми, кто слабее? Или… может, убивает людей? Намджун выстроил вокруг себя образ доброжелателя, а все вокруг велись на него, мотыльками летя на губительный свет. Но Юнги не поддастся. Он с ненавистью посмотрел на манящее яблоко и выбросил его, отшвырнув подальше. Намджун даже бровью не повел, но, кажется, Юнги видел ухмылку на его лице. Змей. Он хотел Юнги купить золотом, вкусной едой, фальшивой нежностью? Омега сжал пальцы в кулаки до побеления костяшек. Этот альфа бесил, раздражал, Юнги его ненавидел, а теплую накидку не снял лишь потому, что холод собачий и ветер кости пересчитывает. Каменная кладка сменилась хрустящим гравием, а тот — песком. Юнги оторвал взгляд от земли и застыл, едва ли не открыв рот. — Когда мы впервые встретились, я, кажется, вторгся в то, что принадлежало тебе, — вдруг начал Намджун, оглядываясь на Юнги. — Поэтому я хотел исправить это и привел тебя сюда. Это мое убежище, куда я прихожу, когда на душе тьма непроглядная. В теплое время года здесь невероятно спокойно, пенные волны нежно ласкают песок, ветер ласковый, теплый, и так умиротворенно… Настолько, что даже мыслей в голове нет. Только ты и море. Море. Огромное, необъятное море, что яростно накатывало на песок, смывая мелкие камушки в свою беспросветную ледяную пучину. Убийца и божество. Ветер яростно завывал. Одинокая птица, крича, плыла над морем, едва касаясь крылом поднимающейся волны. Где-то вдалеке вспыхивали огненные молнии, разрывая небо чернильного цвета. Неподалеку стояла старая лавочка с облупленной краской. Намджун с улыбкой обхватил тонкую прохладную ладонь, и повел к той самой одинокой лавочке. Холодно. Юнги, наверное, продрог. Альфа усадил его рядом с собой, обхватывая дрожащие плечи горячей рукой. Ему не холодно, когда этот мальчик рядом — его жар может раскалить до кипения железо. По артериям бежит тепло невероятное прямо от сердца. Они сидят молча, не шевелясь. Юнги, точно губка, впитывает в себя неподвластную стихию. Ничего ей не стоит — убить, похоронить под толщей воды, а после любить обглоданные кости и убаюкивать спокойными волнами. Море, оно как живой организм — дышит, любит, гневается, ласкает, только не умрет никогда. Чужие жизни забирает легко, а после складывает на глубине, как самое драгоценное сокровище. Его озеро никогда не сравнится с этим устрашающим великолепием. Намджун ведет мозолистой подушечкой большого пальца по острой скуле, подбородку, гладит впалую щеку. Ему бы Юнги любоваться вечность, сколько жить на свете отведено. Даже красота моря не сравнится с ним. Зверь внутри воет, умоляет его поддастся и поцеловать персиковые губы. Но Намджун не шевелится, чтобы не спугнуть малыша. — Намджун, — завороженно шепчет Юнги, поворачивая голову к Намджуну, и понимает, что ошибся. Он не утонет в пучине разгневанного моря. Он погибнет в этих глазах алкогольных, что в душу его смотрят, не отрываясь. Юнги отстраняется резче, чем хотелось бы, скидывает чужую руку со своего тела и кутается в накидку, пряча рдеющие щеки. — Почему ты такой? Почему ты живешь так? — Как — так? — слегка улыбается Намджун, позволяя омеге выкинуть очередной каприз. — Так, словно закон для тебя — ничто. Я не буду скрывать, что не знаю кто вы, — Юнги вновь переводит взгляд на бушующее море. — Вы — убийцы. Но мотивов ваших я понять не в силах. Зачем вы убиваете? Почему? — Ты многого не знаешь о жизни, рыбка. Сидя взаперти, в четырех стенах вашей школы, можно думать, что мир