********
Я чувствовал себя просто ужасно, торча в пустом классе наедине с учеником, считай, полтора часа. Этот парень бесконечно много говорил, чересчур заумными, и кажется даже заученными словами, спрашивал у меня, что я думаю о том или ином стихе, произведении, отрывке. Смысл, чувства… Спасением от унизительных эканий и мычаний был всё тот же Миша, не дающий мне и слова вставить — задавая вопросы, он почти всегда спешил самостоятельно ответить на них. Я покорно кивал, мысленно воя о своём несчастье. Но всё же было парочку страшных моментов, отчего я холодным потом покрывался, когда парнишка предоставлял мне шанс высказать собственное — ха — мнение. Моим мнением было попросить его заткнуться и отправить домой, но высказать этого, я, конечно же, не имел права. Когда молчание затягивалась, потому что ответить мне, откровенно говоря, было нечего, приходилось мужественно выкручиваться, терпя его косые настороженные взгляды, и чувствовал я себя полным неудачником. Из-за этого мелкого ушлёпка я чувствовал стыд и безысходность, а это не есть хорошо. В те славные мгновения, когда от меня требовалось только сидеть и покладисто слушать в одно ухо монотонный трёп — я скучал. И развлекал себя, как мог: обследовал глазами класс на предмет чего-нибудь интересного, но в итоге ничего примечательного не обнаружил. Обычные цветочки на подоконнике; грязная от мела доска, на которой красовались чьи-то коряво выведенные цифры; на парте, за которой мы с Мишей сидели, кто-то процарапал несколько бесталантных «граффити», несущих весьма ценный смысл: «Димон ты лох» и «Историк казёл». Вспомнил себя в школьные годы и свои живописные росписи на партах, несущие подобные содержания: из-за этих забав нередко оставался после уроков и отдраивал в классах все парты разом. Порой и стены. — Иван Викторович, я очень рад, что моим учителем стали именно вы. Спасибо вам за помощь, — закончив со своими глубокими для меня мыслями, признался школьник, отвлекая меня тем самым от скуки. Выглядел Миша вполне искренне, потому я не сдержал смешка и иронично дёрнул бровью. Мой братец здесь в серьёзном авторитете, даже приятно стало, и гордость за Ваньку пробрала, жаль только, что не мне предназначались эти слова. Я раскрыл рот, чтобы поблагодарить его, но вовремя остановил свою матерную признательность и просто кивнул. Со стороны могло показаться, будто я смущён, а Миша расплылся в улыбке. — Правда, — заверил меня он. — Вы самый лучший из наших учителей. Хоть и очень молоды, — вот тут уже он смущённо притупился и отвёл глаза в сторону. Хм. Я был польщён, чё. Я вновь предпринял попытку что-нибудь сказать, подбирал в мыслях слова, дабы красочно, в стиле Ваньки поблагодарить Мишу, но тот, блин, заговорил вновь, перебив в очередной раз. Наверное, положительного в его нескончаемой болтовне всё же было больше, иначе он бы давно понял, что с его обожаемым Иваном Викторовичем что-то не так. — Они разводятся, — глядя в сторону, неожиданно известил меня Миша. Я слегка опешил от этого внезапного заявления. — Э-э-э… Кто? Мне вот совершенно не было любопытно, про кого и про что говорил школьник, но разговор перетекал в какую-то другую, серьёзную струю, в которую Ванька, по всей видимости, был посвящён. И к которой меня, козёл такой, опять-таки не подготовил. Миша поднял на меня пустой взгляд. — Матушка с… — он осёкся, словно ему было до жути неприятно произносить то, что собирался, и с трудом выдавил из себя: — С отчимом. Наконец-то. Как же я его ненавижу! — буркнул он, а затем лицо его изменилось, и сам парень стал каким-то сердитым. — Спасибо вам, Иван Викторович. Если бы не вы, она бы и дальше продолжала жить с этим мудаком! Ну какого хрена Ванька, принимающий активное участие в жизни этого паренька, не соизволил ввести меня в курс дела? Разве можно не предупредить о подобных вещах, если ты собираешься отправить на работу вместо себя брата-близнеца на целый месяц?! И не на какую-то там работу, а в школу, где полно детей! Вот осёл! С