Цветы для эгоистов

С нашей первой встречи, с того мгновения, когда я увидел тебя, розовый цвет лепестков сакуры обрел глубину, небо стало голубее, и красные цветы расцвели в моем сердце… это ведь зовется «любовью»? 24 Colors Hatsukoi no Palette

      Аомине не любит апрель. Ещё бы — любить месяц, когда начинается новый учебный год? Хотя, кажется, он и не кончался, ведь каникулы-то — так, пшик, пара недель пролетает за миг. Не то чтобы уж он так сильно уставал, ведь он тот ещё лентяй, но… Всё шло уже по кругу, вертелось в ленивом темпе уже который год. Так и будет вертеться до конца жизни, как колесо у хомяка, только колёса будут разные, лучше или хуже, медленнее или быстрее — всё одно. Всё по кругу одинаковых дней, одинаковых забот, пока последнее крошечное колесо не пустит шипы и не пробьёт тебе грудную клетку.       Сацуки на такие мысли говорит, что он просто вредный максималист и Мистер-Я-Всегда-Хмурюсь. Она роняет волшебное слово: «Баскетбол», — и Аомине хочется зажать ладонями уши.       Баскетбол, он самый. Тренировки-тренировки-тренировки. Спарринги с Тайгой по свободным вечерам. Сладкая наживка, за которой он с удовольствием бежит по своему колесу и думает о том, что сдохнет, если в какой-то миг это тоже снова станет привычной рутиной.       Сацуки весело кружится на ходу и ловит ладонями горсти розовых лепестков. Цветение сакуры в самом разгаре, и Аомине один из немногих людей, кто терпеть его не может. Все по-идиотски радуются, даже рвутся на всякие фестивали, сидят на пикниках под так-то обычными деревьями и готовы лопать бенто напополам с лепестками. Эти лепестки везде, от них хочется чихать и чесаться, когда парочка самых юрких попадают за ворот футболки. А потом, как всегда бывает в конце, проносится по Токио свежий дождь, и месиво лепестков после лежит блёклой кучей в поблёскивающих лужах. Зрелище унылое и в целом такое верное. После веселых ярких деньков всегда приходит вот такая муть.       И да, Сацуки права — он правда Мистер-Я-Всегда-Хмурюсь и вообще тот ещё пессимист. Ну, зато она ему в противовес, всегда лучится улыбкой и учит понемногу улыбаться его самого.       Ветер снова приносит горстку лепестков, и часть из них путается у внезапно остановившейся Сацуки в волосах.       — Чего застыла-то? Пойдём, — ворчит Аомине и уже готов добавить, что это не он сам придумал тащиться на какую-то там распродажу, но Сацуки вдруг тихо сдавленно кашляет и осторожно прижимает ладонь к губам. А потом закашливается громко, сильно и отчаянно. У неё немного трясутся плечи, и Аомине крепко ухватывается за них ладонями, закрывая Сацуки собой от любопытных и испуганных взглядов. Он подталкивает её к проёму меж двумя светлыми кафе, и только там Сацуки отнимает ладони ото рта. Только они сжаты у неё в кулаки, и она отчаянно мотает головой, когда Аомине один за одним разгибает тонкие пальцы.       Лепестки — бледно-розовые, нежные, кровавые прожилки и пятнышки на краях кажутся грубой шуткой, но это не шутка. На нижней губе бледной Сацуки тоже смазанная капля крови. Лепестки… Сакура? Да нет, не она. Сакура не пахнет так тягуче-горько. Миндаль — Аомине знает этот запах, ведь мать помешана на нём как никто другой и готова скупать всё пахучую косметику, лишь бы он там был. Растение счастья — теперь растение смерти.       «Болезнь цветов» появилась давно, наверное, Аомине тогда и в проекте не было ещё. То ли планета сама решила справляться с перенаселением, то ли кто-то сильно умный запустил такой вирус, чтобы нажиться на лекарствах и операциях — этого уже и не знал никто. К этому просто уже привыкли, даже уже не боялись. Подумаешь, клумба в рёбрах от безответной любви, угревая сыпь и то вызывала больше недовольных писков. Операцию по удалению можно было уже сделать недорого и быстро, но оставалось одно серьёзное условие — не медлить.       — Сацуки, ну ты и дура, — растерянно бормочет Аомине, стирая ладонью капельки пота с чужого лба, и Сацуки вновь крепко сжимает в ладонях лепестки. Мнёт пальцами ту самую красную черту, до которой она дошла и после которой уже медлить нельзя.       Если начинаешь откашливать цветочные лепестки — тебе уже недолго осталось, месяц там или два. Совсем скоро лепестков станет так много, что они заполнят лёгкие и…       Аомине не хочется это представлять. Он трясёт поникшую Сацуки за плечи.       — Дура, ты должна была давным-давно уже сделать операцию. Что ты затянула-то так?       — Я не хочу, Дай-чан, — голос Сацуки звучит ровно и уверенно, и Аомине немного отстраняется. Что ж за сука эта любовь, а?       На кого злиться сейчас? Не на Тецу же, который не может ответить Сацуки на её чувства. Тецу — отличный парень, замечательный друг, который вот просто пока не может. Не сложилось и не сошлось. Винить Сацуки — Аомине просто не сможет. Наорать бы на неё сейчас и за шкирку потащить к родителям, чтобы увезли её в больницу, но… не сможет. Это сложно объяснить самому себе, хотя и понять легко, почему всё дошло вот до этого, до горького запаха миндаля.       Винить можно только себя. Друга, который не заметил абсолютно ничего.       — Сацуки, операция… Ты успеваешь ещё. Давай, не тяни больше.       — Дай-чан, я… Если я сделаю это, то потом я не почувствую того, что чувствую сейчас. Ты не понимаешь, это… Мне нужно это.       — Если ты помрёшь, то не будешь чувствовать вообще ничего. Пока будешь жить, у тебя будет ещё много возможностей. Хэй, Сацуки… Я же без тебя пропаду.       Это глупо, это эгоистично, но Сацуки улыбается пусть и вымученно, но всё-таки тепло.       — И правда…       Аомине молча пожимает её ладони, греет в своих, сгребает злополучные лепестки, и Сацуки испуганно округляет глаза.       — Дай-чан, ты же сам можешь заразиться…       — Я? Ой не смеши, у меня нет в планах влюбляться, тем более безответно, — весело отвечает он. Сацуки сейчас явно не заметит, что он нагло лжёт. Он уже давно научился это делать.       Он уже десять месяцев так лжёт. С того момента, как встретил Тайгу. ***       Тайга — ветреный апрель и доставшие лепестки сакуры. Тайга бесит с первой встречи. Сацуки тогда говорит, что они с ним очень похожи, Аомине же просто делает вид, что не слышит, не существует и вообще спит. Нет, не похож он на этого пусть и многообещающего, но новичка. Пока что этот Тайга слаб. О нём уже можно забыть и не думать.       Когда они встречаются на Зимнем Кубке, Тайга силён. Аомине почти что признаётся в этом, срываясь на искреннее: «Ты лучший». А потом надеется изо всех сил, что в пылу игры Тайга этого не запомнит, он ведь тот ещё балбес. У этого балбеса такой же, как у него, размер ноги, он тоже любит двойные гамбургеры, он хорош в данках, он любит «Pringles» с беконом, у него кошмарное чувство юмора…       Тайга бесит, но Тайга уже солнечный, как середина июня, и родной и привычный, как кактус у монитора. Приевшееся колесо однообразных будней сменяется углами вертящейся трапеции, и Аомине носится по ней с удовольствием, набивая шишки на углах вынужденной осторожности и пропадая, тая, теплея на прямых тропках внезапного взаимопонимания.       