Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны.
У Джесси Кастера руки сложены в жесте молитвенном. У Джесси Кастера под ногтями застыла чужая кровь. Кэссиди чует вонь её с расстояния семи метров. Нет, не то чтобы он не любит столь знакомый запах, просто эта смердит дохлятиной, налипает на слизистую, как пачкает ладони, забиваясь в каждую линию. Кэссиди знает, что пятна на полу не отмыть даже спиртом. Кэссиди думает: «В псине, просящей хлеба на улице, Бога больше, чем в чёртовом Джесси Кастере». Кэссиди правда пытается не шуметь: не двигается, стоит, опираясь о косяк двери, ведущей в спальню, и смотрит. По лопаткам взглядом ломанным, по шее, но чаще всего по ладоням, которым до полноты картины не хватает деревянного креста меж пальцев. У проповедника руки красивые, и Кэссиди иногда хочется переломать каждую кость и хрящ под слоями кожи и мышц, а затем исступлённо целовать фаланги, слизывая бордовые комья вдоль изорванных белёсыми осколками вен. Но он просто продолжает смотреть.Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя.
Джесси Кастер потерял Бога во всех, блять, смыслах, и в голове его сатиры тянут сукровленные губы в улыбках под бой барабанов. Это такой дикий шабаш, где монстры сожрали Адама и Еву, и Кэссиди отдал бы все девяносто девять процентов свой души — один надо бы оставить — лишь бы ощутить их прикосновения, лишь бы они взглянули на него. Философия Кэссиди изрыта безбожно эпохами, что плетью по плечам терпеливым. Но на изнанке до сих не прокисли лохмотья человеческой сути. Висят, как мясо гнилое на трухлявых костях, но всё же пульсируют ударами железного и багряного в пропитый мозг. Кэссиди любит (любил, наверное) маму, брата и пляж по выходным, когда чайки срываются в море, а волны шепчут голосами смертников-матросов. Кэссиди думает, что в один день, сидя на тёплом после жаркого солнечного дня песке, он скажет: «Отправь меня спать, падре. И, будь другом, не возвращай».И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы.
Это катится по горловой ленте вниз, в ту чернь пустую, что должна являть грудную клетку с лёгкими внутри, — глубокий вдох, крошевом разлетевшийся от удара о кристаллы острых костей. Просто Кэссиди, видно, проебался, и глаза Кастера сверлят пулевое отверстие у него на лбу. — Ты что-то хотел, Кэсс? — у него зрачки размешаны темнотой, вываливаются из радужки густой дымкой. — Нет, падре. Я просто так. Кэссиди кажется, что его ладони начинают кровить, ведь он будто на этой самой стене распят, пришпорен, и бежать некуда. Кэссиди кажется, что Бог у Кастера налётом на языке отслаивается, желчью разъедая вспухшие дёсны. Джесси Кастер говорит о равновесии, тянет гласные и кулаки сжимает, буравя Кэссиди озадаченным взглядом, ведь тому вроде как плевать. Джесси надо бы понять, что не весь мир вертится вокруг него. Джесси надо бы понять, что у друга есть своя жизнь (своя боль). «Даже сраные ангелы предпочитают быть убитыми из оружия бездушного ублюдка-маньяка», — шипит Кэссиди, разносит, заражая хмарью, по сантиметрам черепной коробки. И, наверное, поэтому к пальцам слегка приелся смрад паленого мяса: крылья горят неминуемо, будто всё войско Божье искупали в едком бензине.И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих.
Кэссиди глухо сглатывает, потому что Кастер идёт прямо на него. Медленно, и походка его выверена, заучена, будто для пущего трепета в сплетениях, до намертво завязанных под сводом черепа нервов-каналов. Джесси говорит: — Ты знаешь, за сколько саранча уничтожает целое поле? Джесси говорит: — А что будет, если дать ей жало и яд? Кэссиди думает, что всё это вроде как абсурд, границы смешного, давно оставленные позади. Кэссиди думает, что вынеси он из комнаты всю мебель, продуй сквозняком ледяным, Кастер будет искать, искать, искать и не найдёт себя по углам. — Не знаю, братан. Кэссиди хочет добавить: «Это похоже на бредовые индийские притчи в проширенных подворотнях, где стены — главные слушатели». Но Кэссиди молчит и, выдыхая, мечтает отвернуть вбок тяжёлые взгляды, что грудь разворачивают уродливой звездой. Он смотрит на губы Кастера, задевшие за мёртвое. Сукровица с трупа солнца больного — оно погибло ещё ребёнком, его вены сгорели без шансов — что в потрохах у каждого с пафосным названием «любовь», кристаллизовалась личной ложью. И, кажется, Кэссиди слегка застрял в этой шкуре радиоактивной, порядком разложившейся псины, с преданными глазами и вновь зашевелившимся нутром — это странное чувство, из-за которого хочется отделять «будто» от забытого «снова жив».И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека.
Лицо Джесси Кастера будто создано по образу лика, что ореолом лучей озарён и тронут праведной мукой, но из глаз его сочится убийственная топь. И Кэссиди выучил, кажется, каждый оттенок, каждый изгиб этого морока, что проникает в биение сердца, прошивает суставы насквозь, отчего и подгибаются колени. Джесси Кастер мнит себя лекарем душ человеческих, и Кэссиди жаждет исцеления, перекатывая на языке «яда». — Скажи, Кэссиди, ты веришь мне? — голос его звучит баюльной песней, как электрический сухой дождь городов, когда на переулки ночь спускается и смерть играет костлявыми пальцами по позвоночным хрящам. — Веришь? Карты шелестят на кухонном столе, козыри-лезвия припрятаны в рукавах, Кэссиди думает: «Ставки не высоки, прорвёмся». И лишь выставленное напоказ в распахнутых глазах Кастера «бей» ужасно мешает, не позволяя увильнуть. Но Кэссиди прощает его за это и говорит: — Да.В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.