Tell me nonsense I don’t want to see I saw the lightning cut through the last winter sky of the year Stay with me Keep with me… Editors, «The Phone Book»
Перестук колес не дает уснуть. Дин пялится в окно — освещение в вагоне и ночь сговариваются против него — и он видит только свое отражение, бледное узкое лицо в шрамах. Он усмехается и бесшумно встает, старясь не тревожить спящую попутчицу напротив — девушку лет двадцати пяти, красавицу, на самом деле. Лет десять назад он бы за ней приударил и сто процентов имел бы успех и не только успех, а сейчас все, что ему достается, — сочувствующий взгляд и настороженность, граничащая с неловкостью: Господи, скажи, куда мне смотреть, чтобы не расстроить этого человека, ему ведь и так досталось. Дин уже давно перестал придавать своей внешности хоть какое-то значение — ну шрамы и шрамы, главное, что живой. Зачем-то. За каким-то чертом. Для кого-то. Девушка роняет голову на плечо, укрытое синим дорожным пледом, но не просыпается. Дин тихонько протискивается мимо, выходя в узкий коридор между сиденьями, чтобы немного размяться. Сидеть на месте становится невозможно спустя два часа, а до Вашингтона еще восемь. Путешествие на поезде уже не кажется хорошей идеей. Поехал бы на машине, естественно, вот только Импала не на ходу. Последнее дельце их изрядно потрепало: Ишкур, шумерский бог бури, устроил целое представление, пока Дин скакал вокруг него с бубном и песнопениями — большего бреда он в жизни не творил. Маленький ураган, пронесшийся по Небраске, сорвавший пару крыш и поваливший десяток деревьев, в том числе и одно неучтенное на Импалу, Ишкуровых черных рук дело. Приходится идти до города, что не так-то просто с вывихнутой распухающей лодыжкой, и просить помощи или хотя бы бензопилу, чтобы распилить ствол дуба, упавший ровно поперек капота. Бобби отчитывает Дина, словно в старые времена, и забирает покореженную машину к себе, как и его в принципе. Дин, неуклюже ковыляя в гипсе по заднему двору, обещает Детке, что все исправит — как обычно все исправит — не впервой. — Подарок на пятидесятилетие, да? — тихо говорит он, ведя рукой по смятому металлу. — Старики мы с тобой. В следующем году ему тридцать восемь. Для охотника — почтенный возраст. Если честно, он не думал, что доживет до него. Если честно, он думал, что сдохнет еще в две тысячи шестом, прямо там, в охотничьем домике у черта на куличках. Желтоглазый в теле отца едва не выпустил ему кишки. Веселые игры. Веселые-веселые игры. Хорошо, Сэм был там. Хорошо, отец был силен. — Ну же, Сэм, — отрывисто произносит Джон, лежа на грубом полу. — Я не смогу его долго сдерживать. Стреляй, сынок. — Не смей, — хрипит Дин: он жалок, на самом деле. — Не смей… Но ему хватает одного взгляда на брата, чтобы понять, что он тут, ровным счетом, ничего не решает. Сэм спускает курок — рука не дрожит. Особая пуля Кольта прошивает сердце Джона Винчестера насквозь и застревает в досках (Дин потом достает ее, деформированную, и долго таскает в кармане, но она девается куда-то: наверное, выпадает на одной из охот, или попоек, или прогулок в магазин за хлебом вместе с монеткой в цент). — Молодец, — говорит отец, и это — последнее слово. Сэм, наконец, заслуживает похвалу. Одобрение. Звездочку за отличную работу. Сэм делает так, как их учили: видишь монстра — стреляй, не можешь убить — не берись. Сэм — солдат, строптивый, но все-таки солдат. Дин тяжело переворачивается на спину, зажимая рану на животе. Все плывет и в какой-то момент исчезает, и становится легче, черт возьми. Собственное имя набивается буквенной ватой в уши и звучит как эхо, как ложь. Он не хочет возвращаться: работа сделана, работы больше нет. Всё. Сэм умудряется завести ему сердце. Сэм с грехом пополам ставит его на ноги — по крайней мере, он не вырубается, когда они хоронят отца, дня через два, наверное. Сэм сооружает помост и аккуратно кладет на него одеревеневшее, неподъемное тело Джона. Сэм бросает спичку. Сэм смотрит на огонь, на лес, на небо — куда угодно, но только не на него. Дин хочет винить его, но не может. Дин хочет злиться, но не может. Дин плачет. Война закончена. Война, бывшая его жизнью, закончена. Внутри скребется какое-то чувство, которое он никак не может разобрать. Похоже на поршни, сбившиеся с синхронного движения. Наверно, просто сердце барахлит и еще что. Дин не знает. — Я… — начинает Сэм, глядя на огонь. — Нет, — отрезает Дин. — Никаких чертовых оправданий! У нас было дело, и теперь оно сделано. Жертв не избежать. Это война. — Дин. — Просто закрой рот. Сэм молчит, но зато, наконец, смотрит на него. Внимательный, но беспокойный взгляд. Что нам теперь делать, Дин? Что делать МНЕ? — Уезжай, — коротко бросает Дин, — в Стэнфорд. Ты хотел. Преград теперь нет. — Звучит слишком жестоко, пожалуй. Дин проводит рукой по волосам. — Я не знаю, Сэм. Что ты хочешь услышать? Ты не виноват, Сэмми. Конечно, не виноват. — Прости, — говорит Сэм тихо, не сводя с брата глаз. Дин не выдерживает — достаточно — разворачивается и уходит, вернее, доходит до ближайшего дерева, к которому приваливается плечом. Все чересчур красно́. Все чересчур жарко. Все чересчур больно. Поршни прорывают обшивку. Дин чувствует, как что-то внутри лопается с оглушительным хлопком и горяче-вязким вытекает изо рта. Он падает, но не достигает земли — Сэм ловит, обхватывая его поперек туловища. Дин запоминает горький запах гари и крепкие братовы руки, прежде чем очнуться в отбеленной больничной палате и обнаружить рядом с собой Бобби. Не Сэма. Видимо, Дин реагирует как-то не так, движется слишком быстро, может быть, потому что приборы разрождаются жутким писком, сбивчиво сообщая, что он вернулся — чертова аллилуйя. — Полегче, парень, — говорит Бобби, давя на плечо и заставляя лечь обратно, — тебя пять часов зашивали. — Где он? — спрашивает Дин, пропуская его слова мимо ушей. — Где… — Сэм уехал. Сказал, так будет лучше. Да угомонись ты уже! — Хорошо, — отвечает Дин и непонятно, что он имеет в виду. — Во что вы опять вляпались, балбесы? — ворчит Бобби и садится на стул, явно притащенный откуда-то — слишком мягкий для этого жесткого бетонного места. — Давно он уехал? — Два дня, — пожимает плечами Бобби и тут же продолжает, чтобы Дин говорил меньше и берег силы — бледный и тощий стал как смерть, ей-богу. — Ты неделю уже тут валяешься. Сэм всю душу из врачей вытряс, они от него чуть ли не по углам шарахались. Уехал, только когда они ему поклялись до седьмого колена, что тебе