Я напишу, что ты лучше, чем интернет Лучше, чем интернет, ты лучше, чем интернет.
Такая смешная, глупая влюблённость в девочку из монитора, в сетевую Фата-моргану. Отсмеявшись, Рома предложил написать трек, взяв за основу их переписку, дескать, получится прекрасная песенка для сопливых школьниц. Конечно, Олег его тогда проклял. Конечно, Рома оказался прав. А знаете, что такое искра, буря, безумие? Пойдём, я покажу. Руки, руки, эти чёртовы прекрасные руки, быстрыми мазками гладящие тело под майкой, прерывистый шёпот на ухо: — Олеж, я всё равно сдохну раньше, так и не похуй ли? Я же вижу, ты тоже хочешь, ну… Олег хотел. Хотел целовать ему руки, обнять колени, рыдая, умоляя завязать с этим дерьмом, выкроить ещё хоть пару лет, чтобы протяжное «мы» не распадалось на «ты» и «я». Но маятник уже качнулся в обратную сторону, неумолимо отсчитывая секунды //тридцать пять, тридцать шесть…//, поэтому он просто впивается отчаянно жадным поцелуем в тонкие губы. Грехопадение, вавилонский блуд и Содом в одной постели. Они лежат, полуобнажённые, кожа к коже, задыхаются, сталкиваются в поцелуях зубами, переплетаются конечностями. Падает твердыня спорной морали, и Олег наконец-то делает то, о чём давно мечтал: хватает Рому за запястье, прижимается, лижет нежную кожу на сгибе, обводит губами струны сухожилий, позволяет юрким пальцам проникнуть во влажное тепло рта. Если бы папа увидел его сейчас, он бы заплакал. Время, отмеренное им не слишком щедрой рукой, тает на глазах, так почему бы не позволить минутам сгорать в таком пламени? Олег срывает с Ромы рубашку, не обращая внимания на брызнувшие пуговицы – слишком долго они ходили кругами, слепо зацеловывает костлявую грудь, выступающие стрелы ключиц, прикусывает кожу между рёбер. Он хочет запомнить его до мельчайших изгибов, знать каждую впадинку и выступ на плоском животе, загнать ощущение бархатной кожи под губами на уровень мышечной памяти, чтобы воссоздать потом его из праха, правда, Олег ещё не знает как. Рома дышит загнанным зверем, распластанный на простынях, податливый, разгорячённый, просящий, его член уже давно упирается в чужое бедро. Олег не верит своим глазам: и так пал Олимп? Человек, в их личной иерархии стоящий не то что на ступень, а на целый пролёт выше, человек, которого он собственноручно взгромоздил на божницу, добровольно передаёт ему контроль над ситуацией. Олег медленно проводит руками по бокам, щекочет большими пальцами тазовые косточки, разводит тонкие бёдра. Собственные действия кажутся ему святотатством, но он уже введён во искушение, держаться нет сил. Раз уж разменял душу на удовольствие, то пусть оно будет стоящим, не так ли? Тёплое, разомлевшее тело под ним хрипло стонет, по-кошачьи выгибает поясницу, задыхается от тянущих толчков чужого члена внутри. Олег балансирует на грани, с трудом удерживая собственный вес на дрожащих локтях, раскачивается, тонет в ощущении нежной тесноты, прихватывает губами вену на шее, чувствуя биение чужой жизни. Они уже совсем близко к опасному краю, Рома оплетает его шею хомутом из рук, прижимая ещё ближе, надломлено умоляет о чём-то, Олег ответно охватывает ладонью его член, ласкает, подводя их обоих к тому самому мигу, крестик на цепочке в сакральном ритме бьётся о плечо. Они падают почти одновременно, Рома, задушенно всхрипнув, изливается прямо в его руку, душа в состоянии полуотлёта, дрожащие губы, и Олег точно знает – вот он, рай, небеса благословенны , идеже несть ни печали, ни воздыхания… Где был тот Бог и кому он был нужен? А он ведь почти соскользнул однажды. Хлопотала медсестра, подкручивая капельницу, Денис гипнотизировал взглядом тумбочку, Олег сонно оцепенел, скорчившись на неудобном стуле. Рома только усмехнулся побелевшими губами: — Хуй вам, а не пожрать на моих поминках. Оклемаюсь, и пойдём разъёбывать сцену. И ведь оклемался. Это он назло, уверял потом Денис. Олег молча пускал сквозь пальцы песок из их личных часов. Девяносто восемь, девяносто девять…***
Усталый реаниматолог вперил взгляд в чернильное, совершенно не летнее питерское небо. Профессионал, прожжённый циник, совсем немного алкоголик, он был убеждённым атеистом и на красный угол с иконами в бабкином доме смотрел с брезгливой печалью. Так почему же время от времени он обнаруживал себя на этом крыльце больничной курилки-исповедальни, захлёбывающимся беззвучными слезами, тщетно вопрошающим: почему, Господи? Мы все дети твои, ты должен любить нас одинаково, воздавать по деяниям нашим? Почему старая мразь, отсидевшая больше, чем на воле гулялось, живёт, а эта девочка лежит на прозекторском столе, и шов будет буквой «Y»? Почему, за что? Гулкая, бездонная пустота хмурого неба, свинцовая тяжесть на душе. Отче наш, иже еси на небесех, да святится… Громыхнула за спиной дверь. Ему, стреляному воробью, достаточно было беглого взгляда на лицо растрёпанного кудрявого парня, чтобы понять – сегодня в морге стало на одну свободную полку меньше. Парень, мазнув по нему тяжёлым взглядом, молча подкурил, и точно также поднял глаза на нависшее над ними небо, беззвучно шевеля губами. — Молишься? Бога нет, мальчик. Не спрашивай, откуда я знаю. Парень усмехнулся: — Бог есть любовь, чувак. Врач только хмыкнул, растирая ногой окурок. Ну его нахрен, за душеспасительные беседы ему не платят. Оставшись в одиночестве, молодой человек продолжал нашёптывать знакомый текст под нос. Молитва ли? Пожалуй, что так.Моя душа болит без девок, бабок и таблеток! Но на самом деле мне нужно что-то ещё! Что? Что? Что? Что? Что-то ещё!
Во всяком случае, самые искренние и спасительные слова, которые он знал. Сегодня он прожил сюжет песни, написать и спеть которую у него недостанет ни сил, ни жизни. Что-то ещё. Мне нужно что-то… А что у тебя есть сейчас?***
Больше всего на свете Олег любил его руки. Не руками едиными – он любил чеканный профиль на заносчиво вскинутой шее, любил острые скулы устало-измождённого лица, ленивые интонации голоса врастяжку. И всё же, когда конвойным порядком сгонят всё стадо на последний суд, когда все столпятся на последней пристани у врат смерти, когда, как обещано, восстанут мёртвые, Олег найдёт его в этой толпе, этого человека, который не устрашился смерти, но боялся темноты, и первым делом прижмётся губами к его рукам, его чудесным рукам с красивыми пальцами, уже никого не стесняясь. В этой очереди мы все будем равны. Улыбнись, смочи горло колой. И сделай вид, будто никто не умирал. Никто не умирал. Не умирал. Н и к о г д а.