Вы помните, Вы всё, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне. Вы говорили: Нам пора расстаться, Что вас измучила Моя шальная жизнь, Что вам пора за дело приниматься, А мой удел - Катиться дальше, вниз.
В комнате тесно и душно, и Кэссиди кажется, что он не может дышать, забывая, что это ему вовсе и не обязательно — грудную клетку сжимает будто в тисках, и вампир прижимается спиной к стене, чувствуя напряжение, витающее в наэлектризованном воздухе; Джесси ходит туда-сюда по периметру комнаты, словно заточенный в клетке тигр, а, стоит только Прэнсису потянуться к нему навстречу, чтобы остановить, — мол, приятель, хватит уже шататься, глаза мозолить, давай просто поговорим? — тот кидается вперед, огрызаясь, и руку приходится одернуть, будто обжигаясь. О, сколько раз Кэссиди обжигался — и не счесть. — Блядь, не трогай меня! — рычит Кастер, и Кэссиди слушает — ему не нужна сила Генезиса, чтобы просто делать все, о чем говорит ему Джесси, и он ненавидит себя за это; прожить сто девятнадцать лет и стать таким безвольным куском дерьма, по уши влюбившись в проповедника с неведомой хуетой внутри и ярой одержимостью найти сбежавшего с небес Бога. — Слушай, падре, да ты не кипятись так, я же и не делаю ничего толком, — Кэссиди вскидывает руки ладонями вверх в жесте капитуляции, а Джесси только мечет в него озлобленные взгляды, сочащиеся горькой ненавистью, и Прэнсис не может понять — за что? — Я просто хочу поговорить, о’кей? Так же делают все нормальные люди, да? — Замолчи, — шипит мужчина, и внутри у вампира все сжимается, так сильно, что, кажется, измученное слишком долгим существованием тело просто иссохнет и улетит пеплом в открытое окно; по спине бегут мурашки, но он рискует продолжить. — Ты ж мой кореш, а? — Кэссиди улыбается, ломано и криво, так, на пробу, и облизывает тонкие пересохшие губы. Кажется, этот непроизвольный жест злит Кастера только больше, и тот кидается вперед, впечатывая кулак в стену в каких-то паре сантиметров от лица Кэссиди. Конечно, ничего бы с тем не случилось, но не так уж и приятно получать пиздюлей от своего, вроде как, лучшего друга. Прэнсис непроизвольно сжимается и чувствует себя жалко. — Джесси, я… — Закрой рот, Кэссиди! — Джесси применяет Голос, и Кэсс не может не подчиниться — умолкает, и чувствует, как что-то обрывается внутри, а пастырь продолжает, будто ничего и не было. — Ты — кусок дерьма, который не может устроить свою жизнь за целый век! Бухать и ширяться — это твой выбор? Ты, блядь, тянешь меня вниз, ты понимаешь это? Я не хочу похерить свою жизнь, просто находясь рядом с тобой, — Джесси выплевывает эти слова, и сейчас вампир даже благодарен тому за то, что приказал молчать — голос бы дрожал, как осиновый лист на ветру, а этого бы совсем не хотелось. Прэнсис скупо улыбается. — Какого черта ты скалишься? — шипит в ответ Кастер, и суставы на его сжимающемся вновь кулаке хрустят прямо под ухом у ирландца. — Я должен найти Бога, понимаешь? Бога! Эта сила дана мне не просто так, сукин ты сын! Люди добиваются чего-то, идут вперед, а ты сдохнешь в собственной блевотине! Ты — мой ебаный камень на шее. Ты понимаешь? — он кричит, и его лицо теперь совсем близко. — Понимаешь или нет?! Кэссиди! — Джесси рычит, так, будто внутри у него демон или что-то типа, — блядь, — и он дышит судорожно, а Прэнсис не сводит взгляда с бьющейся артерии на смуглой шее. — Кэсси… Он понимает. Понимает, конечно, ничего нового Кастер ему не сказал, хоть бывало и в более мягкой форме, конечно, но все-таки, это больше правда. Ничего другого не стоило и ожидать и, вообще, свалить надо было еще давно, в гребанном Энвиле, спиздив тачку Джесси и его ключи. Но Кэсс остался, потому что такие люди, как Кастер, встречаются слишком редко, чтобы вот так просто их бросать. Потому что такие люди, как Кастер, не могут судорожно дышать, упираясь лбом в худое плечо. Но Кэссиди понимает, конечно, понимает, и только улыбается, обнимая Джесси за подрагивающие плечи.х
Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском Я был как лошадь, загнанная в мыле, Пришпоренная смелым ездоком. Не знали вы, Что я в сплошном дыму, В развороченном бурей быте С того и мучаюсь, что не пойму - Куда несет нас рок событий. Лицом к лицу Лица не увидать.
