бездомных край

      Рисовать Сентябрину — сладость на полдник для любого художника. «Складная же, однако, женщина», — подмечает мужчина с карандашом в зубах. Линия подбородка четко очерчена, никаких отеков, Сентябрина вполне хорошо выдает себя за выспавшегося и бодрого человека, ее скулы также остры, а кожа также упруга. Только глаза смертельно уставшие, искрящиеся, но обманчивыми искрами равнодушия к происходящему. Бледна Сентябрина весьма нездорово. С синевой. Все говорят: «Как благородно, такая статная, кожа — папиросная бумага, голубых кровей дева». А больше всего Сентябрина мечтает об объятиях перины, на которой дома лежит сейчас толстая кошка Уитли, что даже ухом не поведет, если хозяйка примостится рядом.       Сентябрина похожа на остальных и почти ничего, кроме титанического, конечно же, упорства и пары подкрученных настроек внешности, не выделяет ее. Её можно описать общими характеристиками, навешать типичные ярлыки, но ее дух, подобно аромату парфюма, несет за ней шлейф перфекционизма. Тисненым шрифтом в ее голове выгравировано «либо лучшая из лучших, либо задача провалена». У каждого из людей бывают провалы, но в последние семь лет Сентябрина встречала на своем пути одни ямы, под стать тем самым ямам, в которых потом зароют мертвецов. Бутафорские проблемы молодости стали реальными, сошедшими со страниц французских романов двадцатого века, кости теперь ломит, а десять сигарет в день причиняют дискомфорт сердечной мышце. Свежесть кожи имитировать стало сложней, а дочь совсем подросла. Косы по утрам больше некому заплетать, да и кофе Сентябрины она выпивает со скоростью кружка в час. Вот уже средняя школа позади.       — Прошу, уйди из моей комнаты, — работает над докладом, так что ты понуро выходишь.       Через время перестали звучать басистые ноты хард-металла и Сентябрина даже немного радуется, вот, переходный возраст ребенка закончен, нервные клетки перестанут растворяться на глазах, а очередная копна седых волос не останется в сливе ванны. Но жизнь — это цикл «вставать-падать», Сентябрина, милая, не прячь своих красивых серых глаз, упасть придется еще не раз. И через неделю дочь приносит аттестат с двумя тройками. Математика, черт ее дери. Недосмотрела.       Тридцать — это когда умирают рок-звезды, сорок «с хвостиком» — возраст, когда женщин прекращают рисовать. Грани советского стакана затупились да истесались. Сентябрина не подозревала, что даже твердейший из алмазов может терять блеск. Дочь вот-вот окончит школу. Троек на одну меньше. С работы все больше плохих вестей, всё нескладней выходит труд и не собраться никак. Сереет. Цепи замыкаются, одинокая женщина находит себя нигде и ни с чем. Подводит итоги, будто собралась ствол в рот и мозг по стене размазать. Или ногу отрезать и мыло из нее приготовить, а веревку сплести из оставшихся нервных цепей. Или к утру заварить кофе с цианистым калием, натянуть улыбку, искреннейшую из всех, что за жизнь появлялись на её лице, и выпить горький напиток. Но она лишь собралась уходить с работы. Предложили работу в магазине. Женщина с большой буквы, два высших — педагогическое и психологическое — но отчего-то гордость не сжало. Двадцать два года работы на отдел образования отобрал всё живое и целостностное внутри. Детидетидети. Диплодоки, черт бы их побрал. Ты уже почти растворилась.       Сентябрина пьет вино. Страхует свою жизнь в какой-то конторке, знает, что дочь также падка на деньги. Знает Сентябрина, что не долго ей осталось. «Надо успеть», — вертится на языке, бормочет она себе под нос. Дочь поступила. Талантов в дочери не много, много труда. Много Сентябрины в этой молодой девице, пущай чуть больше та любит крайности. Когда дочь Сентябрины не работает — пьет, болеет, не встает с постели. Запирает себя в барокамере, абстрагируется даже от кислорода. Спустя лет пять ей тоже станет тяжко после десяти сигарет в день, а пока она кладет очередной бычок в бутылку из-под вермута и забрасывает её под кровать. Дочь её по-настоящему запуталась ещё сильнее самой Сентябрины. Делает дела по инерции, не понимая главного — нравится ей или нет. Невинны их мысли, как крюки на живодернях, но сами того не осознавая, женщины гонят себя в ту живодёрню.       — Я люблю тебя, — в комнате будто бы не двое, — просто по-своему.       Младшая чуть лучше понимает, что-то, что с виду проще — не равно легче, чаще всего простота усложняет. Старшая пытается до максимума упростить тот статут перфекционизма, что блюсти ежедневно обязала себя, но вот уж казус — невозможно изменить дефолтные настройки устройства. Устройство страдает. Оказывается слишком сложно. Пытается не пить. Получается хорошо, но уровень жажды завыть в углу растет с каждым днем, как и желание по молодости тогда наглотаться того феназепама и не видеть всего этого. Ни смотря ни на что, она поднимается. Сентябрина просто входит в один день в свою комнату, открывает чемодан, кладет заготовленные вещи, бросает взгляд на билет, торчащий корешком из сумки. Один. Италия встречает солнцем и вкусным мятным чаем.       — До живой меня тебе никогда не было дела! — драма девы со стеной, и смех, и грех.       Знала. Но ей так нравится отыгрывать роль жертвы, что перед матерью Сентябрины она делает вид, будто это внезапный взбрык женщины в возрасте, просто кризисный скачок, нужно было немного внимательней быть к ней, чтобы она не сбежала, якобы никого не предупредив. А девчонка тешит своё самолюбие всеобщей жалостью, отца ведь нет, теперь она совсем одна. Дымно в старой пожелтевшей комнатушке. Луна в окно заглядывает. «Присматривай за мной, мам» — для всех. Убила двух зайцев — и мать ей докучала, и квартиру хотелось и внимания немного, подарков, утешений. А потом, оглянувшись на зеркало, видишь её и понимаешь, что игра окончена. Она внутри, разрывает тебя. Её жилы неидеально легли в твоем теле и теперь тебе ещё дискомфортней. Ты ненавидишь её ещё интенсивней прежнего варианта. Теперь её характер — твой. А она умерла через три года. Завидуешь, ругаешься. Ты аспирант, тебе двадцать семь. Внутри — девчонка, что притворялась, будто объятия матери ей не милы. Скулишь, как мать. Не от скорби, не от горя. Ты любишь боль больше, чем жизнь. Изводишь себя месяцами, чтоб ещё и ещё больше седин, чтоб глубже впадины под глазами, чтоб острей те скулы. И теперь ты стоишь в длинном пиджаке на голое тело у окна, куришь любимые сигареты Сентябрины, бросаешь язвительное «какое же ты дерьмо любила, мамочка», ухмыляешься и добавляешь «меня тоже любила». Теперь именно ты жалеешь, что не наглоталась феназепама в двадцать три и видишь, как гниешь день за днем. А самое последовательное — наслаждаешься болью от процесса сего гниения, наслаждаешься каждой экземой и язвой. Защищаешь докторскую в двадцать девять. Без пяти тридцать.       Сочельник. Дописываешь последнюю главу очередного второсортного дерьма «в стол». Делаешь глоток вермута из стакана — запиваешь цветную таблетку. Ещё две. Досыпаешь в стакан из косметички выуженный порошок. Через полчаса тебе весело и ты танцуешь медленный танец с уже несуществующим худым мужчиной. Больше всего хочется завыть, вцепившись в этот велюровый пиджак и почувствовать, как ладонь ложится на затылок. Зубы начинают стучать, музыка сменяется. Для смеха отправляешь «встольник» своему редактору с пометкой «Кэл, смотри что я за полгода родила, угори по этому как следует». Улыбаешься давно нетрезвой лукавой улыбкой. Паршивой такой. Закуриваешь. Пузырьки содовой по загривку, мысль, что всё может быть чуть легче, пусть и не проще. Ноги ватные. Улыбка такая же паршивенькая. Новое сообщение на почте. «С каждым разом всё чернее и чернее». Настроение портится. На календаре пятница, завтра выходной. Язвенно-острый укол в районе груди. Интерлюдия к проклятию, сердце останавливается.       Эта падаль публикует «встольник», пока ты догниваешь под тремя метрами и ворчишь в местной гостинице. Мертвецы обнимают теплей живых. Сентябрина снова снисходительно терпит все твои слова. Ты снова раздражаешься, сидя без работы. Цикл замыкается.

***

в пятницу? ты серьезно? Ана, ты такая неудачница.