ничего не угрожает больше. Упрямец, весь в отца. Дин поджимает бескровные губы и молчит. — Сэм сказал, что это ты велел ему… Дин кивает. — Все кончено. Демон, убивший маму, мертв. Сэм позаботился об этом. — Что? — Бобби приподнимает брови и сдвигает кепку на затылок. — А как же Джон?.. — Бобби осекается, замечая выражение Динова лица, и ответа не требуется. — Боже. — Он здесь ни при чем. Бобби качает головой: Джон Винчестер все-таки добился, чего хотел, хоть и ценой жизни. Упрямый осел. — Что, даже не скажешь, что соболезнуешь? — насмешливо спрашивает Дин. Бобби спешно глотает слово «жаль» и парочку других, более крепких и подходящих к ситуации. — Хочешь чего-нибудь? — говорит он самое нейтральное, что смог придумать. — Побыть одному или свалить отсюда, — горько усмехается Дин. — Выбирай. Бобби со скрежетом подвигает стул и выходит из палаты. Дин устало глядит ему вслед. В дверях Бобби оборачивается: — Сэм оставил кое-что. На тумбочке. Я не смотрел — ваши дела. Дин отчетливо помнит хруст толстой коричневой бумаги, в которую был завернут прощальный Сэмов подарок — бутылка «Джека Дэниэлса» до самой пробки заполненная серым, еще рыхлым пеплом. Отцом. Господи. Дин, воя как раненый зверь, едва не запускает ею в стену. Показатели на мониторах подскакивают, мигая красным. Комната опасно кренится. Дин в последний момент подхватывает сползающую с колен бутылку, не давая ей разлететься на куски, а потом — темнота и чьи-то крики на фоне, как белый шум. В этом мельтешении Дину видится Сэм, стоящий посреди пепелища и сгребающий теплый прах в узкое горлышко. Руки его черны, а взгляд стеклянен от долгих часов слез. Прости меня, Дин. Я уйду, только прости меня. Господи, прости меня. Дина оперируют еще раз, потому что внутри что-то не хочет срастаться. На животе остаются чудные изогнутые шрамы — не первые и не последние. Дина выпускают через три недели, и это самое долгое пребывание в больнице, не считая пневмонии в детстве. Угораздило же. Бобби не пускает его за руль, говоря что-то вроде «повремени-ка пока с ездой, парень», что, по сути, не очень хорошо завуалированное «я боюсь, как бы ты нас не угробил» — чушь. Он в порядке. Почти в идеальной форме. Испарина от нескольких шагов, отсутствие аппетита и бледность — не в счет. Дин молча пропускает Бобби вперед, а сам, против обыкновения, устраивается на заднем сиденье — пассажирское остается пустовать. Они едут часа полтора. Пейзажи за окном не меняются: поля, поля и еще раз поля. Дину становится тошно от одной только мысли, что так будет продолжаться еще семь часов. — Слушай, Бобби, мы можем свернуть в Канзас? — А поточнее, — отзывается Бобби, и Дин слышит беспокойство в голосе. — На могилу мамы. Вздох слишком красноречив. — Конечно. Когда они добираются, Лоренс кутается в синие тени вечера. Улицы тихи и пустынны, а в домах светло — семьи собираются на ужин. Никогда не скажешь, что это место проклято Дьяволом. Это место, где все началось, и все завершится. Сегодня. Раз и навсегда. Бобби останавливается у кованых ворот кладбища и тактично не предлагает помощи, и Дин благодарен ему за это, на самом деле. Хороший он все-таки старикан, хоть и ворчун. Дин закапывает бутылку рядом с надгробием матери, давя в себе глупое желание приписать на нем еще и «Джон». Джон и Мэри Винчестер. Родители, которых он будет любить до последнего вздоха. Родители, которые бросили его и которых он ненавидит. Дин притаптывает разворошенный дерн ногой, сравнивая землю, и выкуривает первую, но не последнюю свою сигарету из украдкой купленной на заправке пачки красного ядреного «Мальборо». Дин доволен: теперь у этой могилы есть хоть какой-то смысл, теперь здесь хоть кто-то похоронен. Он смотрит на кусок гранита, в сумерках вечера кажущийся черным. Он думает, что в завещании укажет, что хочет быть похороненным тут, в этой самой могиле, а потом смеется — не будет у него никакого завещания и могилы не будет тоже. Максимум костер. И все. Дину хочется напиться немедленно, вылакать бутылку того же «Джека Дениэлса», а еще лучше пару бутылок, чтобы забыться хоть ненадолго, притормозить это бесполезное существование, которое досталось ему в наследство, но вместо этого выуживает из кармана телефон — номер на быстром наборе. Гудки идут, но никто не подходит. Дин не дожидается включения автоответчика и набирает снова. Снова и снова. Он тоже упрям. В конце концов, он тоже Винчестер. С пятой попытки бесящие гудки сменяются голосом: — Ты в порядке? Дин усмехается. — Хотел у тебя спросить, братец. Так начинается его странная новая жизнь, очень похожая на старую, за одним исключением она — без Сэма. Отдельно от Сэма. Вдали от Сэма. За десять лет они ни разу не встречаются — нет, конечно, поначалу Дин заезжает в Пало-Альто, тайком, естественно, меняя приметную Импалу на какой-нибудь невзрачный Цивик, чтобы понаблюдать за братом хотя бы издалека, чтобы убедиться, что не нужно вытаскивать его зад из какой-нибудь передряги, но потом и это сходит на нет. Сэм, черт возьми, примерный зубрила — его разве что книжками в библиотеке может завалить. Они говорят по телефону часами — когда не заняты, конечно. Сэм каким-нибудь шибко важным заумным проектом, Дин — охотой, на которой может лишиться головы или какой-нибудь другой не менее важной части тела. Каждый занимается тем, что лучше всего умеет: Сэм поглощает знания, Дин — бежит, бьет и стреляет — и они не обсуждают это. Они становятся параллельными, отражениями, двумя сторонами одной монеты. На аверсе — стабильность, а реверсе — опасность, вот и все. Изредка Дин, пропавший слишком надолго, слышит в голосе брата неприкрытый страх и облегчение — Сэм отчитывает его, непременно начиная с «Какого черта, я тебе миллион сообщений оставил». И это приятно и совсем чуточку больно, и оттого Дин отвечает немного раздраженно: «Была бы твоя тощая тушка со мной, ты бы знал, что дельце яйца выеденного не стоило». Потом всегда извиняется, конечно, и добавляет что-нибудь вроде: «Ну как там колледж, стоит?». И Сэм рассказывает, подробно, не упуская мелочей, как будто знает, что Дин таким образом погружается в нормальную, но такую чужую жизнь. Про себя Дин обычно помалкивает или ограничивается парой слов: «Приличный такой был ругару, но он сдох, а я нет». Не рассказывать же, в самом деле, что этот сраный ругару чуть не порвал его на куски. Серьезно. Это не для Сэмовых ушей. Сэм заканчивает Стэнфорд с отличием и приглашением на работу в несколько крупных адвокатских