Кэссиди впервые кричит во сне, кажется, за последние лет девяноста, и подскакивает на скрипучей кровати, силясь понять, где он и какого черта происходит. Но он по-прежнему в Новом Орлеане, в доме Дэниса, и ему так страшно, что и припомнить не выходит, когда такое вообще было. И он скулит. Жалко, как побитая собака, и садится, обхватывая костлявые колени длинными руками, сиротливо и опасливо скользя взглядом по темноте комнаты. Ему надоело видеть эти чертовы сны, надоело слышать чужой голос, голос не-Джесси; сначала тот приказывал ему отсасывать или что-то вроде, и не сказать, чтобы Прэнсис был сильно против, так что, проснуться со стояком — не самое страшное в жизни; потом были просьбы разгрызть себе вены, выйти под палящее солнце, и не-Джесси смеялся, упиваясь криками друга и смотря, как тот сгорает заживо, и он довольствовался этой картиной — своим творением. А Кэссиди все кричал и кричал. И кожа пузырилась, лопалась, сползая с тела, обнажая мышцы и сухожилия, пока и те не догорали до костей. И каждый раз Прэнсис просыпался, крича, и затыкал себе рот рукой, чтобы не привлекать еще больше внимания, чтобы не будить Тюлип, Дэниса, ну, и Джесси, конечно. Джесси, который дождется утра и выгонит его прочь, и будет упиваться этим ненормальным зрелищем, испытывая едва ни оргазм, пока Кэссиди будет биться в агонии. Он не знает, к чему это приведет. Он не знает, как помочь самому себе, как взять себя в руки и свалить, сбежать отсюда, как от огня. Сбежать от Джесси Кастера. И Прэнсис скулит, сидя вот так, без движения, до самого рассвета. И он не отползает в тень, когда первые лучи солнца заглядывают в окно.х
<…>Любимая! Сказать приятно мне: Я избежал паденья с кручи. Теперь в Советской стороне Я самый яростный попутчик. Я стал не тем, Кем был тогда. Не мучил бы я вас, Как это было раньше. За знамя вольности И светлого труда Готов идти хоть до Ла-Манша. Простите мне... Я знаю: вы не та - Живете вы С серьезным, умным мужем; Что не нужна вам наша маета,
— Кэсси, Кэсси, Кэсси, — Кастер шепчет, обжигая и без того распаленную поцелуями кожу на груди горячим дыханием, цепляется пальцами за узкие бедра, оглаживая выступающие тазобедренные косточки, и обхватывает губами розовые соски, лаская, а потом прикусывая. И Прэнсис, честное слово, теряется в этом, потому что Джесси меняет свою позицию слишком часто, то крича о том, что он ненавидит его, то ластясь, словно кот, и зацеловывая каждый сантиметр бледной и покрытой татуировками кожи. И Кэссиди почти физически больно от этого, и он стонет, не в силах сдержаться, хватается дрожащими пальцами за темные волосы на затылке падре, тянет, но тут же ослабляет хватку. — Прости, прости, — стонет вампир, и откидывает голову назад, ударяясь затылком о стену, шипит, но не позволяет Кастеру отстраняться, чтобы тот и не думал отвлекаться на такую ерунду. — Я позабочусь о тебе, — Кастер смотрит своими черными глазами, и в них нет вызова, нет злобы, есть только это тягучее и мягкое, такое, что Кэссиди страшно просто подумать об этом слово на букву «л», потому что это определенно точно невозможно, конечно, нет. Но от слов проповедника его бросает в жар, и Кэссиди едва не вскрикивает, когда тот опускается на колени. Серьезно, кажется, тот просто не должен этого делать, но он дергает вниз его джинсы вместе с бельем, а сам припадает губами к животу, влажно целуя чувствительную кожу, а Прэнсис чувствует, как трясутся колени и, блядь, он не чувствовал этого слишком давно, слишком, так, что приходится вцепиться пальцами в чужие плечи, и стонать, когда горячий рот Кастера поглотит стоящий колом член, сочащийся смазкой. Вампир готов поклясться, что так охуительно, как Джесси Кастер, ему не отсасывала ни одна шлюха в борделе, и он протяжно стонет, в кровь искусывая губы, и весь отдается ощущениям, пульсации внизу живота, мягким губами и языку Джесси, тому, как тот обхватывает его член у основания и размеренно двигает головой, как втягивает щеки, создавая дополнительное давление на возбужденный орган. И, честное слово, Кэсс кричит, когда тот отстраняется и, по-блядски облизав свои красные губы, блестящие от слюны, шепчет: «Давай, Кэсси, для меня», и снова принимает его, стонет, и вибрация ползет, кажется, по всему телу Прэнсиса. И он, боже, боже!, кончает в рот своему Джесси. И тот сглатывает, облизывая губы от спермы, и так пошло вытирает пальцами уголки губ, а потом подхватывает трясущегося словно в конвульсиях Кэссиди, и обнимает, обнимает, обнимает. — Кэсси… — Не надо, — просит Прэнсис, и сжимает его в объятиях, пытаясь отдышаться, — Не надо, Джесс. — Я люблю тебя. Джесси обнимает, пока тело вампира содрогается вовсе не от яркого оргазма. Джесси целует осунувшееся лицо, чувствуя солоноватые слезы на своих губах. Джесси просит прощения ни за что и за все сразу одновременно. Джесси говорит, что больше никогда его не отпустит.х
И сам я вам Ни капельки не нужен. Живите так, Как вас ведет звезда, Под кущей обновленной сени.
— Джесси, не надо… — просит вампир, поджимая губы, и смотрит, как в любимых глазах вновь разгорается этот черный огонь, что сожжет все на своем пути. — Уходи. — Джесс… — Это было ошибкой, Кэссиди. Тебе нужно уйти. И он смотрит. Смотрит, пока Кэссиди собирает себя в кучу и выходит на ватных ногах из дома. Смотрит, пока Кэссиди сгибается под тяжестью собственной боли. Смотрит, как метко забил этот кол прямо ему в сердце. Смотрит, как тот в спешке трет красные глаза и переходит на бег, скрываясь за углом дома. Джесси кричит и бьет кулаками стену, так долго, пока не собьет в кровь костяшки. Кэссиди смотрит на восходящее солнце и улыбается. Кэссиди больше не убегает и не прячется. Солнце оглаживает лучами бледное осунувшееся лицо. Кэссиди больше не страшно.