Мороз по коже

...город под небом мгновенно замёрз...

Николай стоит возле реки, скользя пустым стеклянным взглядом небесно-голубых глаз по зеркальной глади. В воде отражается безжизненное серое небо и мрачный тёмный лес, в недрах которого живёт тот, кто чудовищно отнимает жизни у местных девушек, заставляя всех остальных жить в страхе. Тот, кого не боятся только глупцы или безумцы — ведь даже ведьмы, которые явно на его стороне, и которые порой прячутся под личиной обычных жительниц Диканьки, безусловно, трепещут перед ним. Тот, кто, по всей видимости, вышел из самой Преисподней. Тот, кто нагло и бесцеремонно отправил на тот свет лучшего дознавателя державы и, пожалуй, самого важного человека в жизни молодого писателя. - Вот так-то, милейший Николай Васильевич... Бледные руки юноши, казалось, уже даже посинели от холода, но он и не подумал спрятать их в карманы. Промозглый октябрьский ветер продувал до костей. Любой другой на месте Гоголя уже стучал бы зубами или убежал греться. Николай же продолжал стоять безмолвно и неподвижно. Если он схватит простуду, Яким будет ворчать пуще обычного. Николаю практически всё равно. После той роковой ночи он чувствовал, как с каждым днем холод забирается к нему в душу, и не оставляет там ничего, кроме раздирающей нутро боли. Если бы он не пообещал довести это дело Якова Петровича до конца, то уже давно бы сдался на милость Смерти — будь она в обличье тяжкой хвори, красавицы Оксаны, или треклятого Всадника. Замерзает земля, замерзают воды. Замерзают некоторые пустующие дома, чьи хозяева мертвы. Гоголь замерзает изнутри.

...прячется в арке случайный прохожий...

Они не были ни родственниками, ни хорошими приятелями, ни лучшими друзьями. Коллеги? Тоже нет — Гоголь не смел считать себя равным Гуро, да и сам он, как дознаватель, мягко говоря, не очень. Что могло связывать человека, о котором ходили легенды и простого писаря, неудавшегося писателя с расстройствами психики? Случайными, ничего не значащими друг для друга людьми они тоже не были. - Николай Васильевич, мы ведь в поисках истины. А тут только два пути: тот, который ведёт к цели, и тот, который уводит от неё. По крайней мере, Яков Гуро значил для него удивительно многое, несмотря на то, что они были знакомы не месяц и не два, а пару недель от силы. И Николаю почему-то хотелось верить, что для этого человека он хоть что-нибудь, да значит. Почему? Почему он упрямо верит в то, чего, быть может, и не было вовсе, и уже никогда не будет? Почему так отчаянно хочется ощутить на себе этот пристальный, добродушный, но в то же время острый, хищный, чуточку хитрый взгляд и твердость плеча, облаченного в красное пальто, под рукой? Почему он надеется на какое-то неведомое чудо, каждый раз замирая, когда среди прохожих ему нет-нет да мерещится до боли знакомый образ? Почему Яков Петрович не приходит в его видения, как прочие мертвецы? Не приходит, не дает ни знака, ни подсказки, не скажет, почему все сложилось так?.. Почему так пусто внутри? Гоголь знает ответ, но до безумия боится признаться в этой истине даже самому себе. Боится этого сильнее, чем всякой нечистой силы. Ведь это неправильно. Действительно, уж лучше Смерть. Он готов унести эту тайну с собой в могилу, лишь бы никто никогда не узнал...

...бродит по улицам брошенный пёс...