таким раскладом меня могли раскусить в ближайшие минуты. Сказать, что мне стало ещё неуютнее, это ничего не сказать. Своими голосовыми интонациями и выразительным выражением лица Миша сбил меня с толку: вмешательством в его семью «я» сделал для него хуже либо же наоборот? Слова кричали, что лучше, но почему же он тогда так свирепо хмурился и злобно кусал губы? Или это он так радость проявлял? Я готов был хвататься за волосы от накатившей злости на братца: я, блядь, не психолог вот от слова совсем, какого же тогда хрена на меня свалилось всё это? Назло Ваньке мне в ту же минуту захотелось обо всём рассказать этому Мише, сознаться, что я — не его обожаемый Иван Викторович, и что он не должен говорить со мной на такие доверительные темы, ведь я совершенно чужой и незнакомый ему человек. Миша же не мне сейчас признавался в своих проблемах, а братцу. Короче, я решил попытать счастья и связаться со своим, как оказалось, близнецом-придурком, хоть и знал, что вероятность того, что я смогу дозвониться, была равна словам «хрен тебе». — Пойду… отолью, — единственная отмазка, которую смог придумать. Мне показалось, или Миша сдержал смешок, услышав эту весьма убедительную версию отлучки, а из его синих глаз пропали эти печальные оттенки? Наверное, он просто решил, что у его любимого учителя кое-какие проблемы со здоровьем, раз он так часто ходит отлить. Конечно же, до брата дозвониться не удалось, а вот про Мишу узнать что-нибудь нужно было, да срочно. Чем Ваня ему помог? Что вообще произошло? И есть ли еще такие же страдальцы, которым мой братец любезно оказывал психологическую и хрен его знает какую ещё помощь? Выругавшись от души и попинав белую плитку на стене носами братских туфель, я почувствовал мстительное удовольствие и вышел из туалета. Идти назад к Мише не хотелось. И дело уже было даже не в том, что он меня нагружал, нет. Мне просто было стыдно выслушивать столь личные вещи, причём не для моих ушей предназначенные, но нужно было собраться с мыслями и обдумать рухнувшую на меня информацию. Итак, что мы имели? Мой братец устраивал для Миши дополнительные занятия, на которых они мило беседовали о всякой поэтичной фигне. И Ванька, похоже, каким-то образом встрял в семью любимчика, отчего мать и отчим парня разводились… Уж лучше бы я сам за себя экзамены сдавал. По пути обратно в класс, где меня дожидался оставленный в одиночестве Миша, я пересёкся с молодой симпатичной учительницей английского. Девушка мне улыбнулась, и я быстренько притормозил, решив поздороваться с ней. — Иван Викторович, а почему вы всё ещё в школе? — поинтересовалась она, кокетливо обнажив зубки. — Провожу дополнительные занятия для одного очень пристав... прилежного и старательного ученика, — улыбался я как можно скромнее. Красивая, да. Но она-то, как и все, думает, что я — Ванька, потому мне даже пофлиртовать с ней было нельзя. Если бы я позволил себе такие вольности, у него потом могли бы быть проблемы, и нехилые. Даже выгоды от роли учителя для меня не было. — Вы такой ответственный и благородный, за это дети вас любят и уважают, — девушка качнула головой, маняще улыбаясь. Я шутливо развёл руками: да, я такой. — Знаете, — она склонила голову к плечу. — Мне кажется, что-то в вас изменилось, — проницательно заметила учительница, просканировав меня оценивающим взглядом. Знала бы, как она была права. Перекинувшись с ней ещё парочкой фраз, мы попрощались, и учительница ушла по своим делам. Я посмотрел ей вслед, оценивая вид сзади, её ровную, уверенную походку, и уныло вздохнул — если бы мы встретились при иных обстоятельствах, я бы не упустил шанса с ней замутить. Вернувшись в класс, я обнаружил уже собранного, стоящего в верхней одежде Мишу у учительского стола. Внутри всё завопило от возмущения: этот хитрый паршивец вздумал быстренько свалить, пока я мечусь из угла в угол, и размышляю о том, как бы достать братца и выведать информацию?! Я-то из-за этого мелкого вообще подвиг совершил — на лишних два часа, никем