Аомине не считает, сколько месяцев из этих одиннадцати он конкретно так влюблён. Но отсчитывает дни с того момента, как в рёбрах поселилось странное тянущее чувство.       — Момои что-то неделю уже не видно. Что-то случилось? — лениво тянет Тайга, набрасывая мяч в корзину, пока Аомине собирает рюкзак.       — Так, дела. Скоро уже решит их, — находит самые общие слова Аомине. Сацуки на неделю оставили в больнице под присмотром, всё-таки слишком уж поздно была сделана операция.       — А, ну ясно. Ты как, выжил за эту неделю без её присмотра? — в голосе Тайги звучит смех, и Аомине зло огрызается:       — На себя посмотри.       — А что я? За мной есть, кому присмотреть, — хмыкает Тайга и машет рукой приближающейся к площадке девчонке.       — Что, омлет по утрам и поцелуй в лобик на ночь? — фыркает презрительно Аомине.       — Я думал, у тебя фантазия богаче.       — Слишком мелкие у неё буфера для моей фантазии.       Тайга больше не парирует колкостью в ответ, только подкидывает мяч повыше, и тот, проделав красивую дугу, попадает Аомине в самые руки. Тайга как раз отворачивается в тот момент, и тогда Аомине наконец-то может закусить до боли губу, убирая в рюкзак мяч. Потому что меж рёбер, опутывая лёгкие, расцветает тягучая боль. ***       Сацуки говорит ему не навещать её, но Аомине же никогда её не слушает, хотя и… Может, и правда, не надо? Сацуки та ещё внимательная лиса, она разглядит, увидит, поймёт. И расстроится, конечно, расстроится. Но просто он эгоист, она же нет. Просто ему нужна помощь, а она справилась без него. Что-то в их дружбе совсем не так, как надо.       И сейчас он снова делает эгоистичный и верный для себя шаг. От самого себя как-то мерзко, но Аомине не уверен, что эти шаги он делает сам. Его ведёт сворачивающаяся кольцами, как змея, боль в груди. Вчера вечером под кожей забугрились жгуты стеблей, прямо по линии каждого ребра, и это очень-очень плохо. Просто это слишком быстро. Неделя, чтоб её, всего неделя…       Аомине легко преодолевает контроль из молоденькой медсестры на входе и без труда находит нужную палату. Оттуда слышится тихий смех, и Аомине приоткрывает дверь, вглядываясь в образовавшуюся щёлку.       Тецу чувствует его сразу, как и всегда. И поворачивается к нему с лёгкой улыбкой:       — Рад тебя видеть, Аомине-кун.       Сацуки молчит, только кивает, и Аомине замирает в проёме. Что-то не сходится, что-то не так.       — Я, пожалуй, пойду. Тренировка вот-вот будет, да, Рико-сан гоняет нас и по выходным, — ответ Тецу всё решает, и через какой-то миг в светлой палате становится как-то… пусто без него.       — А ты неплохо выглядишь, вон, румянец какой, — неловко начинает Аомине. У Сацуки и правда розовеют скулы, давно он не видел этого. В последнее время у неё был румянец другой, лихорадочный.       — Да, совсем скоро уже выпишусь. А то я же знаю вас, парней, развалите там команду без менеджера.       — Не, мы тебя ждём изо всех сил.       — Это радует.       Неловкая тишина повисает снова, и Аомине чувствует, как по нижнему ребру ползёт новый тонкий стебель. Это больно. Это привычно больно, поэтому он почти что может удержать на лице беззаботную кривую улыбку. Но не может справиться с глупыми вопросами.       — Я не думал, что тут будет Тецу. Ну…       — А почему ему тут не быть? — в голосе Сацуки слышится яркое удивление, и Аомине теряется:       — Ну, твои чувства к нему. А вдруг рецидив какой, ну…       Сацуки смотрит на него так, как будто он признался, что, к примеру, сменил пол или бросил баскетбол. А потом смеётся, звонко и надрывно:       — Ты дурак, Дай-чан. Ты так и не понял… Миндаль. Ты так же, как и твоя мама, обожаешь этот запах, я от неё это и знаю. Это не Тецу. Это ты.       