Иногда казалось, что этот человек знает абсолютно всё, и даже Николай со своими видениями для него — открытая книга. Возможно, так оно и было. Яков Петрович — единственный, кто четко понимал информацию, приходящую к Николаю, безоговорочно в неё верил, и знал, как правильно использовать. Другие либо посмеивались, либо сомневались, поглядывая на молодого человека как на душевнобольного, либо вообще ничего не понимали, а может, и просто отказывались понимать. А он помнит, как Яков Петрович одной фразой заставил умолкнуть всех сомневающихся: - Способности Николая Васильевича могут оказаться за пределами вашего понимания. С тех пор он не слышал в свой адрес ни одного смешка, ни одного едкого слова. Только Бинх время от времени старался задеть молодого человека, но тот не обращал на это никакого внимания. Не до того было. Несмотря на то, что здесь, в Диканьке, у него появились люди, которых он вполне мог бы назвать друзьями, именно теперь Гоголь чувствовал себя как никогда одиноким. Никому не нужным. И это чувство не оставляло его ни на минуту. - Николай Васильич, голубчик, вы выпейте, — Бомграт всегда стремился его напоить, стоило ему заметить на лице Гоголя эту тоску или же просто стать свидетелем очередного приступа. — Легче станет. Легче не становилось, и Николай надеялся, что рано или поздно он даже запах алкоголя переносить не сможет. Вакула наблюдал за горюющим молодым человеком молча. Лишь однажды, заметив, как Гоголь замер возле сгоревшего сарая и опустил голову, словно в жесте раскаяния, он подошёл к нему и, положив руку на острое плечо, крепко сжал его. Лёгкая боль отрезвила Николая, и он растерянно глянул на кузнеца. Вакула около минуты всматривался в слишком бледное лицо юного следователя, затем отпустил его, и кивнув непонятно чему, удалился. Гоголь почти всегда останавливался на этом пепелище хотя бы на пару минут, не в силах просто пройти мимо. Он стоял и вспоминал каждый последний жест Якова Петровича в том бою, каждый взгляд, каждый звон клинка. Вспоминал, как его удерживали, не пускали на помощь. А ведь он мог помочь, мог, возможно, спасти... - Яков Петрович! — в вырвавшемся из горла хриплом крике смешались тревога, мольба, страх, и отчаяние. Гуро отвлекается от поединка на мгновение — лишь на мгновение! — и своим взглядом пронзает молодого человека насквозь. Воспоминания убивали. - Видно, барин, как тебя жрёт вся эта история. Того гляди, сами здесь подохнем, вслед за Яков Петровичем, — твердил вечно ворчащий Яким. Болезненная гримаса при упоминании этого имени от зоркого взгляда преданного слуги не ускользала. Яким хмурил брови, качал головой, и добавлял: — Не злись, барин. И себя ни в чём не вини. С этими словами Яким уходил, желая хозяину доброй ночи. Тяжелая дверь за ним закрывалась, и Николай с тихим, полным горечи стоном, падал на кровать. Он бы плакал, да только слёз уже не было. Николаю всего двадцать лет от роду, а он уже чувствует себя старым, потрёпанным жизнью, и бесконечно уставшим от неё псом, который ищет свой последний угол, чтобы тихо и спокойно умереть.

...смотрим друг другу в глаза и мороз по коже...

Николай почти перестал писать. Всё чаще на бумаге вместо заметок по расследованию или же новых стихов мелькают наброски: то трость с набалдашником в виде орла, то высокий мужской силуэт в изящном пальто, то глубокие тёмные глаза, вечно смотрящие на него то с любопытством, то с какой-то тревогой, то с ласковой снисходительностью, но всегда — с теплом. Ни одного рисунка он не сжёг. Тщательно и трепетно прятал каждый, словно свою личную святыню. И каждую ночь, когда вся Диканька уже спала, умирал от дрожи, чувствуя на себе пристальный взгляд тех самых глаз, смотрящих на него с листа бумаги. Как же много он бы сейчас отдал, лишь бы вновь ощутить этот взгляд от живого человека. Он продал бы душу Дьяволу, если бы это вернуло Якова Гуро. Греховные помыслы с каждым днём дурманят его всё сильнее. Гоголь горько смеётся, касаясь мужского силуэта на бумаге дрожащей рукой.

...всё несерьёзно и всё не всерьёз...