мне неоплачиваемых, между прочим, в школе остался! Мелкий гадёныш! Он что, думал, что если свалит отсюда, не дождавшись меня, я так просто спущу ему это с рук? Пфф! Может быть Ванька и слепой, довер… О, чёрт. Очки. А про очки-то я забыл! Мой же брат подслеповат! Он начитан, умён и слеповат — отсюда и очки. У меня же зрение отличное — сами делайте вывод, каков я. Зато я ношу классные кожаные куртки, а не эти стрёмные костюмы, являющиеся повседневной одеждой братца. Но не это было важным в тот момент. Важным было то, что я забыл про такую, казалось бы, мелочь, как очки. В принципе, никто же не заметил вроде. Мне так казалось. Я надеялся на это. Раздраженно фыркнув, я подлетел к столу и швырнул на него телефон, негодуя от своей невнимательности: каким распиздяем был, таким и остался, не зря родители мне говорили об этом снова и снова. — И куда собрался? — рявкнул я. Миша замер, чуть ли не вытянувшись по стойке смирно, и округлил глазки. Ха, это он ещё не слышал меня на стройке, во время работы. — Ладно, расслабься, — махнув рукой и усевшись на подозрительно скрипнувшую парту, я стал вертеть шеей в разные стороны, разминая мышцы и слушая приятный для ушей хруст. — Я думал, мы не закончили. — Спасибо за занятие, но и мне, и вам уже пора домой. Да и надоело здесь сидеть, если честно. Я был только «за» и радовался, что тема с его родителями закрылась сама собой. Пока я вовсю щёлкал своим «держателем пустой головы» и косо подглядывал за мнущимся Мишей, ожидающего моего разрешения, кое-что заметил: вопреки его словам, у парня был такой вид, словно идти домой он как раз таки спешил в последнюю очередь. Мне не были знакомы его эмоции и возможные переживания: мама с папой всегда были вместе, и вообще дома всё было прекрасно. И хоть я не понимал его страданий, парня вдруг стало немного жаль. Вот только это были не мои проблемы и дело не моё — в это впутался Ванька, а не я, вот он пусть и сострадает. — Иди уже, чего стоишь. — А на этой неделе вы сможете провести ещё одно занятие? — уже стоя в дверях, осведомился Миша. Я недовольно цокнул, но тут же неестественно широко улыбнулся в попытке сгладить ситуацию. — В четверг. Тебе удобно? Вот лично мне удобно не было. Ни один из дней для меня не был удобен, но этот парень был в любимчиках у братца, и хоть разумнее было бы не пересекаться с ним вообще, тем более после уроков, чтобы не оказаться разоблачённым, к тому же он и так косился на меня частенько, всё же я решил повозиться ним. Но вообще вся эта затея — полное говно. — Да, вполне, — Миша аж просиял, и я почувствовал себя героем, не знаю, почему, и это немного сгладило и уравновесило моё настроение. И улыбнулся он мне так, будто я сказал, что он выиграл миллион. Я и сам не сдержался и криво улыбнулся ему. Странный он, но забавный. Чтобы распрощаться с Мишей на еще более дружественной нотке, я решил заговорить с ним о той учительнице английского, которую встретил в коридоре. Парни любят пообсуждать тёлочек — уж я-то знаю. — Слушай, Миш. А ты знаешь такую молоденькую брюнеточку, английский преподает? Его улыбка быстренько сползла с лица. Он нахмурился. — Практикантка? Елизавета Витальевна? — Кажется, да, — припоминая её имя, я кивнул. — Она ведёт у второй группы, у меня пожилая, — поморщившись, пояснил Миша. Я бы тоже морщился и хмурился, если бы мне так не повезло. — Симпотная, правда? Миша посмотрел на меня каким-то странным взглядом, словно не узнавая. Вот чёрт, надо быть осторожней. Ванька-то на такие темы навряд ли с кем-либо из учеников беседовал, даже с любимчиком. — Да, она симпатичная, — согласился Миша и, отведя от меня внимательный взгляд, вперился в доску. Это что, намёк, что я его задерживаю? — Мне пора, до свидания. Ещё раз спасибо, — сказал он и покинул кабинет, не дожидаясь ответа. Э-э-э. Мне показалось или мы попрощались как-то не так?********