прекрасен, что король защищает вас, заботится. А на деле — обездоленные, обескровленные, высланные в ссылки, убитые, потому что государство больше не может кормить лишние рты. Мы действительно убиваем неугодных нам, но разве король не делает того же? — ухмыльнулся альфа, вскидывая бровь. — Цифры не оглашаются, их никто не узнает никогда. А мы хотим жить в мире, свободном от убийств только потому, что прокормить уже невозможно. Мы хотим построить собственное государство на руинах разрушенного королевства. — Но как вы сделаете это, если даже королю это не под силу? — спросил Юнги, кусая губу. — Иерархия есть в любом обществе. Я подчиняюсь оябуну, мне в свою очередь подчиняются вакагасира и сатейгасира, им — люди, которых они держат под своим крылом. Но в нашем небольшом обществе нет неравноправия, даже несмотря на сложившиеся устои. Мы все — братья, и нам важен даже самый плохо подготовленный воин. В свою очередь король набивает лишь свое брюхо, заранее зная, что любого голодного можно убить. — Маленькое общество далеко от целой страны, от государства! — возмутился омега, уставившись на Намджуна. — Разве можешь ты знать, каково это — управлять миллионами? Невозможно угодить каждому, ошибки случаются всегда. Кто-то всегда останется неправ, выставлен козлом отпущения, но… но король заботится о каждом из нас. — Даже выставляя виновным твоего брата, зная, что он не причастен к убийству? — Юнги открыл и закрыл рот, как рыба, выброшенная на берег. Он округленными глазами смотрел на альфу, у которого с каждой секундой на лице растягивалась все шире улыбка. — Ох, конечно, как ты мог узнать. Ведь твой король заботится о каждом из вас, правильно? — О ком ты говоришь? — прохрипел Юнги, хватая намджуново кимоно за грудки. — Скажи мне! Я должен ему помочь. Господи, как же… Почему ты раньше мне не сказал? Какого черта ты тянул?! — закричал он. — Успокойся, — холодно сказал Намджун, обхватывая омежьи ладошки своими, теплыми. — Он в порядке, ну, в относительном. Однако домой он больше никогда не вернется, теперь его дом — якудза. — Что? Нет! Не бывать этому! — Он не вернется. И ты тоже не вернешься, — спокойно улыбнулся альфа, отпуская Юнги, удивленно на него смотрящего. — О чем ты таком говоришь, черт возьми? — прошипел омега, ударяя ладонью по крепкому плечу. Намджун улыбнулся, склоняя голову вбок. Юнги дышать снова тяжело. Он рад бы отвернуться, но глаза напротив — магнит, бесконечное море, океан, не оторваться от него. Он шумно сглатывает, ведя борьбу глаза в глаза. В воздухе настолько пахнет его альфой и соленой водой, что ему хочется закрыть себе нос, чтобы не вдохнуть лишнюю дозу, послужившую смерти. — Ты замуж за меня выйдешь, Шуга. Мне все равно, хочешь ты этого или нет, но мне было бы приятно, если бы я не потащил тебя насильно. Зная твой скверный характер, — засмеялся альфа, качая головой. — Ты возьмешь мою фамилию. И выносишь моих детей. Не одного, слышишь? И даже не двух. Пять или шесть — сколько успеем, сколько получится. Я тебя, малыш, защищу. От всего мира уберегу, — он с каждым словом все тише говорит, приближаясь к шугиным губам. — Н-никогда, — запнувшись, шепнул Юнги. У него желудок в морской узел скрутило. От каждого слова мурашки, голову туманит и умереть прямо сейчас хочется. Или прижаться к этому альфе, утыкаясь холодным носом в теплую шею, и взвыть волком. Потому что… Юнги проигрывает. Сдается. Белый флаг поднимает. — Этого не случится. Ни