контор. Дин абсолютно не удивляется. Не удивляется он, и когда Сэм в тридцать получает предложение стать партнером. — А что, «Харрис, Олди и Кэмпбелл» звучит неплохо, — говорит Дин, придерживая сотовый плечом и зашивая порез на предплечье. — Согласись, «Харрис, Олди и Винчестер» смахивает на название второсортного вестерна. Так что решение взять фамилию матери при восстановлении в колледже оправдало себя. — Твои советы бывают полезны, — хмыкает Сэм. — Всегда полезны, Сэмми. Чем сложнее вычислить у тебя в родственниках братца серийного убийцу, тем выгоднее для карьеры. Сэм смеется, и смех искренен, но горек. — Ты неисправим. — Повиси секунду. — Дин отпускает телефон, который мягко приземляется на диванные подушки, и идет мыть руки — розовато-красная вода утекает в сток, закручиваясь маленьким водоворотом. В зеркале над раковиной отражается чудная разбитая рожа. Прелесть. Дин Винчестер, ты красавец, каких поискать. — Ты еще тут? — спрашивает он, вернувшись. — Ага. Все нормально? — Великолепно. — Дин. — Все нормально, клянусь. — Хм. Это-то и напрягает. — Что? — Ты никогда не клянешься. — Да брось, Сэмми, празднуй. Кинул гостей и пошел базарить со мной — где твои манеры, братец? — По правде, эти парни — жуткие зануды. — Что, хуже тебя? — Иди ты, а. — Иду, — смеется Дин и добавляет: — Я горжусь тобой. Кнопка «завершить вызов» нажимается быстрее Сэмова ответа — и это к лучшему. Дин, наконец, ложится, проглатывая стон и пару таблеток обезболивающего — нормально. Дину снится брат, стоящий на пьедестале и палящий из огромных револьверов с двух рук, как Букс, в картонных вервольфов внизу. По-настоящему Сэм удивляет его неделю назад, когда присылает электронное письмо со своего старого ящика, который использовал еще в Стэнфорде. Дин как раз берется чинить Импалу и почти весь день проводит на улице, сначала снимая покореженные детали с капота, потом — ползая под ним, чтобы выяснить, нет ли еще каких-нибудь повреждений. Не нашел. И нужную деталь тоже не нашел, хотя считал, что у Бобби есть все от подшипника до ритуала изгнания богов исчезнувших цивилизаций. Дин возвращается в дом, на ходу вытирая руки о тряпку, когда-то бывшую вафельным полотенцем, и включает ноутбук — надеется, что деталь найдется где-нибудь неподалеку и не придется пилить за ней через полстраны. На панели управления иконка электронной почты в виде спич-бабла обзаводится белой единицей в красном квадратике: у вас одно новое письмо. Дин хмурится: кого еще черт принес, — но, тем не менее, на иконку кликает. Отправитель и тема письма заставляют его усмехнуться. ВАЖНО. ЧИТАЙ СИДЯ Дин ногой, освобожденной от гипса, придвигает себе стул и садится — не разочаровывать же братца, в самом деле. Натруженные за день мышцы говорят свое безмолвное спасибо. Устал из-за того, что возился с машиной — это точно старость, чувак. Содержимое письма оказывается сканированной открыткой, темно-синей с красивой серебряной рамкой вензелями.Сэм и Пейдж приглашают вас, Дин, на торжество по случаю своего бракосочетания, которое состоится…
Дин не дочитывает. Собственное имя, выведенное, однозначно, братовой рукой, выделяется косоватыми острыми буквами среди идеального курсива. Вот черт! Дин закрывает вкладку с письмом, а затем и крышку ноутбука. Новость почему-то не радует и совершенно выбивает из колеи. Ну надо же, Сэм женится — новая ступенька нормальной жизни. Если честно, Дин не понимает, почему это его так бесит — вот реально бесит, как сопливые моменты в крутых фильмах. На них Дин всегда закатывает глаза: поганят хорошие истории, да и только. Мобильный звенит в кармане: стопроцентно братец — его рингтон. Похоже, чертово письмо было с уведомлением о прочтении. Дин не отвечает. Телефон звенит снова. Снова и снова. Чертов Сэм не растерял своего упрямства. Ни один из Винчестеров его не растерял. — Что? — раздраженно выдыхает Дин в трубку, прекращая седьмую минуту непрекращающегося звона. — Э-э… привет. Ты прочитал, да? — Ты знаешь. — Ты приедешь? — Нет. — Что? — Сэм явно растерян. — Но почему? Только не говори, что у тебя дело. — А что если и дело? — Это вранье. — Возможно. — Дин, я хочу… хотел бы, чтобы ты приехал. Я все-таки не каждый день женюсь. — Плохая идея, — говорит Дин, выдавливая из себя слова: спокойно, держи себя в руках, все нормально, все нормально, нормально. — Мы десять лет не виделись. — Одиннадцать. — Ты как всегда убийственно точен. Сэм молчит, и Дин молчит тоже. Разговор заходит в тупик. Пауза тянется и, кажется, тянет их за собой на самое дно тишины. — Я не могу тебя заставить, — наконец вздыхает Сэм. — Просто… ты мой брат, единственный, кто остался. Ну… я имею в виду… В общем, это было бы правильно, если бы ты приехал. — Нет, — отрезает Дин. — Я не хочу разрушать твою жизнь, Сэмми. Сам знаешь, как это бывает. — Чушь. — Чушь? Ты серьезно? В последний раз, когда я появился у тебя на пороге, Джесс сгорела на потолке, а ты сделался одержимым местью. Твоя нынешняя — как ее, Пейдж? — не оценит. — Это в прошлом. — Для тебя — да, мистер Адвокат, но не для меня. Это моя жизнь. Всё. — Дин. — Я сказал, всё! — Дин! Дин не слушает. Дин отрубает вызов. Дин разбивает телефон о стену. Черт! Черт! Черт! — Тебе бы не помешало остыть, парень, — говорит Бобби, хмуро глядя на него. — Какая вошь тебя укусила? Дин берет стакан с сушилки и вертит его в руках. — Сэм хочет, чтобы я приехал. — Правда? — немного удивляется Бобби. — И в чем же проблема? Дин усмехается и отхлебывает из бутылки дрянного виски. Стакан остается стоять нетронутым. — Ты серьезно? Я — проблема! Это все, — он неопределенно обводит комнату рукой, — проблема. Тащить это дерьмо в Сэмову жизнь — обязательно же что-то увяжется. Какая-нибудь шваль. — По-моему, ты сгущаешь краски. Дин делает еще глоток. — Он женится! Как тебе такое, старик? Мы не виделись уйму лет, и теперь он хочет, чтобы я приехал, потому что женится. Как думаешь, семья невесты будет рада такому родственничку? Ты только на мою рожу глянь — все же разбегутся. Дин хочет еще хлебнуть виски, но Бобби отбирает у него бутылку и со стуком ставит ее на стол. — Хватит! Развел тут драму на пустом месте, балбес. Иди проветрись, может, до твоей неоднократно разбитой башки дойдет, наконец, что Сэм никогда не запрещал тебе приезжать. — Но и не звал! — вспыхивает Дин и сверлит Бобби тяжелым гневным взглядом. — Но ты же сам этого не хотел! «Нам лучше быть порознь, Бобби», не твои ли слова, идиот. — Потому что так лучше! — Для