Dirty

— Думаешь, ты спасёшься? Думаешь, сможешь пережить это и с чистой совестью жить дальше? Нет, малыш, мы с тобой в одной лодке. И правишь ею именно ты — я лишь держу вёсла. Ехидно ухмыльнувшись, Гейл чётким и плавным движением засовывает лезвие в ножны на своей голени и бесшумно спрыгивает со стола. — Когда-нибудь… Кто-нибудь аккуратно перережет волокна твоих мимических мышц. И больше ты не сможешь постоянно улыбаться, обманывая себя и остальных. Братик. Саймон не отвечает. Даже не оборачивается, когда за Гейлом захлопывается дверь. Смех и улыбки — безусловно часть его натуры, но он и сам в курсе, что с начала сольной карьеры они лишь стали яркой краской на тускнеющем, разлагающемся фундаменте. И уж точно не Саймону надо объяснять, что сейчас эта фальшь может лишь замедлить идущий процесс, немного сгладить его симптомы и облегчить осознание. Не более того. Он гниёт изнутри. С тех самых пор. И это не остановить. Оказавшись дома, Саймон первым делом идёт в душ, желая смыть с себя хоть часть того дерьма, в котором оказался по своей же вине. Хотя бы немного. Чтобы эта грязь не коснулась Конора. Нет, только не Конора. Эта мысль впивается шипами в мозг, с водой затекает в уши, в нос, застилает глаза; колючей мочалкой скребёт по телу — местами даже до крови. С таким отчаянием Саймон не мылся, кажется, ни разу до этого. Отмыться. Если бы только это было возможно… Вяло вытирая светлые волосы полотенцем, Саймон в одних трусах идёт до холодильника. Конор как всегда оставил поесть, зная, с каким обжорой имеет дело, но Саймона вдруг охватывает ступор — он боится прикоснуться к контейнерам с едой. Боится запятнать. Но всё же, зачем-то достаёт воду и захлопывает дверцу. Конор. Конор. Конор. Уткнувшись в холодильник лбом, Саймон болезненно жмурится. Ни еды не надо. Ни воды. Только Конор. Только он нужен. Где же он? Почему так долго?.. Бутылка хрустит в руке, затем падает на пол. Даже не заметив этого, Саймон, словно в тумане, идёт в спальню и ничком падает на постель, раскинув руки. Плавно ведёт носом по покрывалу и жадно вдыхает. Его. Его запах… Саймон открывает глаза и печально смотрит в щель между полотенцем, которое теперь накрывает его голову, и кроватью. Ему нужен Конор. Они вместе всего три дня после того ужасного расставания: не удивительно, что у Саймона уже ломка. С Конора пересесть на героин, а с героина — обратно на Конора… Саймон тихо смеётся. И опять, опять смех смягчает ужас нелицеприятных фактов. Впрочем, нет, не правда. Конор — не наркотик. Конор — это воздух. Это смысл жить, это способ жить. То, без чего Саймон — лишь жалкое подобие себя самого, шелуха, оболочка… Именно поэтому Саймон не отпустит его. Теперь никогда. Даже если запах гниения достигнет Конора. И даже если его руки — эти божественные, чудесные руки, которые Саймон готов целовать вечно, — окажутся в отвратительнейшей грязи. — Саймон, ты здесь? Я заскочил за буррито и хот-догами. Не был уверен, что тебе хватит того, что в холодильнике. Упоённый запахом Конора, Саймон уже готов заснуть, но стоит услышать знакомый голос, как он стаскивает с головы полотенце и кидается в прихожую. — Конор..! — в голосе Саймона восторг переплетается с отчаянием, любовь — со страхом, ребячество — с опасениями. И что из этого доминирует, кажется, не сможет различить никто. Пакет с едой летит на пол. Спустя секунды там же оказываются и они вдвоём. — Са… Саймон? Стой… — Конор… Саймон эгоист, он знает. Знает, что жаден. Знает, что целуя и раздевая любимого, вероятно похож на дикого голодного зверя; на нищего, разрывающего сверкающую рождественскую обёртку дорогущего подарка; на разверзшуюся преисподнюю, которая отчаянно требует грешников. Но Конор — укротитель, Конор — щедрый дарующий, Конор — самый главный грешник, и именно осознание этого позволяет Саймону быть тем, кто он есть. ~ — Опять мы занимаемся сексом везде, но только не в постели, — хмыкает Конор, перебирая мягкие, влажные волосы Саймона, чья голова покоится на его груди. — Будто тебя это волнует, — приподнявшись, Саймон тихо усмехается и нежно смотрит в тёмные глаза. — Мы, конечно, можем трахаться, как кролики, ещё лет двадцать и на каких угодно поверхностях, но косточки надо беречь смолоду. — Ладно-ладно, прости, — улыбнувшись, Саймон чмокает Конора в грудь и поднимается. — Так и быть, отнесу тебя в кроватку. — Чт… Э-эй! Спустя пару минут шуточной борьбы, парни, смеясь, падают в постель. В этот раз, сверху оказывается Конор. Внимательно смотрит, гладит пальцами белоснежную кожу — словно с трудом верит в то, что может снова вот так взять и прикоснуться; заметив свежие царапины на груди и плечах Саймона, хмурится. Затем поднимает взгляд. — Я люблю тебя, — шепчет он. Сердце Саймона пропускает удар. Кончики пальцев немеют. Но в следующую секунду органы чувств обостряются до предела, и нервные импульсы, вызванные близостью любимого, скачут так, словно абсолютной рефрактерности не существует в принципе. А мозг отчаянно пытается осознать: как он смог прожить так долго без тепла Конора, без его прикосновений, без его голоса, без его запаха? Без его любви. — Я тебя люблю, — отвечает Саймон с самой искренней улыбкой, на какую способен. Улыбнувшись в ответ, Конор вытаскивает из-под них одеяло и засыпает у Саймона на груди, так и не вспомнив про продукты на полу между кухней и прихожей. А Саймон, так и не поняв, как выжил, вместо этого осознаёт: больше он не станет этого делать, не будет выживать. Даже несмотря на грязь собственных поступков, которую не смыть; несмотря на гниль в душе, от которой уже не избавится. В сердце Саймона возродился тот незапятнанный уголок, посвящённый Конору, их группе, им. Сам Конор здесь, с ним. И теперь Саймон снова будет жить.