за что. — Случится, — улыбается альфа, руками большими лицо его обхватывая. Он большим пальцем гладит губы, щеки, брови, ресницы черные-черные. — Моим станешь. Навсегда. Ты думаешь, что я отпущу тебя? Позволю от меня убежать, скрыться? Никогда, ни за что, не допущу. Скрою, запру, свяжу, но не отдам. С того света достану, из-под земли вырою, калекой сделаю, чтобы не убежал. Но ты моим будешь. Юнги окончательно задыхается, воздуха в легких — ноль, все показатели кричат красным. Намджун его утопил. А между их губами — гребаные миллиметры. Намджуну только придвинуться слегка, и они сольются в поцелуе, точно договор скрепляя узами прочными. Юнги трясет. К горлу комок из слез подкатывает. Те слова, что он сказал, та нежность, что он в них вложил — Юнги умирает. Ему в голос орать хочется, пока тот не охрипнет. Он срывается, поддаваясь губами первым, но ловит лишь воздух. И резко распахивает глаза, смотря в насмешливое намджуново лицо. — Эй, что ты делаешь, ребенок? — издевательски тянет Намджун, вскидывая бровь. — Ты меня поцеловать пытался? — Да пошел ты, — выкрикивает Юнги, подрываясь со старой лавочки. — Я никогда не стану твоим мужем, никогда не рожу тебе детей, даже находиться рядом с тобой не буду! Я лучше себе все пальцы отрублю, чем позволю кольцо надеть! — истерит омега, а Намджуну смеяться в голос хочется. Он срывает со своих плеч нагретую накидку и отшвыривает в сторону, разворачиваясь и уходя туда, откуда они пришли, бурча себе под нос что-то — Намджун уже не слышал за завывающим ветром. Он поднялся, наблюдая за взбесившимся омегой, в ярости уходящим обратно в особняк. Альфа наклонился, поднимая свою накидку и, улыбаясь, вдохнул едва уловимый аромат глицинии. — Все равно моим будешь, — тихо шепчет Намджун, но его шепот проглатывает ветер.

☽

Тэхен поднял голову к небу, с которого, плавно кружась, падали первые снежинки. Некоторые, путаясь, застревали в его волосах, оседали на ресницах и на неприкрытых плечах. Он протянул ладонь вверх, навстречу снежинкам, тающим на его теплой коже. Белоснежный полог хрупким тонким слоем укрывал пожелтевшие листья, обнаженные деревья и старый, поросший мхом фонтан. Тихо настолько, что слышен скрип тянущихся по небу туч. И так спокойно, что, кажется, весь мир внезапно умер. Тэхена совесть заживо сжирает, спать не дает, мучает. Он сидит на ступеньках, наблюдая за прыгающими снежинками-балеринами, выдыхает на свои руки горячий пар и трет плечи. Тэхен уже и не уверен, что он придет — сколько он уже сидит здесь вот так, ожидая его? Но все равно не двигается, наплевав, что может застудить себе что-то. Сейчас важно совсем не это. Кисэн учили любить, дарить свою любовь даже тем, кто от нее отказывается, а Тэхен, кажется, забыл, кто он на самом деле. Дал своей злости взять над собой верх. И теперь он не винит Тэтсуо за то, что тот к нему на холод не спешит. Когда Тэхен закоченел настолько, что даже пальцем двинуть не мог, дверь с тихим скрипом отворилась. Он обернулся, прикусывая губу — на лице Тэтсуо застыли синяки и гематомы, а в глазах — равнодушие. Он не подходил, так и оставшись стоять возле двери, сложив руки на груди. — Зачем позвал? — равнодушно спросил омега. — Тэтсуо, — слегка улыбнулся Тэхен, поднимаясь со ступеньки и аккуратно подходя ближе. Он поклонился, опустив глаза в пол. — Я хочу попросить у тебя прощения за то, что сотворил. Не понимаю, что на меня нашло, я словно с ума сошел. — Ты просишь меня