кого же это? — Для него. — А для тебя? — Я — отрезанный ломоть. — Балбес ты. Давно надо было вправить тебе мозги. — Чего же ты ждал десять лет? — Одиннадцать. Дин всплескивает руками и уходит, хлопая дверью. Достаточно. Февраль малоснежен в этом году, и оттого колюч. Холодно. Дин курит одну сигарету за другой. Тусклые звезды появляются и медленно тлеют не небе, точно кто-то не утруждает себя тем, чтобы затушить брошенные бычки. Чертовски холодно. Дин ежится и растирает лицо рукой, чтобы избавится от этого тупого покалывания на щеках, онемения, словно он остывает как труп. Ты мой брат, единственный, кто остался. Было бы правильно, если бы ты приехал. Да, Сэмми, я единственный, кто остался. Последний Винчестер в чистом виде. И не ты ли, дорогой брат, приложил к этому руку? Дин выдыхает сизый сигаретный дым, который мешается с паром его дыхания. Давняя боль — когтистая тварь — расцарапывает струпья шрамов, и все они кровоточат. Внутри. Глубоко-глубоко. Возьми себя в руки, чувак, все нормально, все действительно в прошлом. — Ничего не в прошлом, — говорит Дин себе под нос. — Все здесь и сейчас. Чтобы развеяться, он находит себе легкую работу — призрак или около того — и сваливает в Колумбию на невозможной тачке Бобби. Вместо положенных девятнадцати часов до Южной Каролины он пилит двадцать семь. Он проклинает все на свете — тачка не разгоняется свыше сорока миль в час — проблемы с коробкой — и все, кто есть на трассе, гневно сигналят и то и дело норовят заглянуть в окно при обгоне, но когда встречаются взглядом с Дином, который темнее тучи, то спешно отводят глаза. Правильно, нечего с ним связываться, он и так на взводе. На месте Дин снимает комнату в мотеле и отсыпается сутки — дорога на черепашьей скорости выматывает хуже марафона. На поиски личности призрака, засевшего на вокзале — какая ирония, — уходит еще три дня — оказывается путевым обходчиком, которого задавил поезд шестьдесят восемь лет назад. Проблемы начинаются, когда Дин пытается его упокоить — ну, а что ты хотел? Мирный на вид дедок превращается в сущего мудака — кидается чем ни попадя, да и вообще не шибко горит желанием отчаливать на ту сторону. Но все равно сгорает, потому что против соли, жидкости для розжига и спички не попрешь. С кладбища Дин возвращается на вокзал: пройтись с измерителем ЭМП еще разок не помешает. Стрелка не отклоняется дальше «зеленой зоны» — прибор молчит. Телефон звонит. Сэм. Ну конечно, свадьба ведь послезавтра. Я хотел бы, чтобы ты приехал. Вранье, убеждает себя Дин, но сам не верит. С верой у него всегда было туго. Дин переводит звонок на голосовую почту. Сэм наверняка надиктует огромное сообщение, которое оборвется на полуслове, потому что время для записи закончится. Ты единственный, кто остался. Ты мой брат. К черту, думает Дин, хочешь брата, Сэмми? Получишь. И разочаруешься. Или ужаснешься. Он запихивает прибор в карман и идет к кассам. Он покупает билет на «Серебряную звезду», самый дешевый, но все равно дорогой, по его меркам — сто семьдесят два бакса двадцать пять центов — и так оказывается здесь, в узком коридоре между рядами сидений — похоже на самолет, на самом деле, благо, что на земле. — Что с Вами, сэр? — спрашивает проводница, осторожно касаясь его плеча, и, когда Дин оборачивается, ее взгляд остается неизменным: ни удивления, ни робости, не отвращения, ни страха — только вежливая внимательность. — Вам плохо? — Чертовски, — отвечает он с улыбкой, — кости ломит — погода меняется. — Понимаю, — говорит проводница, и он понимает по едва изменившемуся выражению лица женщины, что она пытается определить его возраст. — В Роли обещали снег. — Кости не обманешь, — пожимает плечами Дин. — Вы позволите? Вернусь на место. — Разумеется. Может быть, плед? — Лучше виски, — усмехается Дин. — Алкоголь запрещен, уж простите. — Ну тогда нужно соглашаться на плед. Проводница улыбается и пропускает его вперед. Дин бредет обратно. Кости, правда, ноют, и погода действительно меняется. Будет метель, думает он, возможно, все завалит к чертовой матери, и поезд застрянет в снегах. И тогда он опоздает. Проводница приносит аккуратно сложенное одеяло, точно такое же, как у спящей девушки напротив. Дин благодарит и укрывается, чтобы не выделяться и меньше привлекать внимание. Сон, мутный и неразборчиво-серый, в котором он бежит куда-то то ли под перестук колес, то ли под эшафотную дробь, накидывает на него свою удавку. Наутро у него болит шея. Поезд опаздывает, но недостаточно — всего-то на час. Буран накрывает Вашингтон, и, когда Дин выходит в город, на улицах уже около полуфута снега. Что ж, весьма теплое приветствие. Дин находит гостиницу, расположенную максимально близко к Католической церкви святой Анны, в которой и должна состояться церемония. Времени как раз хватает, чтобы привести себя в порядок и напялить отутюженный фэбээровский костюм — в принципе единственный костюм, который у него есть и который он не надевал уже давненько. Почему-то люди не верят, что у агента ФБР может быть шрамированная рожа: конечно, они все как один красавчики — чертовы сериалы, — поэтому это прикрытие отпадает само собой. А костюм остается. И не зря. Дин выжидает до последнего. Резные двери церкви закрыты. Он топчется на крыльце пару минут и курит, хотя наверняка это грех, а потом толкает створку и сразу ныряет в сторону, желая спрятаться в тени колонн — вот только тени нет. Блин! Слава богу, никто не обращает на него внимания, потому что все глядят вперед, на жениха и невесту у алтаря и слушают сначала болтовню священника, а потом клятвы. Дин садится на самую последнюю скамью, с краю, ближе к стене, и тоже смотрит и слушает. По правде, больше смотрит, конечно. Сэм не меняется ни на йоту, ну разве что становится чуть шире в плечах и длиннее в волосах, а в целом — все тот же бесящий братец, которым он его помнит. Столкнись они на улице, Дин бы его, естественно, узнал. Да господи, кому он врет, если бы Сэм даже был хром и кос, он бы его узнал. Это же Сэм. Его младший брат. Невеста, признаться, хороша. По крайней мере, издалека. Хрупкая, тонкая, как дорогая фарфоровая статуэтка. У нее шикарное платье — не вычурное, не помпезное — идеально-элегантное. Дин видел такие платья, да что уж там, и девушек тоже в старых фильмах. Где только Сэм ее отхватил: такую в баре не подцепишь. Дин с внутренним смешком напоминает себе, что брат давно уже не шляется по барам — по каким-нибудь закрытым элитным клубам, может быть, но не