Жизнь в глуши

Из-за тонкой бумажной перегородки доносится шум волн. Если раздвинуть сёдзи, окажешься на маленькой веранде в двух шагах от дикого пляжа. Вокруг только песок, мелкие скалы, деревья и густо-синяя вода до самого горизонта. Он осторожно льёт горячую воду в чашку с матча и веничком размешивает состав до однородной консистенции. Это не совсем настоящий чай, лучше было бы заварить высушенные листья вместо порошка — но пока что сложно держать в руках тяжёлый чайник, проводить полноценную церемонию, и поэтому он вынужден ограничиться полуфабрикатом. — Спасибо, — мягко говорит Ичиё, забирая пиалу. Она сидит перед ним в своём лёгком белом платье, воздушная и чуточку неземная, склоняет голову и мечтательно улыбается, пробуя чай. Ичиё не раз уверяла, что насыщенный матча нравится ей больше простого листового; ему кажется: просто чтобы не расстраивать жалкого инвалида, — но он не решается спросить. Руки всё ещё плохо его слушаются; в голове — будто пустынный дикий пляж, точно такой же, как и снаружи их дома. Беспомощность гложет изнутри бесформенным чёрным зверем; сжимая зубы, он отгоняет внутреннее чудовище прочь — жалость к себе бесполезна и неуместна. Ичиё говорит: это чудо, что после аварии он выжил; обещает, что чувствительность рук восстановится, и память вернётся, а даже если и не вернётся — она не против всё ему рассказать. Ичиё — девушка из мифов или романов. Ассистентка, бросившая всё ради своего мастера, уехавшая с ним в глушь, чтобы помочь излечиться. Самоотверженная, неунывающая и чуточку смешная — он и представить не может, чем её заслужил. Иногда он чувствует в себе застарелое раздражение, глухое и неестественное, словно не из этой жизни; тогда Ичиё, глядя на него с любовной нежностью, легонько целует в лоб, и к нему приходит умиротворение, ровное и гладкое, как море в штиль. Иногда всё гораздо хуже и ему снятся кошмары. В них — боль, кровь, ненависть, запах палёного и смутные силуэты людей; в них Ичиё громко зовёт его по фамилии и умоляет остаться с ней. Он просыпается в нервном ужасе, руки трясутся и расплываются перед глазами; Ичиё каждый раз обнимает его, гладит по спине и обещает, что всё закончилось, что всё будет хорошо и ему больше никогда не придётся страдать. Её не тяготит жизнь в глуши, в маленькой деревеньке, куда даже электричество не подведено; ей не жаль помогать местным жителям писать письма или сидеть с деревенскими детьми, которых он временами учит грамоте и каллиграфии; она любит тихие вечера, проведённые в их маленьком доме за пиалами чая, и говорит, что провела бы вечность в этом волшебном покое. Она тратит годы своей молодости на помощь инвалиду; он сгинул бы без неё и не знает, как выразить благодарность. Она всё понимает и никогда ничего не просит от него. — Очень вкусно, Акутагава-сэмпай. Тонкая бретелька платья сползла с её плеча, рассыпались по плечам золотые волосы. Он любуется ей и сожалеет, что не умеет рисовать: Ичиё достойна самого лучшего портрета, а у него пока что не получается даже ровно вывести каллиграфические знаки. Он обязательно восстановится, говорит Ичиё. Надо только немного подождать. В бумажные сёдзи бьётся ветка какого-то дерева; за окном — весна или лето, он не может и не хочет вспоминать. Мир его сужен до тонких ключиц и скромного выреза белого платья; он не может сосредоточиться на чём-либо ещё. — У тебя... — Голос не слушается и звучит непозволительно хрипло, почти непристойно. — Твоё платье... Он касается своего плеча. Ичиё повторяет его жест, недоумённо смотрит на свою руку и улыбается. — Иди сюда. Она отставляет пиалу и тянется к нему, чтобы поцеловать нежно и невесомо, с привкусом горького чая и горькой тоски по упущенной памяти. Ему нравится, как она целуется, но он всё никак не может привыкнуть к мягкости её губ, словно раньше они были гораздо грубее. Наверное, благотворно сказалась жизнь в глуши. У Ичиё очень чувствительная шея. Она ахает и выгибается, если провести губами от подбородка к плечу, прижимается к нему грудью, сладко тянет: — Рюноске, Рюноске, Рюноске... Имя болезненно дёргает в его душе очередные позабытые струны — не то место, не тот контекст. Наплевать. Он с силой проводит раскрытой ладонью по её груди, задевая сосок, и тянется к пуговицам на платье. Невесомая белая ткань падает вниз; Ичиё полулежит на нём почти обнажённая, невыносимо чистая и прекрасная, страстно целует и просит: — Ах, Рюноске, пожалуйста!.. Осторожно приподнявшись, он выпутывается из одежды. Ичиё нежно смотрит на него и чуть толкает назад. Она часто делает всё сама, ласково, но уверенно; он привык к этому и не старается что-то изменить. В тусклом свете поздних сумерек её волосы кажутся тёмными, почти каштановыми — внутри вдруг печально воет что-то странное, очень смутное. Он смотрит на них, как на ангельский ореол. — Тебе хорошо? — вырывается у него против воли. Ичиё звонко смеётся. — Ну что же ты, — шепчет она, тонкими пальцами обводя контур его лица. — Я счастлива, когда счастлив ты, семпай. Чего ещё мне желать? Она опускается всё ниже и ниже, соблазнительно изгибая спину. Он тихо стонет сквозь губы и позволяет себе вместе с ней утонуть в тягучем удовольствии, как в шелестящих за раздвинутыми сёдзи волнах. Позволяет себе забыться. После они лежат на футоне, наблюдая за отблесками луны в море. Ичиё накрывает их обоих одеялом и невесомо водит пальцами по его плечу. Он смотрит на неровное пламя свечи на столе и вдруг спрашивает, сам не зная, что это на него нашло: — Ичиё? — Да? — сонно спрашивает она. Ему не хочется нарушать её покой, но внутри вместе с сердцем бьётся о рёбра отчего-то донельзя важный вопрос. — Ичиё... Кто такой Дазай? Пальцы замирают на середине движения. Ичиё встречается с ним растерянным взглядом и спрашивает в недоумении: — Дазай? Он смотрит на неё как на загадку, которую должен решить. Помотав головой, Ичиё ласково кладёт ладони ему на виски. — Дазай... — повторяет она, разглаживая морщину у него на лбу тёплыми пальцами. — Не припомню такого. Тебе, верно, что-то приснилось, семпай. Никто. Убаюканный нежным голосом, он чувствует, как тяжелеют веки. В темноте комнаты Ичиё едва слышно мурлычет ему старую деревенскую колыбельную о влюблённой паре, обретшей счастье в домике посреди глуши. Шум волн становится громче.