простить за то, что ты избил меня так, что я даже перед господином показаться не могу? — скептично вскинул он бровь, ухмыляясь. — Я знаю, что моя вина перед тобой неискупима, но мне очень, очень, очень жаль! Больше, чем я могу тебе это показать. Позволь… Дай мне второй шанс. Я не должен был этого делать, не должен был ни в коем случае распускать руки. Если ты сможешь, пожалуйста, прими мои искренние извинения, — Тэхен поднял грустный взгляд на омегу, что молча сжал губы в тонкую полоску. Он смотрел на Тэхена несколько долгих минут, а потом внезапно тепло улыбнулся. — Мы все совершаем ошибки, правда? Мои синяки сойдут, я вновь стану красивым и цветущим. Ну же, Ви, я вовсе не хочу, чтобы ты страдал от этого. Поэтому… что думаешь насчет чашечки зеленого чая в честь примирения? Тем более, кажется, ты замерз, пока ждал меня. — Конечно! — встрепенулся Тэхен, радостно улыбаясь. — Я люблю зеленый чай. — А я люблю новых друзей, — Тэтсуо прячет ядовитую улыбку за тэхеновой спиной, пропуская его в дом первым. Столовая пустовала. Тэхен расставил чашки на столе, нарезал дольки лимона в миску и поставил медный чайник на огонь. У него с души словно валун размером с Землю упал, так дышать стало легко. Тэтсуо отлучился куда-то, попросил подождать и заварить чай. Омеге улыбаться во весь рот хотелось. Ощущение, будто он снова кисэн, снова рядом со своими братьями, делало его счастливым. Но можно ли стать братьями с тем, кто готов воткнуть нож в твою спину, когда ты раскидываешь руки для объятий? Тянущее чувство тревоги все-таки не отошло. Разве может быть вот так просто? У якудза? Верилось слабо. Тэхен пожевал губу, стараясь отогнать плохие мысли. Хотелось верить, что в этом холодном прогнившем мире еще есть человек среди людей. Омега разлил по чашкам кипяченую воду и сел за стол, ожидая, когда вновь запропастившийся куда-то Тэтсуо придет. Он наблюдал за плавающими чаинками и отражением окна, за которым падали снежинки, в своей чашке. Бесконечные, холодные, колючие снежинки. Пришла зима. Сколько он вот так живет, вдалеке от дома? Такое ощущение, будто вечность. Целая осень пролетела, а Тэхен, казалось, только раз моргнул. И в глубине души он хотел верить, что однажды вернется домой. — Я заставил тебя ждать, Ви, извини меня, — сладко пропел Тэтсуо, заходя в столовую. — О, ничего страшного, — по-доброму улыбнулся Тэхен, замирая. За Тэтсуо пришли еще двое омег, которых он однозначно видел. Кажется, это и была его свита, сопровождающая, поддерживающая и выполняющая любой каприз. Тэхен склонил голову вбок, вопросительно смотря на усевшегося рядом Тэтсуо. — Я думал, мы будем пить чай одни. Нужно приготовить и для них, в таком случае… — Не стоит, — Тэтсуо поднял вверх ладонь, призывая Тэхена остаться на месте. Он обхватил изящными пальцами чашку с чаем, припадая губами к самому краешку. — М-м-м, превосходный вкус. — Я старался, — кивнул Тэхен, боковым зрением наблюдая за ухмыляющимися омегами. — Так… я надеюсь, наш конфликт решен? — Ох, точно, — будто вспомнив об этом, вскрикнул он. — Ты здесь не так долго, Ви, да и опыта у тебя нет, поэтому ты, конечно, не знаешь никаких правил. — Правил? — спросил Тэхен, изнутри прикусывая щеку. В груди разрасталось непонятное чувство страха. Он напрягся, будто готовился к атаке, но через голос старался показать ледяное спокойствие. — Угу-м, правила, — поддакнул Тэтсуо. — Они гласят, что ко мне никто, никогда и ни при каких обстоятельствах