дешевым барам. Они вращаются по слишком удаленным друг от друга орбитам. Херня. Дин ерзает на скамье. Пистолет в плечевой кобуре впивается в бок. Сэм точно поржет над ним: приперся на свадьбу с оружием. Ты серьезно, чувак? Дин плотнее запахивает пиджак и думает, что про нож в ботинке лучше не рассказывать. Церемония подходит к концу. Последние слова клятвы. Обмен кольцами. Сэм целует новоиспеченную миссис Кэмпбелл. Пейдж встает на цыпочки, чтобы немного компенсировать разницу в росте, и неловко взмахивает букетом: пару лепестков медленно падают на пол. И все это чертовски мило. Как кадр из ромкома, ей-богу. Дин по привычке закатывает глаза, но одергивает себя: не будь мудаком, Винчестер. Люди поднимаются со своих мест, сначала робко, затем уверенней, и медленно тянутся к выходу, чтобы образовать две шеренги по обе стороны от двери и обсыпать новобрачных рисом и мишурой. На счастье. Дин считает это глупостью. Дин упускает момент, когда можно было слиться с толпой — сегодня ему не везет. Он не придумывает ничего лучше, чем остаться сидеть на скамье и ждать, пока все окончательно не вывалятся на улицу. Гений, просто гений! Сэм с женой все еще у алтаря — благодарят святого отца, наверное. Сэм держит Пейдж за руку — пальцы переплетаются, некрепко и нежно. Сэм помогает Пейдж со шлейфом, тяжелым и почти царственно-длинным, аккуратно подхватывая его, чтобы она не споткнулась, когда спускается по низким ступеням алтаря. Сэм смотрит на Пейдж по-особенному — не так, как смотрел когда-либо на отца или на него самого в их лучшие дни. Он смотрит на Пейдж как на Джессику. И да, он определенно любит ее. Сэм абсолютно счастлив, черт возьми. Дин думает, зачем он заявился сюда, бесспорно лишний на этом празднике жизни. Зачем брат вообще звал его. Не надо было приезжать. Не надо было видеть все это. Дин вдруг вспоминает о странном эксперименте: смертникам в момент приведения приговора в действие показывали нечто приятное — проверяли, как изменяется их уровень тревожности. Абсурд. Если ты сдохнешь через секунду, какая разница, что ты видишь — котенка, голую девицу из Плейбоя или развороченное тело врага — все равно исход будет один — ты сдохнешь. Дин не знает, почему это вдруг приходит ему в голову. Он встает и пристраивается в конец очереди — надо выбираться отсюда и скорее. Но людей слишком много, а удача берет выходной. — Дин? — слышит он за спиной. Попался. — Господи, ты здесь. Я так рад. Я и не надеялся… Дин оборачивается. Сэм близко — на расстоянии вытянутой руки — и сейчас совершенно другой: старше, острее, роднее. У Дина слова застревают в глотке — молчит и просто смотрит, изучая брата, давая возможность ему сделать ход. Сэм, кажется, шокирован или, по крайней мере, очень-очень удивлен. Глаза распахиваются, как в пять лет, когда он верил каждой Диновой байке. Ну что, братец, нравлюсь я тебе? Помнишь меня? Сэм, после секундного промедления, сгребает Дина в охапку, напрочь сминая свою бутоньерку. Объятия крепкие, как тиски. Всегда такими были. Дин скучал по ним, если честно. — Задушишь, — сипит он, — или ребра сломаешь, громила. — Извини, — шепчет Сэм, но рук не разжимает. — Я… просто… Это ты. Приехал все-таки, сволочь. — Кажется, мне стоит отдать ему мое кольцо, — смеется Пейдж. Дин усмехается и отстраняет от себя брата, беря его за плечи — встреча затянулась. — У меня не такие изящные пальцы, а вот камушек я бы забрал. — Я бы тоже, на самом деле, — хитро улыбается Пейдж, — на эту безделушку можно купить дом. Черт, ему нравится эта девчонка. — Может, представишь нас, дорогой? — легко предлагает она, и, прежде чем начать говорить, Сэм целует ее пальцы. — Это мой брат. Дин. — Серьезно? Тот самый брат? Сэм много рассказывал о тебе. И что же ты ей наплел про меня, Сэмми? — Правда, я представляла тебя, — продолжает Пейдж, — примерно вот таким. — Тонкая ладонь отчерчивает уровень чуть выше Сэмовой макушки. — Как мило, — иронично парирует Дин, — а я вообще не представлял о твоем существовании до прошлой недели. — Ожидания никогда не оправдываются, — говорит Сэм и берет жену на руки. Пейдж от неожиданности негромко вскрикивает и шутливо ударяет его по голове букетом. — Наш выход, миссис Кэмпбелл. Готова получить снегом и рисом в лицо? — Ждала этого три года, мистер Кэмпбелл. Сэм идет к резным дверям, освобожденным от людского потока. Дин следует за ними, но держится в стороне, подальше. Он не привык быть на виду — его работа, его жизнь требовала скрытности, а тут такое… эм… торжество. Сэм и Пейдж растворяются в облаке разноцветной мишуры, розовых лепестков и риса. Это играет Дину на руку — он незаметно выскальзывает из церкви, становясь позади всех, но не уходит. Ждет. Как пес или кто похуже. На банкете с Дином случается приступ клаустрофобии и агорафобии сразу — он и не знал, что такое бывает. Слишком много гостей. Слишком большой дом. Слишком огромная жизнь. Дин находит место поспокойнее и помалолюднее. Как ни странно, им оказывается главный вход: все толкутся в доме и на заднем дворе, а здесь тишь да гладь и скопище таких дорогих тачек, что у Дина зубы сводит. Да, неплохие у Сэма друзья. Точно никто не трясся в поезде десять часов. Снег продолжает идти, но медленно и редко, отдельными крупными хлопьями. Дин спускается с крыльца на подъездную дорожку и ловит пару жирных мокрых снежинок на ладонь — они тут же тают, оставляя после себя только холодную воду. Дин вытирает руку о брюки и закуривает. В доме напротив, огороженном высоким кованым забором, одновременно зажигается свет во всех окнах. Наверное, автоматическое освещение. Дин вздергивает брови и качает головой: у богатых свои причуды. Он успевает выкурить три сигареты, прежде чем Сэм находит его. Сэм, с которым он не перекинулся и десятью словами после церемонии, потому что чужие незнакомые Дину люди, с которыми он не хотел иметь ничего общего, требовали невероятного количества внимания. — Вот ты где, — устало говорит Сэм и встает рядом. Дин, чуть повернув к нему голову, молча предлагает сигарету. Брат отказывается. — Курить начал? — Давно, — пожимает плечами Дин. — Зачем столько света? Тут что, в каждом доме прием? — спрашивает он, кивая на особняк напротив. — Старик Роббли живет один и вообще несколько нелюдим, — отвечает Сэм. — Кажется, он до чертиков боится темноты. — Правильно, ты же знаешь, что в ней обитает. Или забыл уже? Сэм не отвечает. Дин докуривает сигарету и выкидывает окурок в липкий снег. — Вокруг дома желоб с солью, — вдруг