Надо бы что-то сказать, но Аомине может только молчать и понимать сразу всё — и абсолютно ничего.       — Ты… не говорила ни разу, — всё-таки обескураженно роняет он, и Сацуки мнёт в пальцах край одеяла.       — Я думала, что так будет лучше. Что наша дружба ценнее всего этого. Скажи я… Изменилось бы всё. А потом, ну… ты влюбился, Дай-чан.       На какие-то секунды палата плывёт перед глазами, кружится цветной юлой, и Аомине хватается ладонью за стену. В рёбрах снова стреляет боль, только теперь она другая, острая, теперь она как будто не внутри, не окутывает лёгкие, она…       — Ты ещё успеешь сделать операцию, Дай-чан, — в голосе Сацуки звучат такие знакомые и родные поучающие нотки, и вопрос: «Как?» — застревает у Аомине в горле. Потому что взгляд Сацуки жжёт ему грудь, и он сам опускает глаза. На светлой ткани футболки расплываются небольшие красные точки-пятна.       Он выскакивает из палаты без единого слова. Только куртку успевает застегнуть на все пуговицы прежде, чем рвануть на улицу. Шум города, духота метро — всё врывается в голову яркими красками и запахами, и Аомине даже начинает тошнить. Даже небо, светлое и ясное, давит яркой ядовитой голубизной с розовыми пятнами гребучих лепестков сакуры.       Дома мать что-то готовит на кухне под шум веселого ток-шоу, и Аомине снова давит приступ тошноты от запаха любимого карри, пока тихо пробирается в ванную. Кровь уже запеклась, и футболка успела прилипнуть к коже, поэтому так просто её не отдерёшь, приходится размачивать водой.       Он успевает до крови раскроить несколько пальцев и не сразу понимает в чем дело. Только когда он наконец-то сдирает футболку, всё становится до ужаса ясным. Вдоль рёбер под кожей уже привычно бугрятся тонкие стебли, его грудная клетка — сама в клетке, и теперь на ней кривая кровавая решётка. И шипы — тонкие крошечные шипы чёрными точками прорывали кожу, на некоторых вновь затаились капельки крови, ещё немного — и поползут вниз ломаной тропинкой.       В виски тоже кидается кровь, шумит почти материально, всполохами цветов перед глазами, но потом растягивается в тягучую красноту, и Аомине, вцепляясь ладонями в край раковины, закашливается громко и хрипло. Знакомые лепестки медленно опадают на светлый кафель красными пятнами.       Красные розы? Серьёзно? Это так пошло и избито, что Аомине только может хрипло смеяться в перерывах меж приступами кашля. Надо же, всего неделя — а у него в груди уже, похоже, знатный букет, который можно посадить на его могиле. Интересно, у кого-нибудь ещё «болезнь цветов» развивалась так же быстро? Или же всё-таки медленно, пока она таилась в зачатках одиннадцать месяцев лжи?       А ведь Сацуки на самом деле врала и намного дольше. Может, так и верно было. Но он не такой.       — Я же блядский эгоист, — шепчет Аомине своиму отражению. На губах у него кровь, и кривая усмешка походит на улыбку клоуна, потому что лицо у него, несмотря на въевшийся в кожу загар, словно припорошено серой пылью, такое бледное.       Прохладная вода немного проясняет мысли, даже дышать становится легче, хотя в мозги уже въелся запах роз. Аомине собирается за минуту и снова застёгивает куртку до горла. Ни к чему пугать прохожих, у него нет времени на внезапные вопросы.       