не должен прикасаться. Даже маленькая сучка, которую мой альфа притащил в наш дом, — Тэхен открыл рот, но омега тут же нахмурился, приложив палец к губам. — Я еще не закончил. Понимаешь ли, котенок, всяк, кто перешел мою дорогу, в итоге оказывался лишь пылью под моими ногами. А знаешь почему? Я их убивал. Жестоко, беспощадно, мучительно, — на его губах разлилась плотоядная улыбка. — Они знали на что идут, а вот ты — нет. Поэтому… Тэхен не успевает среагировать — удар по лицу его ослепляет. Теплая кровь из носа брызнула, марая пол и тэхеновы ладони, которые он судорожно прижал к лицу. Больно. Больно настолько, что выть хочется. Он повелся, как самый настоящий глупец, позволил загнать себя в клетку и привести подмогу, а теперь он за это расплачивается. Его ударил не Тэтсуо, тот даже с места не сдвинулся. Это сделал кто-то из его шавок, исподтишка, как шакал. Тэтсуо вытер уголки губ и, поднявшись, склонился над Ви. — Поэтому ты отделаешься только избиением. Пока. Но если твои седые патлы еще раз мелькнут на моей дороге, я тебя в порошок между зубов сотру. Я ясно выражаюсь? — улыбнулся он, присаживаясь перед Ви на корточки. Омега поднял на него тяжелый взгляд, сверля ненавистными глазами. Поверил. Он ему поверил. Тэхен собирает всю скопившуюся кровь во рту, а после выплевывает ее на мерзко оскалившееся лицо Тэтсуо. — Убейте его! — завопил омега, судорожно вытирая со своего лица кровь. Его приспешники среагировали как пантеры на мясо, гурьбой накидываясь на сжавшегося Тэхена. Он не старался закрыться от ударов, только желал, чтобы это поскорее кончилось. Тяжелые удары ногами прилетали в грудь, в плечи, в бедра, по спине и почкам, по лицу и голове. Омеги, желающие заполучить желанное внимание со стороны господ, перестали быть людьми, потеряли в себе человека, теперь для них избить мальчишку слабее себя целой кучей — плевое дело. А Тэхен даже не заплакал, слыша, как хрустнуло ребро. Порванная в тысячный раз душа — вот что хуже. Кости срастись могут, а вот сердце, искалеченное людской жестокостью, — нет. Тэтсуо сидел за столом, наблюдая за развернувшимся правосудием, и спокойно пил чай с застывшей на губах улыбкой. Жестокость — удел слабых и трусов. Тэхенова кровь хлестала из разбитого носа, капала с уголка губ на чистое дерево. Его одежду порвали, оставив совсем обнаженным, несколько раз приложили лбом о пол, схватив за волосы. Последнее, что Тэхен увидел перед бесконечной темнотой — гладкую поверхность красного пола. Спокойно. Удары прекратились и горячая кровь больше не текла по подбородку. Приглушенные голоса где-то рядом. Из окна холодный ветер в комнату воришкой забирается, сквозь щелки просачивается, пальцы на тэхеновых руках холодит. Вдохнуть невозможно — тугая повязка мешает. Тэхен хочет вдохнуть полной грудью, но душит. Вместе с телом просыпается боль нестерпимая. Непрошенная слеза из уголка глаз скатывается, но омега не находит в себе силы ее стереть. Даже сил на то, чтобы дышать, нет. Рядом раздаются шаги. Теплые руки накрывают его тело, гладят щеки, плечи побитые. Тэхен бы и рад глаза открыть, посмотреть на своего спасителя, что боль хочет прочь прогнать, но не может. — Ви, — тихо шепчет знакомый голос, но он никак не может вспомнить, где его слышал. — Я тебя не уберег. Господи, прости меня, — извиняется он, прикасаясь губами к тыльной стороне его ладони. У Чонгука в груди ноет, тянет, а зубы злостью необоснованной сводит. Он пальцами грубыми