мир

слухи среди рабов разносятся быстро; сарафанное радио — единственная ваша связь с внешним миром, сотен, закрытых за огромными стенами и закованных в кандалы. ты такой не один, и ваш улей — не один тоже, таких миллиард на всю планету (если планету), как сот в пчелиных домах. слухи и сплетни — всё, что у вас есть, чтобы не потеряться совсем за собственным ничтожеством, и ты цепляешься за фразу "он будет здесь". ты не знаешь кто, зачем и где это — это здесь, потому что ваше "здесь" последние несколько месяцев заключается в сидении на цепи у одного из синекровых. кругом ад — и ты знаешь не понаслышке. вы как стая животных, которых выкидывают за ненадобностью или за первую провинность, и вас должно становиться больше, но с каждым днём вас меньше и меньше, и остаются лишь те, кто могут позволить себе остаться. звучит так, словно вы — вы все, нисшекровые твари, — хозяева своей жизни. а на деле вас смеха ради стравливают — пережил, можешь остаться; а на деле вас смеха ради оставляют в предсмертном состоянии на грязной мокрой земле — пережил, имеешь право просуществовать до следующего раза. ты ебал такое существование — это даже жизнью не назвать, — и ты цепляешься за "он будет здесь". онбудетбудетбудетздесь, кто? ты думаешь, что в очередной раз можно сбежать — сбежать для тебя даже не является огромной проблемой, ты достаточно силён, чтобы прикончить любого из синекровых при желании, но никакого желания у тебя нет: зачем вообще чего-то хотеть, когда исход вечно один? тебя снова посадят на цепи, тебя снова поставят рулевым, тебя снова продадут, тебя снова не убьют за то, что ты слишком хорош — и это то, что обрекло тебя всю свою жизнь провести в рабстве. ты слишком хорош, псионик, и тебе никуда от этого не деться. пока вас переводят из одного места в другое — хорошо, что не перевозят на другой край Альтернии, — ты вылавливаешь того, кто начал дребезжать о том, что всё может наладиться, что он придёт и освободит вас. словно вас вообще можно освободить; никто из вас никогда не познает свободы, потому что ваша кровь — проблема для тех, у кого вашей крови нет, кто купается в ней, как в солёных океанах. вам не познать свободы, как и не познать причин, по которой всё оборачивается так — и это ваш крест. — эй, — ты гремишь цепями за спиной и кое-как переставляешь ноги; к слову, ты не понимаешь, как это кого-то должно защитить от тебя, если для того, что разгромить вокруг всё и всех, тебе стоит просто неправильно моргнуть, — о ком ты говорил? вчера, на корабле, пока главного не было. ты сказал, что нас освободят. — люди снаружи говорят, что неклеймёный будет здесь в ближайшее время, — он еле шепчет, и ты кое-как разбираешь слова, — где бы он ни появлялся, в селениях всегда сбегают рабы. говорят, что это дань его уважения, — он выделяет слово, кое-как проговаривая гласные, — к её величеству. — какой ещё нахрен неклеймёный? — ты в недоверии поднимаешь брови; если бы был кто-то, кто пытается что-то сделать против её имперского, этого бы "кто-то" давным-давно поймали и прилюдно казнили; чтобы все запомнили, что так делать не стоит и не стоит даже пытаться. — я впервые о нём слышу, какой-то бунтующий высшекровка? — ты вообще слышишь кого-то вокруг себя? у него нет даже знака, и он заявляется с двумя другими троллями в города ржавокровых и зеленокровых, чтобы... — он надсадно кашляет, и ты настороженно оглядываешься; вас никто не должен слышать — даже таким же, как вы, нельзя доверять. ты напрягаешься, ожидая когда он закончит предложение. — он говорит, что гемоспектр — туфта, у которой должно быть иное значение. ты смеёшься. не то истерично, не то просто от безысходности. твои плечи расправляются, и напряжение пропадает — ничего не сделает уродец без знака, только треплющий языком о том, что всё может быть хорошо. разговоры не решат вашей проблемы, и ты почти разочаровываешься. тролль смотрит на тебя с презрением — кажется, ты обсмеял его веру, но на религиозные конфликты всем давно плевать: в этом месте учением может быть только "постарайся выжить, если твоя кровь ниже, чем у этих тварей". тебе не повезло родиться с горчичной кровью — такие, как ты, одни из самых необходимых на бортах флота её, чёрт его дери, величества. такие, как ты, навечно обречены. — ага, и что он делает? просто рассказывает сказки? и чего он этим добьётся? — он хотя бы что-то делает, в отличие от тебя, псионик, — ты слышишь, или скорее чувствуешь, как твои глаза трещат — но ты зажмуриваешься, стараясь не тратить энергию просто так. у тебя завтра грёбаный важный день, перелёт на другую сторону планеты, и тебя снова подсоединят к этим противным проводам, которые, кажется, распирают тебя даже изнутри. ты ненавидишь правящую касту, ты ненавидишь свою касту, ты ненавидишь всех и вся — и ничего не делаешь с этим. когда посреди дня, когда вы никак не можете заснуть из-за открытых