Уже больше недели я чувствовал себя овощем. Сил ни на что не оставалось, совершенно. Я даже начинал побаиваться, что со всей этой историей совсем забуду, каково это, быть полноценным мужчиной. Вы же понимаете, о чём я? Заканчивая со школьными делами, я с трудом доползал до дома и заваливался на диван, проводя вечера с пультом в руках. Собственно, это почти ничем не отличалось от моих обычных вечеров, которые я проводил в гордом одиночестве, когда приползал домой, но со стройки. Вот только тогда, если хотелось мне, либо Сереге-приятелю, я мог бодро подскочить и пойти с друганом в клуб, подцепить там кого-нибудь и хорошенько отдохнуть с этим кем-то. Но сейчас не то что сил на охоту не было — отсутствовало само желание, и это начинало пугать. Неудивительно даже, что с такой работой Ванька ни с кем любовь и не мутил. Также меня огорчало, что я вынужденно забросил своего верного коня. Видите ли, для чопорных обывателей учреждения дьявола стало бы шоком появление образцового Ивана Викторовича на клёвом мотоцикле. Ещё за день до начала выполнения операции с кодовым названием «За тобой должок, плати» я наивно полагал, что невелика беда — прокатиться же можно и после работы, по дороге всё в тот же клуб. Наивный. Утешал себя лишь тем, что мучиться осталось в принципе не так-то и много — меньше трёх недель. Я верил, что выживу. Я смогу. А потом устрою себе недельный заслуженный отдых. Вот только… даже половину своего срока я ещё не отбыл. * — Иван Викторович, задержитесь, пожалуйста. Нужно обговорить вашу роль на утреннике пятиклассников, — вот такой прелестной фразой, озвученной тонким писклявым голоском, меня остановила та тётка, по воспитательной работе завуч, которая на протяжении всего времени, пока я заменял брата, не прекращала меня домогаться. На людях — нет, она вежливая и прилежная, этакий строгий божий одуванчик, а когда мы в учительской оставались одни, как, например, сейчас, она активно норовила со мной пообщаться. А точнее, покомандовать мною, да еще и зажать в каком-нибудь углу или у стола. Я-то видел это в её глазах, я ж эксперт по обольщению женских сердец, так что мне знакомы все эти уловки. Вот только эта дама была не совсем в моём вкусе. И я очень надеялся, что не во вкусе Ваньки, ибо с чего она тогда так активно ко мне приставала?! Или она только на обновлённого Ваньку так реагировала? — Я весь ваш, говорите, — простонал я от безысходности и закинул обратно дипломат на стул, с которого несколькими минутами ранее его подхватил, намеренный плестись в свою холостяцкую берлогу, домой, и уселся сам. Я хотел на диван, хотел пульт и крепкого сна, и ничего из этого в ближайшем времени мне не светило, потому что нужно было выслушивать свою суровую госпожу и терпеть её моральные приставания. Может, стоило разок дать ей себя изнасиловать? Она бы надругалась надо мной и удовлетворенная моим телом, беззащитным и растерзанным, впредь не приставала бы ко мне. — Вы меня слушаете? — сердитый голос, похожий на писк рассерженного надоедливого комара, раздался у уха, потому мне пришлось сфокусировать взгляд и мысли на женщине и узреть её надутое лицо перед собой. — А? — задумавшись над своей бедой, я совсем не слушал её. И не заметил, как без стыда эротично откинулся на стуле. Ну вот, приготовился к насилию, и подстегивал её к действиям. Бери, сколько сможешь. Но что-то мужское всё же взволнованно вздрогнуло внутри меня, остатки умирающего достоинства, поди, испугавшись такой перспективы. И ужаснувшись своей слабохарактерности и готовности позволить надругаться над собой и себя обесчестить, я весь подобрался и, взяв себя в железный кулак сел ровно, выпрямив спинку, раззевался и теперь смотрел на неё, как самый прилежный ученик смотрит на учителя. Слушать готов. Завуч же поджала побледневшие губы, возмущенная откровенным наплевательским к себе отношением, и громко запыхтела, раздувая ноздри. Чёрт, замаячила опасность, что она пойдёт, да нажалуется директору. Хотя, я слишком устал, чтобы сильно об этом переживать, да и брата предупреждал. — Через две недели будет утренник у пятиклашек. Вы будете петь. Завтра репетиция… Я