Ошибки (четвертая)

— Что такое это было? — сердито бросаю в воздух, чтобы хоть как-то разрядить обстановку, которая, по сути, нервирует здесь только меня. — Если честно, я нихуя не понял, братан. Сглаз флегматично пожимает плечами. Ему все равно, он не собирается вникать в скрытые мотивы двух несчастных пидорков, которые позвали меня сюда — зачем? Устроить очную ставку? Никому не стало от этого легче, я по глазам видел. Сглаза не волнуют мои нравственные переживания. Он просто касается меня плечом, пока амбал с глуповатым лицом выводит нас из отделения. Ебаный больничный лабиринт. Когда я представляю, что сам однажды мог заблудиться в таком, меня продирает озноб, а в животе все скручивается в болезненный узел. Мог превратиться во что-то вроде того пришибленного психа, о котором я, и в самом деле, хотел бы поскорее забыть. Сглаз поворачивает ко мне голову и тихо спрашивает: — Подождать мажорика? Я качаю головой. У Сглаза в багажнике бита, а у меня с мажориком какая-то нелепая договоренность, которую я не собираюсь нарушать. Я чувствую себя участником дурацкой постановки, в которую меня втянули против воли. В прошлый раз мажорик принес деньги, сдал все свои связи и просил только лишь одного: чтобы я забыл о нем и его поехавшем парне. В этот раз он заплатил мне, чтобы я о них вспомнил. И хорошо, что Умбры со мной не было, иначе не знаю, чем бы все закончилось. Присутствие Сглаза меня успокаивает. Он мирный парень и незлой, а если и отхуярит кого-то, то только для дела. Умбра же напрочь отбитый и способен заражать этим всех вокруг, кроме Сглаза. Оба они друг друга уравновешивают, оба они уравновешивают меня, когда я нахожусь между ними. Прекрасная команда. Но когда я послал их вдвоем пиздить дотошного журналюгу — нашего мажорика — за то, что тот начал под меня копать, они то ли в очи долбились, то ли еще в какие дырки, но, в общем, все пошло не по плану. Они его избиение на мобилу засняли и мне гордо принесли. Я глянул видео, на друзей своих посмотрел и спрашиваю: — Это, простите, вообще кто? Вы, долбоебы, — говорю, — не того взяли. Неловко вышло, в общем. Но, как оказалось, все, что ни делается — к лучшему. Парнишка не просто так ошивался в хате мажорика, он ему приходился не совсем чужим, и за него мажорик боялся сильнее, чем за себя. И не напрасно: избитый бедняга после всего умом повредился, видимо, хорошо его мои долбоебы головой приложили. — Да пидорасы обычные, — Умбра кривился, потому что я его послал в психиатричку отрабатывать наказание в качестве поломойки на полставки, и это ему дико не нравилось. — А ты, Баюн, сука, карьеру мне загубил, кто меня теперь с такой трудовой к себе возьмет? Пока Умбра разорялся и разорял мой холодильник, я узнал, что пациента зовут Валя, и наш мажорик-журналист с ним носится, как с писаной торбой, прекрасные условия ему обеспечил, денег не жалеет, навещает постоянно. Вот только он не знает, какие слухи о Вале в больничной курилке ходят. — Что ж еще могут про пидора говорить? И сосет за конфетку, и ноги раздвигает. Я не проверял, братиш, ты же меня знаешь, да только мне не кажется, что все это пиздеж чистой воды. Его там точно поебывают, кто — хуй знает, все помаленьку, наверное. Слушай, Баюн, я понимаю, что ты на мне отыграться хочешь, но долго мне еще в этом клоповнике для извращенцев торчать? — Хватит с тебя, — я сжалился. — Только последняя просьба, привет им от меня передай, ладно? Неуставные отношения между персоналом и пациентом, естественно, вскрылись. Умбра поймал волну и передал распсиховавшемуся журналюге сообщение с кратким содержанием: будешь пиздеть — твой сахарный останется без опекуна, и кто знает, что с ним сделает этот жестокий мир. Вот тогда мажорик ко мне сам пришел, чего я от него никак не ожидал. Бледный, решительный, как будто на Голгофу поднимался, пришел ко мне. Умбра мне потом поведал, что мажорик его сам выследил, вцепился, как клешнями, просил о встрече с Баюном и денег предлагал. Знал, продажная шкурка, как мир устроен, и в любой непонятной ситуации беззастенчиво совал бабло. Умбра просто не смог сопротивляться. Все