Ему всё ещё было трудно поверить в то, что произошло. А принять — ещё труднее. Иногда Николаю казалось, что он вот-вот сойдёт с ума — его острая интуиция будто издевалась над ним, крича, что это ещё не конец. Решить, что лучше: пересилить себя и принять всё как есть, сойти с ума и провести остаток дней в доме скорби, или жить с дурацкой, бессмысленной надеждой на то, что Яков чудом спасся и скоро вернётся, он не мог. Ехать в Петербург и требовать эксгумации тела было бы глупо. Да и не сможет он спокойно смотреть на эту могилу. - Вы знаете, разница между сном и реальностью иногда небольшая. Для натур впечатлительных, вроде вас, она, эта разница, боюсь, вообще отсутствует... Глупо. Бессмысленно. Несерьёзно. Гоголю даже было немного стыдно: напросился в помощники, наверняка стал обузой, а Гуро носился с ним и с его видениями, как с больным ребёнком, требующим заботы. Ему всё ещё было удивительно то, что Яков действительно заботился о нём. И был единственным, кто воспринимал этого припадочного молодого человека всерьёз. Николаю тошно от собственного несовершенства.

...линия жизни становится строже...

- Николай Васильевич, видите, на ладошке какие-то царапины? Ничего не напоминает? Когда мимо Диканьки проезжает цыганский табор и совершает остановку, все девушки с восторгом спешат на цыганскую ярмарку. Кто-то рассматривает красивые безделушки, кто-то покупает лакомства, и разумеется, девичья очередь выстраивается в гадалкин шатёр. Гоголь держится в стороне от всеобщего ажиотажа и чтобы ничего не замечать, уходит в расследование с головой. Однако никакого полноценного результата это не даёт. Они не успевают арестовать Параську — девушка убита. А даже если б и арестовали, это не принесло бы удовлетворения. Параська — не Всадник. Цыгане иногда заходят в Диканьку, с интересом рассматривая село. Кто-то уже нажаловался в полицию по поводу кражи. В одной из цыганок Николай узнаёт уже слишком хорошо знакомое лицо. Оксана замечает молодого человека, и что-то шепнув одному из "собратьев", направляется к нему. Гоголь молча ужинает остывшим варёным картофелем, когда девушка садится напротив. - Здравствуй, барин. Николай сутулится, сглатывая ком в горле вместе с горячим чаем. Нерешительно поднимает глаза. Оксана улыбается. - А почему так? — вырывается у него. — Ты же обычно во сне приходишь, в видения... Девушка тихо смеётся и отвечает: - Живой тоже иногда побыть приятно. Да и не меня тебе в видениях хотелось бы видеть. - А они... разве не чувствуют, что ты не своя, что ты.. оттуда? — вновь спрашивает Николай, аккуратно подбирая слова и явно не желая говорить о том, чего бы ему хотелось, и чего нет. Оксана качает головой. - А ты будто не знаешь, — усмехается она. — что нам, мёртвым, много чего дозволено. Я исчезну так же легко, как и появилась, а они про меня уже и не вспомнят. Представляешь?.. Молодой человек молчит, сжимая в левой руке деревянный стакан. Он опускает взгляд на своё отражение в уже остывшем напитке, надеясь, что когда он вновь поднимет глаза, Оксана исчезнет как из табора, так и из его поля зрения. Оксана не торопится исчезать. - Дай мне руку, барин, я тебе про грядущее расскажу, — задумчиво произносит она, протягивая Гоголю свою ладонь. - Не надо, — хрипло отвечает он. — Про это слушать я не желаю. - Желаешь, желаешь, - кивает та, и сама накрывает его правую руку своей. Гоголь вздрагивает: кожа девушки нежна, да только холодна, как лёд. Как и положено мёртвым. Оксана несколько минут водит кончиками пальцев по линиям на ладони, что-то неразборчиво и беззвучно произнося одними губами. Он наблюдает за этим действом, как зачарованный, даже не задумываясь, что может нашептать утопленница. Вдруг она и ему скорую смерть предскажет? Было бы неплохо. Наконец, Оксана улыбается и нарушает молчание. - Барин, посмотри на меня. И Николай смотрит. - Сбудется то, чего сердце просит, — с улыбкой сообщает девушка. — а как сбудется, так и найдётся твоя пропажа. Нет его среди мёртвых. Уж я-то точно знаю. В глазах темнеет. Молодому человеку кажется, что ему нечем дышать. Рука сжимается в кулак, ногти до боли вонзаются в кожу, но эта боль ничтожна по сравнению с тем ураганом внутри, от которого ещё сильней кровоточит душа. Когда дурнота отступает, он, с затуманенными от подступивших слёз глазами в панике осматривается, но уже нет ни Оксаны, ни шумевших цыган. А на вопрос, куда пропала его собеседница, девушка-служанка, убирая тарелки, удивлённо ответила: - Да не было тут никого, Николай Васильевич. Вы как сидели один, так и сидите.