говорит Сэм, — а под обшивкой дюймовый лист железа. Я не забыл. — Мой дом — моя крепость, да, Сэмми? — Меры предосторожности, только и всего. Дин думает, что это, скорее, военные заграждения — масштабы поражают. Сэм всегда был стратегом. — Видел наши детские фотки на каминной полке. А я-то думаю, куда они пропали. Ничего мне не оставил, Сэмми. — Дин. — Что ты ей наплел про меня? — ухмыляясь, спрашивает он. — Что я паршивая овца в семье? — Правду, Дин, я сказал ей правду. — Да неужто? Про монстров? — Нет. У Дина вырывается смешок. Ну конечно, Сэмми, монстры не укладываются в картину этого мира. — Я сказал, что ты вырастил меня, научил всему, что сам знал. Что ты солдат, — Сэм заминается, и Дин понимает, что правдивая часть закончилась, — служишь по контракту в горячих точках. — Хорошая легенда. Лучше быть героем войны, чем чуваком, который припирается на свадьбу в дешевом костюме, с пистолетом и ножом. — Дин сдвигает полу пиджака, показывая кобуру. — Так начинаются грошовые хорроры или сводка криминальных новостей. — Пейдж освещает уголовные процессы, — невпопад отвечает Сэм, явно желая сменить тему. Сложно сказать мне, что я никогда не впишусь сюда, да, Сэмми? — То-то думаю, на адвокатшу не больно смахивает. — Окей, Дин сыграет по братовым правилам, подержит ничего не значащую беседу, притворится, что все это имеет смысл. — Скорее уж, на кино-диву. — Как-то я сравнил ее с Грейс Келли, — смеется Сэм. — Пейдж отчитала меня, сказала, что я идиот, а она — максимум Грета Гарбо, а не княгиня Монако. — Она мне нравится. — Мне тоже. Кстати, Пейдж велела передать, что ты душка. — Ну врешь же, — качает головой Дин. — Растерял навык. — Вру, — соглашается Сэм. — Велела, чтобы я затащил твою задницу обратно, любой ценой. Похоже, я под каблуком. — Ради такой девчонки, Сэмми, ничего не жаль. Даже стать подкаблучником. — Определенно. — К тому же, — продолжает Дин, — ты заслужил. Это твоя мечта, и ты ее осуществил. Осталось только детишек — дом-то и дерево уже есть. — Мы работаем над этим. — От подробностей избавь, Казанова. Не то чтобы я не хотел узнать, какова Пейдж… — Заткнись. — Сэм несильно ударяет брата кулаком в плечо. Дин улыбается: как же ему недоставало этого. Дин даже на секунду думает, что приехал не зря, что имел на это право, что, возможно, даже прижился здесь как-нибудь. Как сорная трава, например. Вот дерьмо! — Останься, — говорит Сэм, и становится только хуже. — Мы могли бы… — Что? Начать заново? — обрывает Дин. — Издеваешься? — Вовсе нет… — Посмотри на меня, — тихо говорит Дин. Он пытается держаться, но гнев сильнее него. Всегда был сильнее. — Я фрик на твоем празднике жизни. Если бы эти снобы не были бы такими воспитанными, они бы точно стали тыкать в меня пальцем. Черт, Сэм, зачем я здесь? Какого хрена я тебе понадобился? У тебя все прекрасно: бабло, жена-красотка… Нахрена я тебе? — Сэм открывает, было, рот, но Дин не дает ему говорить, потому что знает, что брат хочет сказать. — Что, начнешь кормить меня этой чушью про семью? Да раскрой ты глаза, наконец! Семьи давно нет. Нас давно нет! Дьявол! — Дин отходит вперед на несколько шагов, лишь бы оказаться подальше от брата, иначе точно даст ему в рожу. Хорошо было бы свалить прямо сейчас. — Но ты приехал… Я думал… — мямлит Сэм за спиной, но с места не сдвигается. Красноречиво. — Что ты думал? — кипятится Дин. Ладони сжимаются в кулаки. — Типа я приеду, мы обнимемся и заживем по-старому? Блядь, Сэм, это же не гребаный фильм! Сэм молчит. Действительно, что тут скажешь, кроме «ты прав». Дин закуривает шестую сигарету за полтора часа. Снег медленно тает под ногами, превращаясь в кашу, чавкающее месиво. Дин должен был держать язык за зубами, не должен был портить этот вечер своими заскоками, не должен был говорить правду. — Ты не простил меня. — И это не вопрос, это констатация факта. Дин хочет провалиться сквозь землю или еще лучше сдохнуть, чтоб раз и навсегда закончить этот разговор. Огонь дожирает тлеющую сигарету и обжигает пальцы. — Не простил. Господи, какой я идиот. — Это здесь ни при чем, — отвечает Дин, не смотря на него. — Слишком много воды утекло. Пейдж появляется в ярко освещенном дверном проеме, выделяясь в нем тонким силуэтом. Свадебное платье со шлейфом сменено на другое, коктейльное, но такое же кипенно-белое. — У вас все в порядке? — спрашивает она, зябко обхватывая себя рукой поперек туловища. Дин ухмыляется: вопрос идеально подходит ситуации. — Сэм? — Возвращайся в дом, — коротко велит он. Пейдж приподнимает брови: ты гонишь меня, дорогой муж? — Не переживайте, миссис Кэмпбелл, мы уже прощались. — Дин, обернувшись, кивает ей. — Рад был познакомиться. Будьте счастливы. Пока, Сэмми. Извини, что испоганил все, что мог. Дин идет по подъездной аллее. Темная дорожка следов остается позади, как и Сэм. Да не так ты, братец, представлял день своей свадьбы. — Нет, Дин, постой. Пожалуйста, вернись! — Сэм бежит за ним, и это точно переходит всякие границы. Дин резко останавливается, и брат налетает на него, оскальзываясь на снеге. Дин берет Сэма за плечи и, глядя ему в глаза, отчетливо произносит то, что окончательно проведет черту между ними и будет надежнее соли и дюймовых листов железа. Убийственно как пуля в сердце. — Я не простил тебя. И никогда не прощу. Выстрел. Сэм, кажется, перестает дышать. Дин отпускает его и идет прочь, не оглядываясь. Ночь проступает на разъяснившемся небе черными подтеками как гематомами. Дин чувствует себя избитым. Все шрамы вскрыты. Выжечь все дотла, чтобы потом десятилетиями ничего не росло, это ты умеешь, Винчестер. Дин уезжает первым автобусным рейсом, следующим до Су-Фолс. Тридцать восемь часов в пути превращают тело в ноющий комок мышц — Дин зарекается пользоваться общественным транспортом. Добравшись, Дин выслушивает гневную тираду Бобби по поводу брошенной в Южной Каролине машины и, в конце концов, обещает собрать новую тачку собственноручно, лишь бы он прекратил полоскать ему мозги из-за какой-то рухляди. Бобби на это закатывает глаза, но — аллилуйя! — оставляет его в покое. К вечеру Дин, предоставленный сам себе, напивается так, что не может стоять на ногах. И это великолепно, господи. До мая он не разговаривает с Сэмом вообще. Второго, скорее на автомате, чем осознанно, отправляет СМС с коротким «С Днем рождения» и лишь секунду спустя понимает, что это похоже на издевательство. Дин надеется, что Сэм сменил номер, а если нет, то проигнорирует сообщение, но