перебил её дурацким смешком, услышав эту новость. — Что я буду делать? Петь? — уточнил я и заржал. Повезло тому человеку, кто не слышал моего голоса во всей красе. О чём она вообще говорила? — Да вы хоть раз слышали, как я пою? — я попытался придать взгляду снисходительности, тем самым говоря ей, какая это плохая затея, заставлять меня петь. За психику детей же переживал. Её левая бровь строго выгнулась, и я притих. Знаете, она напоминала мне грибочек. Низенькая, тёмные волосы, причёска подобна шляпке гриба, суровая. Такой грибок-боровичок. Грибочек одарила меня взглядом, в котором чётко читалось, что я — идиот. И я почувствовал себя таковым. Ненавижу, когда всякие умники пытаются поставить меня на место или указать, где оно — моё место. — Конечно же, я слышала, Иван Викторович. Может, вы заболели? В последнее время я вас не узнаю. Вы же на всех утренниках у нас выступаете, — поведала она мне дивную новость, и я почувствовал, как что-то обтекает по мне. С запашком. Точно. И как же я мог забыть. В отличие от меня, у братца моего голос был. Ванька вообще весь из себя практически идеальный лирический герой с заморочками ботана-одиночки. У меня же голоса не было, и не нужен он мне. И вообще я сцены боюсь. — Я заболел, и спеть не смогу, извините, — постаравшись сделать очень честные глазки, сознался я — на знакомых действовало. Грибочек усмехнулась, наверняка чувствуя себя волком перед бедной овечкой. Стой, Грибочек, не делай такое пугающее лицо. — Завтра репетиция. В четыре. В актовом зале. До встречи, — она деловито попрощалась и вышла из кабинета, соблазняя меня своей ровной осанкой и роковой походкой от бедра. Я… был впечатлен. Ничего, через день все должны были услышать, какой я певун, а Ванька потом пусть сам разбирается с последствиями. Как же сильно мне хотелось увидеть лицо Грибочка, когда она услышит моё пение. Я предвкушал. Никогда ещё так сильно не радовался предстоящему позору. * Как я и ожидал, мой голос оценили и на предстоящем утреннике заменили меня физруком. И теперь я, довольный и счастливый, налюбовавшийся озадаченно-ошалелым выражением лица Грибочка, собирался домой — как же хотелось спать. Даже моя настоящая работа так не выматывала. С горечью и сожалением я начинал осознавать, что именно так, с отсутствием желания для перепихона и бесконечными мечтами о сне, наверное, приходит старость. В мои-то двадцать шесть. И как Ванька с этим жил раньше? Забрав из учительской все вещи, я спокойно вышел из кабинета, не пытаясь улизнуть втихаря, как стал делать в последние дни, ибо со всех сторон поджидала опасность, что найдется очередной претендент на внимание Ваньки. Но в этот раз завуч осталась на репетиции, и мне ничего не грозило. Вот только когда я спускался по лестнице, обнаружил Мишу с Петровым — мальчишка тоже был из класса Ваньки, и насколько я понял за проведённое в школе время, Петров с Мишей были лучшими друзьями. Время уже подходило к пяти часам, и я не понимал, почему они до сих пор торчали в школе. Парни стояли на первом этаже возле стендов, ко мне спиной, и о чём-то ожесточенно спорили, отчего я оставался незамеченным. Таким же незамеченным я собирался и слинять оттуда — мало ли, что там Миша придумал, вдруг он и Петрова подсадил на всю эту чепуху и теперь они ждали меня, чтобы сообщить эту радостную новость? Нужно было сматываться. — Тоже мне специалист, завалил бы уже … — от Миши в сторону друга полетел настолько нелестный поток фраз, что я, прифигев, замер, с интересом присушиваясь к разговору — и это тот самый любитель поэзии и литературы? Это он-то? Хм. В ответ ему прозвучали не менее лестные слова. Нда-а. А я думал, этот Миша этакий пай-мальчик, трясущийся при одном только намёке на мат. Знаете, уменьшенная версия Ивана Викторовича. Копия. Наследник. Я весело поднял брови, наблюдая за перепалкой двух школьников. Они замечательно продолжали меня игнорировать, и я принял удобную позу — сложил на груди руки и опёрся спиной о перила, чувствуя себя