...смотрим друг другу в глаза — и мороз по коже...

Тем же вечером Гоголь решает вскрыть сундук, который Гуро оставил ему, надеясь, что это поможет в поимке самого Всадника. Заручившись поддержкой доктора Бомграта, кузнеца Вакулы, и верного Якима в этом нелёгком деле, он просит Вакулу вскрыть замок. Но стоит ему коснуться ручки заветного ларца, как новое видение обрушивается на него. Ноги подкашиваются и Гоголь падает. Картинка, которую он видит, заставляет его сходить с ума — он точно знает, что не вынесет, если это окажется неправдой. Сколько раз он желал вновь увидеть уверенный точёный шаг, трость с набалдашником в виде орла, ярко-красное пальто... Тело прошивает судорогой и видение ускользает. Рядом вновь обеспокоенный Бомграт, хмурый Вакула, и несколько напуганный Яким. Николай приходит в себя, и не обращая никакого внимания на осточертевшие "голубчик, выпейте, вам полегчает" и "куда ж вы опять на ночь глядя, барин?", даже не накинув крылатки, вылетает за дверь. Он знает, где то место, которое ему показали. Но чертовски густой туман, взявшийся невесть откуда, мешает нормальной видимости. И молодой человек, окончательно на всё наплевав, громко зовёт: - Яков Петрович! Яков Петрович! На зов никто не откликается и Николай понимает, что он как никогда близок к настоящему сумасшествию. Он падает на колени с бессильным рычанием, глотая слёзы, и сжимая в ладонях пожелтевшую осеннюю траву. Когда за спиной он слышит шаги, ему уже всё равно, кто это — искавший его Яким или пришедший по его душу Всадник. - Вот уж не думал, Николай Васильевич, что заставлю вас так сильно переживать... — раздаётся над ухом до боли знакомый, ласковый голос, который для Гоголя как удар под дых. - Яков Петрович... — хрипит он, вставая и разворачиваясь лицом к живому следователю на ватных ногах. Дрожь снова прошивает всё тело, когда он, наконец, смотрит в тёплые тёмно-карие глаза, когда Гуро понимающе кивает, слегка улыбаясь, когда сильные руки крепко обнимают его, не давая упасть вновь, когда горячее дыхание обжигает ухо, а тихий шёпот успокаивает лучше какого-либо лекарства. Дрожь не уходит, когда из него с облегчением вырывается ком рыданий, когда он отчаянно цепляется бледными тонкими пальцами за сильные острые плечи, когда он позволяет сыщику запустить руку в кожаной чёрной перчатке в свои длинные чёрные пряди цвета вороного крыла. Он чуть откидывает голову назад, поддаваясь навстречу этой ласке, и вновь сталкивается с пронзающим душу взглядом. - Будь спокоен, мой мальчик, - шепчет Гуро, крепко держа судорожно извивающееся в его руках, дорогое ему тело. Он смотрит в небесно-голубые глаза и больше всего на свете ему сейчас хочется увезти этого преданного пылкого мальчишку с собой, в северную столицу. Если замерзать - то вдвоём. А Николай наконец понимает, что всё было не зря.

...смотрим друг другу в глаза— и по коже мороз...