пергамент комкает, со злостью в сторону откидывает и подрывается с кресла. Ему этот кабинет к чертям разнести хочется, каждую вмиг опротивевшую книжку сжечь, потому что злость волной захлестывает. И в чем дело он не понимает, ведь секунду назад злости этой не было, а сейчас весь мир противен. Сам не знает почему, но Ви хочется видеть до ломоты в костях. Он посылает немедленный приказ, нервно хрустит пальцами и зубами сигарету сжимает в бесконечном ожидании своей ведьмы. Дверь хлопает, но того запаха, что крышу рвет, нет. Только Рюк на пороге, голову низко опустивший. Он взгляда на господина не поднимает, пальцами край пояса теребит. У Чонгука от молчания по одному тросы, что зверя внутреннего держат, отрываются. — В чем ебаное дело? Где он? — рычит Чон, с трудом себя на месте удерживая. — Он здесь, господин, просто… — начинает оправдываться Рюк, но тут же задыхается — грубые пальцы на шее с невероятной силой смыкаются. — Отвечай мне! — заорал альфа, встряхивая омегу. Тот закряхтел, цепляясь за запястье чужое. — Почему приперся ты, почему его нет?! — Случилось… кое-что, — со слезами на глазах выдавил омега. — Ви здесь, за этой дверью, но он… Чонгук рычит, откидывая его в сторону, и в несколько широких шагов к двери подходит, распахивая резко, дергано. И застывает. Его малыш еле стоит, цепляясь сбитыми пальцами за косяк дверной. Лицо ангельское, нежное, избитое, кровавое. Он ладонь прижимает к ребру поломанному, губами искусано-разбитыми дрожит. Чонгук думает, что сейчас взорвется и расхуярит как минимум половину чертовой планеты. Он Тэхена на руки берет аккуратно, на самого себя рыча, потому что он в его руках от боли стонет. Чонгук его как самую дорогую вещь, как бесценность, как статуэтку хрустальную к себе прижимает, а Тэхен пальцами за шею его цепляется. Его запах, такой нужный, такой родной, он в поры просачивается, с кровью одним целым становится, и боль отступает. Чонгук кладет его на свою постель, судорожно от подкатившей к горлу агрессии дышит, только Тэхена бережно от нее охраняет. — Кто это сделал? Я уничтожу их, в самое пекло отправлю, только скажи мне, — просит Чонгук, укрывая со всей возможной нежностью, на которую способен, хлопковым одеялом. Они смотрят друг другу в глаза. Чон сжимает крепко-крепко его ладонь, а Тэхен не показывает насколько больно, рта не размыкает. Альфа к нему приближается, взгляда не отрывая, и касается своими губами его. Целует невесомо, чтобы не потревожить затягивающиеся раны, а Тэхен губы распахивает, о большем просит. Он с Чонгуком болью своей делится поровну, потому Чон ее высасывает, спокойствие после себя оставляет. «Скажи мне», еще раз просит Чонгук в его губы, а в ответ получает молчание. Ему эту ведьму укусить побольнее хочется, но он, рыча, отрывается от сладких металлических губ. — Не подходить к нему. Голыми руками, нахуй, порву кто тронет. Даже повязки не менять, я это буду делать сам. Все поняли меня? — проорал Чон, опрокидывая близстоящую фарфоровую вазу, заставляя вздрогнуть переполошившуюся прислугу и откашливающегося Рюка. — А ты пойдешь со мной, — прошипел альфа, хватая не сопротивляющегося Рюка за шкирку и выволакивая за пределы своей спальни. Омега снес своим телом книжную полку, похоронившую его под слоем книг, и, наверное, это справедливо. Это Рюк недоглядел, не уберег, не предотвратил. Он знает Тэтсуо, знает, на что тот способен, но каждый раз спускал все ему с рук, сам не зная