У него времени, похоже, в принципе нет. Доехать бы до Тайги и не сдохнуть по пути. Только уже на чужой лестничной площадке, прижимаясь пальцем к дверному звонку, Аомине вспоминает слова Тецу о тренировке. Ехать в школу Сейрин? Ну уж нет, его просто на это не хватит. Подсунув под зад рюкзак, Аомине садится прямо под дверью и достаёт телефон.       Тайга отвечает не сразу, только со второй попытки.       — У меня тренировка сейчас, давай быстро, — голос у него запыхавшийся, его едва слышно из-за знакомого баскетбольного шума.       — Насрать. Я сижу под твоей дверью, поэтому приезжай. Шевелись, придурок, — тянет Аомине, думая, что это совсем не признание в любви и не капли не намёк на него, но… Не умеет он по-другому.       Какие-то время Тайга молчит, сопя в трубку:       — Ты там чего, головой ударился? Что забыл у меня?       — Твою мать, Тайга! Приезжай. Пожалуйста.       Он никогда не говорит это слово, но сейчас без него не обойтись, и у Тайги, наверное, тоже тот ещё культурный шок, но он вполне быстро справляется и говорит уже ровно и быстро:       — Так, сейчас буду.       — Лети, Супермен, — бормочет Аомине уже коротким гудкам. В горле вновь царапается кашель, а по груди, похоже, тот же царапающийся мудак елозит своими когтищами. Больно, жарко, душно — Аомине разрывается и тонет в мешанине этих совсем не классных ощущений. Он откашливает лепестки уже целыми горстями напополам с кровью. Похоже, к приезду Тайги тут уже будет целый ковёр из роз — полная романтика. Аомине знает, что ему нельзя закрывать глаза, что он просто вырубится тогда, но по серому потолку расползаются яркие пятна собственной боли и, кажется, обжигает веки и палят ресницы. Он почти сдаётся, когда прохладные ладони бьют его по щекам.       — Дайки, сучёныш, если ты сейчас сдохнешь, я тебя просто убью, — голос у Тайги испуганный, и он впервые зовёт его по имени.       — У тебя с логикой проблемы, — хрипит Аомине, кое-как разлепляя глаза. Горло саднит, губы двигаются едва-едва — похоже, на них кровавая корка.       У Тайги замучанный вид и совсем бледное, осунувшееся лицо. И руки холоднющие, но как же от них приятно, ведь он так и держит их на его щеках, гладит большими пальцами скулы.       — У меня вкус дерьмовый совсем, у тебя нет сисек, и вообще ты нормально бриться не умеешь, — тихо бормочет Аомине, когда Тайга наклоняется к нему близко-близко, почти что касаясь его лба своим. Глаза у него ядовито-яркие, кажутся кровавыми, как злополучные розы. — Не знаешь, за что я тебя так люблю?       И Тайга смеётся, как-то тихо и надломленно, и в то же время… счастливо?       — Пожалей лучше меня, я люблю ту ещё тупую самовлюблённую задницу.       Аомине не верит, Аомине больше поверит, что это его слуховые галлюцинации, но Тайга оттягивает ворот рубашки, и глазам становится снова немного больно от яркой синевы обычного василька. Самого обыкновенного, только пробившегося сквозь кожу немного ниже ямки ключиц.       Аомине не знает, как пахнут васильки и пахнут ли вообще. Тайга, как всегда, пахнет спреем от ушибов и терпким гелем для душа. А ещё какой-то сладкой жвачкой — Аомине теперь и это знает. И немного — его собственной кровью, которую Тайга осторожно слизывает с его губ и сцеловывает с уголков рта.       — Ты мутил с какой-то девчонкой, засранец, — ревниво бормочет Аомине, и Тайга снова смеётся:       — Я думал — а вдруг ты начнёшь ревновать. Но мы с ней даже не целовались!       — Придурок, — ворчит Аомине, и Тайга по-кошачьи тыкается носом в его щёку.       И дышать становится внезапно очень легко. А на футболке Тайги оседает голубоватая пыль от растаявших васильков.