окон, кто-то шепчет, что он уже здесь, ты думаешь, что тоже можешь сделать хоть что-то. и когда ваш владелец взбирается по трапу, пока ты ещё не присоединён к проводам и рулевым жилам, ты убиваешь его — никто из последних твоих владельцев и не думал надевать на тебя те противные очки, потому что были уверены, что ты смирился со своей участью. ты решаешь — хватит с тебя, — ты решаешь, что имеешь право сделать это за то, что он делал с вами; и, кажется, ты стал тем, кто освободил целую сотню генетических отбросов в том районе, куда явился неклеймёный. телекинез намного практичнее в применении на высшекровных, чем телепатия — их ментальные щиты практически невозможно проломить, даже если сильно стараться; твоё же влияние не зависит от того, насколько тролль высок на этой шкале смерти. ближе к вечеру, когда солнце скрывается достаточно, чтобы не ослепнуть, толпа разбегается кто куда — но около десятка сломя голову несутся в одну сторону, словно вышли на пробежку, а не сбегают от убитого синекровки (ты знаешь, что тебе за это ничего не будет, потому что ты всё ещё псионик, твой максимум — те уродливые очки, не дающие тебе использовать псионические лучи), и ты решаешь пойти за ними — тебе всё равно некуда податься. когда вы оказываетесь за пределами деревни, ты видишь огромную толпу — она словно становится больше с каждой секундой, и ты кое-как протискиваешься, всё равно оставаясь почти в конце. никто из троллей не кричит — никто из троллей не говорит громче шёпота, и это дружеская посиделка может показаться спокойным междусобойчиком за пределами города, а не потенциальным восстанием. пока не появляется он. его лицо скрыто за капюшоном плаща, он весь словно прячется в него, как в кокон — и ты думаешь, что он, может, отрастил себе крылья. но он не взлетает над толпой, он не поднимается выше, чем необходимо для того, чтобы его заметили с задних рядов, и ты чувствуешь, как все вокруг копошатся — тролль в плаще взбирается на возвышенность в десяток-два сантиметров, а толпа проталкивает вперёд тех, кто на голову ниже остальных, в то время как самые высокие оказываются позади, ладонями толкая тех, кто тормозит. так ты оказываешься на золотой середине. ты, кажется, даже слышишь его кашель. он всё ещё молчит — пока сзади не подходит высокая — это что, нефритокровка? — женщина, которая шепчет ему что-то на ухо. ты оглядываешься и не видишь никаких глаз, кроме ржавых и изредка близких к оливковому. проверяли хвост, разумно. теперь ты надеешься, что хвоста не было за вами. он так и не снимает капюшон, — ты не хочешь думать о том, что под ним может оказаться высшекровка, которому просто надоело возиться с вами и который придумал радикальный способ избавиться от вас, но когда начинает говорить — ты почти не думаешь об этом. он говорит быстро, громко и чётко — по тому, как он двигает руками, можно догадаться, что он либо спешит, либо пытается ухватиться за каждую мысль. в переднем ряду ты видишь женщину с рогами, похожими на уши, и она что-то быстро пишет. о гогподи, вам попались религиозные фанатики. — в нашем строе установились лживые порядки, заставляющие нас страдать и умирать от рук жестоких власть предержащих. нас подвергают гонениям и массовым убийствам, детей забирают у лусусов, чтобы отдать тому, кто красит стены их кровью, — толпа стихает, стоило лишь намёком указать на великого высшекровку, но тут же снова заливается шумом, и все вокруг о чём-то шепчут. — они, те, кому повезло оказаться у власти по воле случая, диктуют правила и устанавливают нормы, в которых рассматриваются лишь их собственные выгоды — они убивают не только нас, но и наших верных лусусов, потехи ради или для кормления собственных прожорливых, как и они сами относятся к смерти, лусусов. они диктуют, что мир должен стоять на ущемлении и презрении к тем, кому было предначертано родиться с кровью, не близкой к высшей на этой шкале смерти. они используют гемоспектр в своих целях, ради самих себя, когда гемоспектр должен существовать для поддержания баланса — мы имеем право на жизнь. мы имеем право не находиться всю жизнь в угнетении и рабстве, мы можем — мы сами творцы того, что может быть в будущем, — мы можем показать им, что они не имеют власти над нами. мы можем восстать против них, не пролив ни капли их драгоценной, — он запинается, — крови наземь, мы способны доказать, что жестокость — болезнь, от которой можно и возможно избавиться. которая не обязательна для нашего мира, в которой не нуждаются те, кто все обороты существует в мире, где она — главный столп мироздания. мы должны сделать хоть что-то, чтобы спасти если не нас, так наших потомков и наших лусусов, мы не должны оставлять всё так, как есть — мы обязаны сделать всё то, что мы можем сделать, находясь в нашем удручающем положении. тебя передёргивает. гемоспектр, в пользу низших? ты собираешься развернуться и уйти