почему. Потому что боялся? Но теперь, когда он нашел полуживого обнаженного Тэхена, брошенного истекать кровью в опустевшей столовой, Рюку самому себя убить хотелось, что было говорить о Чоне, у которого глаза от злости покраснели. Он наступал на него диким зверем и, схватив за грудки, поднял над полом. — Кто?! — рявкнул он, брызжа слюной. — Сука, только попробуй соврать. Я знаю, что тебе это известно. — Тэтсуо, — прохрипел Рюк, кашлянув. — Я не смог что-то сделать, потому что слишком много воли ему дал. Слишком боялся того, что он сможет выкинуть, а потому прощал все, что тот творил, но это… Я не знал, я даже подумать не мог… — Мразь, — хрипло засмеялся Чон, все-таки отпустив Рюка. Он вцепился пальцами в свои волосы, в кулаке их сжимая, и облизал губы, впиваясь взглядом-лезвием в сжавшегося от страха омегу. — Он сделал это не один, — Рюк кивнул, едва удерживая себя от всхлипа, и, запинаясь, все рассказал. Он больше не будет молчать. Чонгук сидел в кресле, спокойно выкуривая очередную сигарету. Омеги перед ним — полуобнаженные, пошлые, облизывающиеся в предвкушении. Не испытывающие стыда или вины. В Чоне словно взрывается что-то. Он кивком указывает на свой пах, и омеги, на чьи лица ему смотреть мерзко, оскалились друг другу, словно наперегонки на коленях подползая к господину. Чону блевать от них хочется. А еще больше хочется посидеть рядом с его мальчиком, что, свернувшись клубочком, на его кровати спит. Но он сидит, прикладываясь губами к фильтру, и равнодушно смотрит на двоих омег, яростно борющихся за право первым ублажить Чонгука. Он подпирает голову кулаком, отпивая из бокала янтарную жидкость. Они вдвоем ему сосут, лижут грязными языками головку, ствол с выпирающими венами, сами сплетаются в поцелуе. Чон поглубже затягивается, грубо сжимая пальцами омежьи щеки, и тянет к себе в поцелуе. Омега ухмыляется, залезая на его бедра, вынуждая вторую шлюшку потесниться, и распахивает багровые губы для поцелуя. Чон выпускает в его губы едкий дым, а после, ухмыляясь, тушит окурок сигареты об его глаз. Нечеловеческий крик оглушает комнату, омега падает на пол, истошно крича и прижимая ладонь к глазу. — Значит, вы, суки, крыс любите? Сами такими являетесь? — ядовито спросил Чон, пока испуганная шлюха жалась спиной к стене, а вторая извивалась от боли, вопя. — Любите избивать людей втроем? Тогда, может, вы и меня тронуть попробуете? — ухмыльнулся он и, резко осушив бокал, с грохотом поставил его на столик. — Но вам, блядям, ведь нравится измываться над теми, кто слабее. Сукам сучья смерть. Чон рывком поднимается с кресла, переступая через рыдающего омегу, и подходит к вжимающемуся в стену парню. Тот ревет, умоляя о чем-то, бросает испуганное «нет», «пожалуйста», «господин», но Чон с холодным спокойствием сжимает в кулаке его волосы, почти клоком отрывая, и резко поднимает с пола. Он грубо прикладывает его лицом об дубовый стол. — Нравится, сука? Как тебе ощущения? Расскажи мне, — издевается Чон, еще раз посильнее прикладывая истерящего омегу об стол. — Давай, мразь! Тебе ведь нравится причинять боль, почему же тебе не нравится ее получать?! — орет Чонгук, все агрессивнее ударяя обмякшего омегу лицом об стол, пока руки не замарала чужая кровь. А ему так нравится убивать его. От лица его одна кровавая каша осталась, но Чон, крича, только сильнее, агрессивнее, жестче его головой об стол бил, не замечая, что омега не сопротивляется, даже не дышит уже давно. Он