мне журналюшка выложил, все, что на меня нарыл, свои источники, положил сверху деньги и клятвенное обещание, что больше меня своим пером не коснется, и даже близко не подойдет. — Только забудьте про нас, — попросил. — Дайте жить спокойно. Я смотрел в красные, воспаленные глаза этого бывшего разоблачителя, борца за правду, и не мог представить, каково это — послать к херам все свои планы, дело, на которое потратил столько сил, прийти добровольно пресмыкаться перед тем, кто тебя может отправить в больничку пускать слюни рядом с приятелем. Так рисковать — ради чего? Я у него и спросил. — Я его люблю, — просто ответил мажорик. Умбра, который все это время был с нами, неприязненно фыркнул. А мне вдруг стало необычайно паршиво и захотелось побыстрее закончить разговор. — Этого мало, — я кивнул на деньги. — Завтра еще столько же принесешь. В третий раз он притащил бабло, когда попросил меня прийти с ним в психушку — навестить больного. — Парень, ты как вообще, нормальный? У вас там шиза половым путем передается, что ли? До сих пор не понимаю, зачем я согласился. По приколу, почему бы и нет, отчего бы не поучаствовать в этом балагане. Думал, мне ничего не угрожает. Я же не знал, что меня ебнет приветом из прошлого. Валя выглядел, как отощавший нарк, да, похоже, и являлся им, только накачивали его не на хате, не в притоне, а в государственном учреждении, организованно, под присмотром врачей. Я не понимал, зачем здесь я, что этому несчастному от меня нужно. Мне нечего было ему сказать. Привет, чувак, это я поломал тебе жизнь? Очень приятно познакомиться. Какого хуя, чувак, ты меня сюда позвал? Ты ведь не можешь знать... Он вцепился в мою руку, как утопающий. В какое-то мгновение я увидел себя на его месте. Увидел себя таким — употорым лекарствами и плохо соображающим, живущим в своем мире фантазий и нелогичных поступков. Я сжимал его длинную угловатую ладонь и смотрел в лицо своему собственному ужасу. — Я ненормальный, — говорил я когда-то давно, в другой жизни. Говорил человеку из той другой жизни. Мы сидели на кухне, я по-птичьи забрался с ногами на табурет и обнимал колени, уткнувшись носом в свои растянутые несвежие треники. Уже накидался и сам понимал, что несу какую-то ересь, но никак не мог остановиться. — Во мне изъян, у меня в мозгах, вот это вот все. Однажды я поеду окончательно, и как это будет? Я замечу этот момент, щелкнет в голове переключатель, или так и буду пытаться жить, не понимая, что моя крыша давно уже свернута набекрень? А потом... буду пускать слюни на смирительную рубашку в психиатричке, куда ты меня в конце концов сдашь. Валяться, накачанный до невменяемости, и видеть перед собой воображаемые миры. Думаешь, будут еще крутиться сломанные шестеренки в голове, а? Кем я буду тогда, Серега, чем я буду? Уж точно не собой. — Вась, — он встряхнул меня хорошенько, так что зубы клацнули, и я едва не прикусил язык. — Что это за херня вообще? — Это все правда, — я шмыгал носом, потому что очень было себя жалко. — Ты не понимаешь, но скоро поймешь, и тогда всё... — Что всё? — Один путь. — Какой путь? — Путь в ебаную психушку. Он расхохотался. Прям сидел и ржал мне в лицо, а потом подтянул к себе и прижал крепко. — Дурак ты, Вася, — сказал сипло, пытаясь отдышаться. — Вроде, умный, да от этого такой дебил. Ну схуяли я тебя отпущу в какую-то там психушку? Покажи мне хоть одного нормального человека здесь. Изъян не в тебе, а в нашей жизни, братишка. Ты под блядской наркотой. Серега ошибся, изъян был все же во мне. Я держал руку тихого безумца Вали и всматривался ему в лицо: кто ты? Ты тот, кем был всегда? Ты же ебаное ничто, да? Какого хера ты кому-то нужен — такой? Сглаз придерживает меня за плечо, когда мы выходим. На улице дышится свободнее, и почти пропадает ком в горле. Сглаз видит, когда я гружусь и себя накручиваю. Хорошо, что я взял его, а не Умбру, который зачастую видит только себя. Мы молча идем к машине, ветер раскидывает сухую листву по обочине и треплет воротник моей куртки. Все вокруг кажется серым. — Ну что, — говорит Сглаз, усаживаясь за руль, — по блядям?