отсюда подальше, чтобы снова попасться какому-нибудь работорговцу или под эшафот — ты, наверное, больше всего хочешь не свободы, а смерти. смерть будет вашей свободой, ты почему-то чувствуешь это. свободой вас всех. — этот мир не должен быть похож на свежую смерть, — ты не успеваешь даже развернуться, когда он произносит это. он говорит это всё с такой уверенностью, будто знает, что так быть не должно — но это всё равно никак вам не поможет. это то, как существует ваш род, это то, какую жизнь на себе несёт ваша планета. это то, что у вас в крови — и тролль со скрытыми глазами не может говорить об этом так, словно он знает всё. — этот мир должен быть не таким, — он замолкает на секунду, но тролль с пером всё ещё что-то чиркает несколько секунд, и никто из троллей не может похвастаться хорошим слухом. но ты уверен, что он что-то сказал. что-то, что не хочет говорить всем остальным. что-то, что он знает наверняка, но о чём никто больше не знает. что-то, что цепляет тебя, и ты хочешь узнать это. он говорит ещё несколько минут, выдавая заветное "мы познаем свободу", и спускается вниз, не слишком величественно для того, кто только что пытался толкнуть речь, спрыгивает с возвышения, и все вокруг поднимают левые руки к небу — уже чёрному. ты стоишь, даже не пошевелившись — и чувствуешь его взгляд на себе. мир не должен быть похож на свежую смерть. но ваш — похож, и ты впервые хочешь это исправить. ты неуверенно поднимаешь руку тоже — но взгляд всё равно не пропадает, ты чувствуешь его всей кожей, словно тебя облепили со всех сторон, — и раздаётся синхронный короткий вскрик. тролли с задних рядов сразу же расходятся, словно это негласное правило — уйти сразу по завершении, — но неклеймёный не двигается с места, и его голова направлена прямо в твою сторону. когда на площади остаёшься лишь ты и его свора, та женщина резко подрывается на ноги и кидается что-то быстро рассказывать. ты не понимаешь ни слова, но со спины раздаётся рык — твои глаза сами по себе начинают трещать, не то от неожиданности, не то оттого, что ты чувствуешь исходящую от того, кто позади тебя, весомую угрозу. но неклеймёный снимает капюшон и мотает отрицательно головой — ты поворачиваешься полубоком и смотришь то на ярко-красные глаза, то на нефритокровую позади тебя. — не надо, мам, — он только что назвал её мамой? это они серьёзно? — это мит... псионик, ты должна была слышать о нём. на удивление, рык сзади стихает. но больше заставляет удивиться то, что он... пытался назвать тебя по имени? у нисшекровых не бывает имён — они лишь едкая формальность, ещё одно напоминание, что высшие всегда на страже вашей личностной не-свободы, и в основном вам дают тупые прозвища, на которые со временем учишься откликаться. — что за дела, откуда ты... — это дисайпл, — он кивает на женщину рядом с собой и даже не улыбается виновато за то, что перебил тебя; он словно просто хочет замять эту тему, но ты заметил за ним уже два косяка — и ты намерен выяснить, что с ним не так и как ему помочь. — позади тебя — долороза, а ты — митуна каптор, именуемый в обиходе псиоником. ну, уже один, если не считать то, что он знает твоё имя, за нечто странное. будто каждый второй на этой чёртовой планете знает твоё имя, конечно. — объяснений, как я полагаю, не будет? — здесь нечего объяснять, я просто знаю про тебя достаточно, — он улыбается, кое-как сощурив свои ярко-красные глаза, и ты не можешь заставить его сказать что-то ещё. что-то из того, что тебе нужно. — почему ты не ушёл вместе с остальными? нам пора отбывать, чтобы не попасться на глаза высшекровкам. мы ещё не успели сделать всё, что хотели. — а что вы хотите сделать? — сделать мир таким, каким он должен быть. — о, замечательно, и ты думаешь, что это можно так просто сделать обычной болтовнёй с теми, у кого даже нет перспективы сделать хоть что-то, кроме поднимания рук к небу? ты красиво говоришь... — он снова перебивает тебя, и ты почти злишься. — у тебя есть перспектива. и ты всё ещё стоишь здесь. — ага, и что же сделает для мира куча выбракованных троллей? — восстания никогда не начинаются с пустого места, псионик, и ты должен знать об этом. для того, чтобы все были уверены в том, что они и правда чего-то добьются в этом деле, должен быть пласт — и мы его создаём. мы показываем, что это не всё, что может дать нам жизнь и эта планета, что у нас всех есть шанс сделать хоть что-то для того, чтобы это прекратилось. и если мы ведём войну вербальную, то вскоре за нами пойдут те, кто готов решиться на войну материальную. — зачем вы... вообще делаете это? — чтобы положить начало концу. — нам пора уходить, — долороза подходит к другим двоим, нервно оборачиваясь, — если ты не желаешь отправиться с нами, то тебе лучше уйти. неклеймёный выходит вперёд и протягивает тебе руку — левую: — мы станем началом изменений. ты киваешь. и протягиваешь руку тоже.