брезгливо откинул бесполезное тело от себя, облизывая хмельные губы. Его горящие глаза упали на застывшего плачущего омегу, неотрывно смотрящего на убитого собрата. Тот резко поднял единственный глаз на него и закричал на помощь. Чонгук засмеялся, в этот смех вкладывая всю ненависть жгучую, всю ярость, всю злость. Он специально оттягивал момент, когда его кровавые руки встретятся с этой мразью, растягивал свое удовольствие и чужой страх. Чонгук наступал — мальчишка отползал, крича. — Эта сука легко отделалась, не считаешь, куколка? — растягивая каждое слово, змеей прошипел Чонгук, на корточки присаживаясь перед дрожащим омегой. — Пожалуйста, умоляю… — Умоляешь меня? Правильно, сука, проси своего бога тебя помиловать. Умоляй меня. Перемажься кровью и слезами, шлюха, искупи свою вину. Но знаешь что? — ядовитая улыбка расползлась на его губах. — Я не тот бог, который прощает. Я тот бог, который убивает. А начнем мы с твоих прекрасных ручек, чтобы ты никогда, никогда больше не смел трогать то, что принадлежит мне. Омега зарыдал, цепляясь пальцами за стену, будто это чем-то могло ему помочь. Чон вынул из ножен свою красную катану, лезвие яростно заблестело в свете одиноко горящих свечей. Это оружие — его жена, любовница, подруга, сестра и мать. Она так давно не купалась в чужой крови, что наверняка думает о нелюбви своего хозяина, но Чон ее поглаживает, убаюкивает, ласкает пальцами рукоятку. Оглушающий крик раздается, когда лезвие вгрызается в плечо, но, не перерубив кость, застревает. Чон с хлюпаньем вынимает лезвие и обрушивает снова, наконец, отрубая руку. Кровь хлещет, багровым ковром устилая пол. Омега нечеловечески орет, а Чонгук смеется дико. Он себя от боли не помнит, чудом болевой шок не сгубил, Чонгуку право убить его оставил. По полу катается, орет, ладонь к обрубленному плечу прижимает. Чон брезгливо отходит, чтобы себя его кровью не испачкать. Лезвие свистит в воздухе, впиваясь в оставшуюся руку, безвольно упавшей рядом с его телом. У него сил рыдать нет, он скулит сорванным голосом, смерть умоляет прийти за ним быстрее. — Видишь, куколка, что бывает, когда ты как крыса поступаешь. Таким дряням, как вы, в аду гореть вечность. Ты ведь дьяволу передашь «приветик» от Чон Чонгука? — смеется Чон, острием катаны вздернув чужой подбородок. А после вгоняет его прямо в тонкую шею с такой силой, что лезвие вгрызается в деревянную стену насквозь. Омега хрипит, ревет, кровью в глотке булькающей харкается. Слезы, срываясь со слипшихся ресниц, перемешались с кровью, искупив совершенный грех. В чонгуковом кабинете дышать невозможно от металлического запаха. Чон спокойно улыбается, вплетая пальцы в собственные волосы, а после подходит к окну, распахивая его настежь. Он подцепил пальцами сигарету, перепачканную бордовым металлом, и сунул фильтр меж губ, прикуривая от пламени свечи. В этой сигарете табак смешался с чужими искупленными грехами, которые Чон, подобно богу, великодушно простил. В его постели сейчас спит беспомощный ребенок, ставший жертвой одной ничтожной суки. Но Чонгук больше этого не допустит. Тэтсуо он трогать не станет, он его на растерзание своему малышу озверевшему отдаст. Только время для этого нужно. Тэхенова грудь едва видно вздымается и опускается. Лунный свет в его волосах играет, искрится, переливается. Чон проводит пальцами с засохшей кровью по его щеке и наклоняется, касаясь своими прокуренными губами его прохладных избитых губ.