ответ, естественно, приходит. «Спасибо». Дин пялится на слово, как будто оно явление Христа, не меньше, и закрывает лицо рукой: ну что он за баран. Короткий перезвон оповещает о новом СМС, которое еще более удивительно, чем первое. «Как ты?» Дин выкидывает телефон на диван и нарезает круги по комнате. Мобильный вибрирует в подушках. «Надеюсь, ты в порядке». — Черт возьми, Сэм, — вздыхает Дин и отправляет только «Да», а затем выключает телефон и зачем-то вытаскивает из него аккумулятор. Глупость, да и только: брат точно не отслеживает его по GPS, да и вообще сейчас наверняка празднует где-нибудь в дорогущем ресторане, смеясь и целуя Пейдж. Утром Дин, перед тем как наведаться в вампирское гнездо, посылает Сэму открытку в виде флага Невады, трижды подчеркнув «Рожденный в боях» и приписав тупое «Еще раз с Днем рождения». Охота проходит гладко. В июле, после Дня независимости, Дин вскакивает посреди ночи, разбуженный трезвонящим на всю катушку телефоном. Лезвие ножа рассекает пустоту и сумрак, и он падает обратно на подушку, ударяясь затылком об изголовье. Поначалу, если честно, Дин даже не врубается, о чем взволнованный Сэм орет ему в ухо. — Ты что, пьян? — сонно бурчит Дин в трубку. — Ночь на дворе. Какой еще дядя? — Полвосьмого, чувак, пора вставать, — смеется Сэм. — Я на Западном побережье. — Дин закрывает глаза. — Что стряслось? — А ты не слышал? Ты станешь дядей. — Чего? — Пейдж беременна. — Круто… — рассеянно говорит Дин. — Погоди, что? — Дошло, наконец? — Чувак, я сплю. Спал. — Извини, я забыл о разнице во времени. Вообще обо всем забыл. — Немудрено, — усмехается Дин. — Поздравляю, или что надо говорить в таких случаях? — «Поздравляю» сойдет, — со смешком отвечает Сэм. — Нет, ты только представь, я буду отцом. — Если родится мальчик, назови его Джон, — говорит Дин, стараясь не замечать братово молчание, сделавшееся напряженным. — Если девочка — Мэри. Нас тоже в честь родителей мамы назвали. Не нарушай традицию. — Пейдж говорит, у них в семье почти всегда рождается двойня. — Тем более. Сэм молчит. Дин думает, какой же он все-таки мудак. — Ты еще там, Сэмми? — Да. Дин вздыхает. — Извини. Я, правда, рад за тебя. Дети — это ведь цветы жизни, верно? — Со времен Висконсина этой глупости не слышал. Все так же цепляешь на эту убойную фразочку девчонок? — Они мне сами на шею вешаются. Сэм смеется. Громко и, кажется, искренне. — Ну конечно. — Можно я пойду спать, мистер Будущий папаша? Семнадцать часов за рулем был. — О-у, ты где сейчас? — В Орегоне. Прислать открытку с бобром? — А пришли. Начну коллекционировать. — Главное, чтоб не кукол, Саманта. — Если будет дочка — придется. — Туше. — Ладно, спи. Не пропадай. — Жди открытку. Найду для тебя бобра пощекастей.***
Парни звонят и спрашивают, что делать с телом: сжечь на месте или везти в Су-Фолс. — Каким телом? — уточняет Бобби, притворяясь, что не понимает, что происходит. Он стар — ему дозволенно. Парень говорит медленно, чуть ли не по слогам, будто идиоту объясняет. — Дин погиб. Бобби знает. Стариковское сердце самое чуткое. Когда Дин не выходит на связь на пятые сутки, все становится ясно. Бобби не тешит себя надеждами. Бобби отправляет надежных парней, чтобы они сообщили ему то, что и так известно. Дина Винчестера больше нет. — Не трогайте. Я сам приеду. — Не думаю, что это… — Я сказал, не трогать! — орет Бобби и ударяет кулаком по столу. — Ищите Импалу, она должна быть где-то неподалеку. Все. — Он жмет на «отбой» и изводит полпузырька корвалола, прежде чем выехать. Дин умирает недалеко от дома в городке с подходящим названием — Дедвуд. От Су-Фолс езды часов шесть, на Диновых скоростях — едва ли больше трех. Деревья в лесу, правда, чахлые и скорбно-обнаженные — декабрь. Дин не доживает до тридцативосьмилетия каких-то жалких полтора месяца. Редкая тварь пригвождает Дина мощными бивнями к стволу тополя, пробивая грудину и, очевидно, сердце, но все равно подыхает — длинный серебряный клинок вогнан в череп между глаз по самую рукоятку. — Что ж вы не сняли его? — бесцветно говорит Бобби, глядя на бледное, будто восковое, лицо Дина с запекшейся кровью на губах. — Ты приказал не трогать. Бобби качает головой: раньше он не считал этих парней глупыми, но сейчас — не уверен. — Снимайте его, олухи. Ради всего святого. Приходится разрубать тварь, чтобы освободить тело. Туша слишком тяжелая, чтобы сдвинуть ее с места. Бобби спиливает бивни, а парни разделывают все остальное и закапывают подальше. Бобби тянет Дина на себя, приговаривая «Вот так, парень, вот так» непонятно зачем. Как будто это имеет смысл. Мертвецам все равно — он прекрасно это знает. Дин соскальзывает ему в руки после десятиминутных усилий, и Бобби едва не падает, потому что тело тяжело. После смерти все делается тяжелым — что тело, что жизнь тех, кто остался. Бобби аккуратно укладывает Дина на землю, поправляет ему куртку зачем-то, проверяет карманы — забирает только телефон, ключи от машины и кулон, шнурок которого запутался в невозможный узел. Бобби давно не видел его, подарок Сэма, и, если честно, думал, что Дин потерял его где-то сто лет назад, но нет, ошибся. — Фрэнк нашел Импалу. — Один из парней касается Боббиного плеча. — Она в двух милях, у дороги в Дедвуд. — Ясно, — глухо отзывается Бобби. — Помоги завернуть его. Повезу домой: он заслужил. Парень по имени Пит притаскивает из пикапа отрез белоснежной парусины, которая становится саваном. Бобби осторожно обматывает ей тело Дина, словно укутывает в одеяло сына, что не так далеко отстоит от правды. Что и есть правда, на самом деле. Его мальчик мертв. — Понесем до Импалы. Не везти же его в кузове. Пит не перечит и кивает. Несут молча. Динов телефон звонит в первый раз. На третий час пути обратно Бобби не выдерживает и вырубает мобильный: ответить Сэму, который будто чувствует неладное — конечно, чувствует — у него нет сил. Но рано или поздно, ему придется. Привет, Сэм, сто лет не слышались. Дин мертв. Так, что ли? — Хрень, — ругается Бобби сквозь зубы. — Как ты мог? — мысленно спрашивает он, но кокон на заднем сиденье не в состоянии открыть рот, но он все равно слышит низкий хрипловатый голос. Вот так, взял и умер. Со всеми случается. И тебе пора, старик. Вернувшись, Бобби приканчивает остатки сердечных капель. В бардачке Импалы — за чем он туда полез — за спичками, что ли? — помимо карт штатов, поддельных удостоверений всех мастей, обнаруживаются стопка открыток, перевязанная тонкой веревкой, и сложенный пополам лист из мотельного блокнота. Бобби не обратил бы на него внимания, если бы не размашистая Динова подпись в правом нижнем углу. — Хрень, — бурчит он, сознавая, что Дин точно утащит его за собой в могилу. Неровные строчки прыгают перед глазами.Импалу — Сэму, меня — в бутылку и к родителям. И да, Бобби (знаю, что это ты, старик), скажи Сэму, что я никогда не считал его виноватым. Никогда.