***

вы находите самый примитивный корабль, который только можно найти в ваше время. он похож на корыто, которое скоро развалится, но у вас есть вы, хоть какой-никакой корабль с панелью с проводами для рулевого и много-много дел. за время, что ты проводишь с ними, ты проникаешься — и самим неклеймёным, и его идеями, и миром, в котором не будет угнетения нисшекровых. неклеймёный как-то раз случайно говорит, что то, к чему вы стремитесь, возможно и даже имело место существовать. ты не понимаешь, где и когда, ты не разбираешься в истории, но уверен, что привычный порядок установлен так давно, что если лучше и было, то об этом просто забыли. ты цепляешься за его идеи, ты цепляешься за шанс сделать хоть что-то, ты цепляешься за шанс построить что-то, что не будет вашей клеткой, и вы продолжаете перемещаться из города нисшекровок в город, чтобы положить начало. сейчас, спустя несколько месяцев после вашего диалога на площади, ты уверен, что вы сможете. ты уверен, что лучший мир может существовать, что высшекровки — не боги, которыми они себя установили в ваших рабских умах. ты смотришь на неклеймёного. и думаешь, что его любви хватит на всех и даже больше. но её не хватает на тебя, потому что ты случайно находишь в нём идеал — он ведёт вас вперёд, он не такой трус, как ты, он делает то что-то, что никак не смог бы сделать ты в одиночку. его любви хватает на весь мир, хватает обернуть его в два плотных слоя, не обделив даже тех мразей, что вас истребляют — и у тебя появляется ощущение, что в нём нет места ненависти. он полон веры и источника надежды, потому что тролли начинают думать. тролли начинают поднимать забастовки, тролли больше не считают себя бракованным мусором, чьё предназначение — служить. но и не начинают думать, что мир построен для них. неклеймёный делает и говорит всё так, что все ему верят. доверяют. и его любви хватает на каждого, кто является на его речи. но никто не берёт из его учений больше, чем в них вложено, и это его заслуга. он называет вас по именам, пока вы в корабле, и говорит, что у тебя всё получится, когда в твоих глазах появляется страх, стоит лишь заметить своё место. он хлопает тебя по плечам, он обнимает тебя, он улыбается тебе, он говорит, что ты делаешь важное и великое — и ты веришь ему, когда выталкиваешь вашу посудину с поверхности земли к небу. ты впервые не боишься. ни мира, ни высшекровных, ни самого себя. и ты виноват в том, что сейчас происходит. потому что никто из вас не должен был расслабляться. на тебе очки, и тебя крепко держат за руки — и ты ничего не можешь сделать, кроме как кричать. ты слышишь крики дисайпл — и ты никогда не думал, что вы окажетесь здесь. ты видишь краем глаза долорозу — и по её лицу нельзя сказать, что неклеймёный для неё ничего не значил. неклеймёный значил всё. для неё, для дисайпл, для тебя, для тех, кто шёл за ним с верой в то, что всё получится. не для тех, кто затаив дыхание, лишь бы не рассказать о том, что когда-то шли за ним, заполняют площадь — снисхождение была великодушна и подарила неклеймёному знак. раскалёнными оковами по запястьям. она заставляет вас смотреть на это: и на то, как его пытают — он даже не кричит, и на то, как его кровь заставляют растекаться по подвешенному телу — и видно, что он кое-как дышит. ты думал, что его любви хватит на каждого. ты думал, что её не хватает на тебя. и ныне клеймённый кричит от злости. его ярости и разочарования хватает, чтобы понять — его любовь была растрачена в большинстве своём впустую. снисхождение улыбается. и кивает. неклеймёный больше никогда не закричит. от него остаются лишь слова, вы, тройка последователей, и перепачканные в крови штаны. неклеймёный никогда больше не поднимется на выступ, чтобы произнести речь, и никогда не будет убегать с места, где он только что закончил, чтобы успеть донести свои мысли до всех. неклеймёного больше нет, но начало — всё ещё существует. и когда призыватель поднимает руку к небу, мученик оживает вновь.