Последнее слово обведено несколько раз и выделяется на листе жирным черным. — Что же ты сам не сказал, балбес, — ворчит Бобби. — Все на меня спихнул, сволочь. Весь в отца своего. Бобби готовит костер — тянуть больше нельзя. Пламя занимается быстро и горит высоко и долго, не оставляя за собой ничего, кроме серого рыхлого пепла и запаха гари, намертво въедающегося в кожу. Из пепла рождены и в пепел превратимся. Бобби плачет. Он старик — ему дозволено. Телефон Дина, который Бобби, наконец, включает, как только собирает прах в бутылку, как и было завещано, звонит почти сразу. — Дин, какого черта?! — кричит Сэм. — Я всю линию оборвал! Где ты? Что с тобой? — Привет. Это Бобби. — Бобби? Матерь Божья. — Сэм удивлен, но быстро берет себя в руки. — Дин что, ранен? Почему у тебя его телефон? — Нет, он не ранен. — Тогда что? Почему у тебя такой голос? — Мне жаль, Сэм. — Нет. Повисает пауза. Бобби не может заставить себя произнести это. Сэм все понимает без слов. — Когда это случилось? — Не могу точно сказать. Возможно, дня четыре назад. — Ты в Су-Фолс? Я вылетаю. — Нет, — с некоторым облегчением говорит Бобби: он рад, что Сэм не задает вопросов, не спрашивает, как это произошло, мучился ли Дин и прочее. Ничего из этого уже не имеет значения. — Прилетай в Канзас. В Лоренс. — В Лоренс? — эхом повторяет Сэм. — Дин так хотел. — Да, хорошо, я понимаю. Пока, Бобби. Встретимся там. Сэм, естественно, добирается раньше, но безошибочно определяет место встречи. Бобби находит его стоящим у надгробия и едва узнает: чересчур повзрослел, если не сказать постарел. Бобби не уверен, что последнее не случилось за прошедшие часы. — Рад видеть тебя, парень, — говорит он, и Сэм вздрагивает и поворачивает к нему голову. Глаза воспаленные, уставшие. Потухшие. — Ты быстро. — Сэм бросает взгляд на часы. — Я ждал тебя через пару часов. — Импала — резвая лошадка. — Я знаю. И все. Весь разговор. Сэм молчит и смотрит на надгробие, а потом наклоняется и аккуратно сгребает опавшие, скрюченные, надтреснутые морозом листья с заиндевевшей травы. — Значит, он так решил. — Голос сипит, и Сэм кашляет пару раз, чтобы прочистить горло. — Быть с матерью, хоть ее тут и нет. — Думаю, он так решил из-за них обоих. — Что ты имеешь в виду? — Сэм поднимает на него взгляд. — Прах Джона. Бутылка. — Бобби слегка удивлен, что он не знает об этом. — Дин зарыл ее здесь. — Можно было догадаться. — Сэм вытаскивает из кармана складной перочинный нож и принимается расковыривать замерзший дерн. Сложно. Но он справится. Это простая работа — хоронить последнего родного человека. — Где он, Бобби? — тихо спрашивает он, и от Сэмова тона у Бобби екает сердце. Папиросная коричневая бумага хрустит, когда Сэм разворачивает пакет. Бутылка без этикетки почти так же тяжела, как отец. Сэм до сих помнит тепло пепла на ладонях. Сэм просыпается и чувствует удушливую гарь каждый божий день. Ничего не забыто. И никогда не забудется. Бобби снимает кепку, когда Сэм вкладывает бутылку в небольшое углубление в дерне. — Не хочешь?.. — спрашивает Сэм, держа в руках кусочек дерна. Пожалуйста, помоги мне. — В смысле ты имеешь на это больше права, чем я. — Не неси чепуху, парень, — ворчит Бобби и опускается на колени, и они вместе сравнивают комки земли. Вот и все. Сэм помогает ему подняться — проклятущий артрит! — и говорит: — Спасибо, что заботился о нем. Бобби слабо улыбается. — Дин просил передать тебе кое-что, и это сущее свинство с его стороны. — Похоже на него. — В общем, он просил сказать тебе, что никогда ни в чем тебя не винил. — Что? — растерянно переспрашивает Сэм. — Невозможно… Бобби пожимает плечами. — Кажется, он так пытался извиниться. Ну в свойственной манере, конечно. Я не знаю, Сэм. — Нет, — мотает головой Сэм. — Это много больше. Это прощение, Бобби. — Ну тебе лучше знать, сынок. Вот возьми, она тоже тебе в наследство. Сэм держит ключи от Импалы на раскрытой ладони, а потом протягивает их обратно. — Думаю, будет лучше, если ты оставишь ее себе. Что ей делать в пробках Вашингтона? — Справедливо, — соглашается Бобби. — Но я все равно отпишу ее тебе в завещании. Так что имей в виду. Сэм усмехается. — Договорились. — Может, хотя бы это возьмешь? — Кулон раскачивается на спутанном шнурке, зажатом в Боббиной руке. — Как-никак твой подарок. — Боже, я думал, он пропал. — Сэм осторожно касается рогатого божка. Металл теплый несмотря на мороз. — Я тоже. Дин, оказывается, таскал его в кармане все это время. Сэм забирает кулон и еще долго стоит на кладбище, после того как Бобби уезжает. Он признается себе, что отдает Импалу, потому что боится, что там будет слишком много Дина, и это добьет его. Новость, которую сообщает Бобби, вводит Сэма в ступор, в кататонический ужас. Пейдж, глубоко беременная, не на шутку пугается, найдя его сидящим на полу и глядящим в одну точку. — Дин погиб. Надо лететь… — говорит Сэм, и слова звучат отдельно от него, чужие и странные. Пейдж садится рядом, обнимает, целует его лицо, стирая теплыми губами беззвучные слезы. Сэм ощущает кожей ее любовь и нежность, ощущает жизнь, хранящуюся у нее внутри, и становится легче. Ровно настолько, чтобы приехать сюда и закопать чертову бутылку. А теперь не остается ничего. Никого. Начинается снег, тихий и мелкий. Крохотные шарики усеивают землю и узкой полоской ложатся на верх надгробия. Сэм смахивает снежинки и ведет пальцами по выбитым в камне буквам. Все Винчестеры, наконец, собрались в одном месте, как Дин и мечтал. Только эта встреча душераздирающе печальна.***
Сэмовы дети появляются на свет двадцать пятого января, словно подарок на День рождения Дина. Наверное, это его шуточки. Сэм не удивился бы. Пейдж предлагает не нарушать традицию, да и Мэри и Джон — хорошие имена. Но Сэм решает по-другому. Дочку, ставшую первенцем, он называет Винтер (Вин — его маленький семифунтовый выигрыш, самая большая победа), в память об этой зиме. Сына, родившегося семью минутами позже, — Честер. Близнецы, сами того не зная, продолжат семью, от которой остался только он. А Дин, где бы он ни был, оценит игру слов и посмеется. Опять шарады, да, Сэмми?