полицейским, поймавшим малолетних оболтусов на месте преступления. Правда, причины их «преступления», вернее, спора, я так и не понял. — Блядь, ну ты и мудак, — сделал вывод Миша и раздражённо отвернулся от друга, разворачиваясь прямо ко мне лицом. Увидев меня моей собственной персоной, он осёкся и, округлив глаза, резко отвернулся обратно, наверное, решив прикинуться, будто его здесь нет. Спустя пару секунд он снова повернулся ко мне, но уже с закрытым ртом и каким-то жалобным взглядом. Ну да, выдать такое перед любимым учителем… Литературы... Хотелось рассмеяться, но я сдерживал себя, дабы не облегчать пацану жизнь. — И-Иван В-Викторович, — наконец-то подал голос он, заикаясь. — А мы тут… Петров стукнул его локтем, и посмотрел на меня отчего-то нагло и уверенно. Вот точно я в его возрасте. Таким же нахалом был. — Сделаю вид, будто ничего не слышал, — я усмехнулся, почувствовав себя повелителем малышни. Лестно было видеть, как передо мной смущаются и робеют. Нельзя мне в руки власть давать, вот что я понял. — Кстати, Миша, я нашёл какой-то сборник. Таскаю постоянно и забываю отдать, — я выдохнул, копошась в этом придурошном дипломате. Он — не мой, как туфли с острыми носами и костюмы, и хоть я почти и привык к образу учителя-добродетеля, но вот в такие моменты, как этот, разыскивая тонюсенький сборник, под взглядами учеников в чужой сумке среди прочих бумаг, тетрадок и папок, я чувствовал себя некомфортно. Вот только даже этот утомительный поиск не помешал мне заметить, как Петров ошарашено повернулся к замолкшему Мише. Он что, не знал, что Миша — поэзист? О бля, я слово придумал! — Держи. Только аккуратно, не заляпай ничем. Найдя-таки эту книжечку, специально взятую в библиотеке, запихнул её в руки парня и уже собирался уходить, но задержался, кое о чём вспомнив. Как истинный отзывчивый Ванька я должен был поинтересоваться у своего ученика, причём любимого, как у него обстоят дела дома, что я и сделал. Вот только ответом мне стало молчание и хмурый взгляд Петрова, который с непониманием воззрился на своего друга. А вот это было интересно. Я посмотрел сначала на одного школьника, затем перевёл взгляд на второго. Видимо, Миша много чего не рассказывал своему лучшему другу. Любопытненько. — Иван Викторович, — мученически протянул он. — Потом, пожалуйста, — жалобно глядя на меня, попросил парнишка. Я ещё раз глянул на ничего не понимающего Петрова, сверлящего меня глазами, и кивнул. — Ладно, завтра поговорим. Уходя, я слышал хриплый голос Петрова, сыпавшего вопросами: — О чём он? А что это за книга? Ты что, просил у него книгу? А что за вопрос о семье? А что… Выйдя из здания, я уже не слышал продолжения, но решил сильно не заморачиваться. Не моё же это дело, в конце-то концов. * Школьный Грибочек была ко мне чрезвычайно мила в субботу и разрешила на следующий день, в воскресенье то бишь, не приходить в школу: продемонстрированный мною на репетиции голос оказал мне огромную услугу, и она сочла, что я действительно болен и мне нужен денёк отдыха. Наверняка она хотела уложить меня прям на учительском столе, потому и сменила тактику и стала такой любезной. Но у неё не было шансов, не знаю, как там вёл себя с ней мой братец, но уж я-то начеку! О том, что в принципе, я и не собирался в воскресенье выходить на работу, я решил умолчать. Надумав правильно воспользоваться предоставленным мне отдыхом, я распланировал весь день, определив, чем буду заниматься — ничем. По уже выработанной привычке я проснулся рано. Сходил на кухню, попил водички, проигнорировал гору грязной посуды в раковине, и отправился спать дальше, на свой родной диван. Когда я уже почти видел сон, зазвонил чёртов телефон. — Что? — прохрипел в трубку, желая задушить самоубийцу, додумавшегося позвонить в заветное утро воскресенья. — Женька? Это Валерыч. Извини, но сегодня я никак не смогу тебя подменить. У меня, так сказать, форс-мажорные обстоятельства. Приезжай. Сон как рукой сняло, а я завис, вдумываясь в сказанные слова: у меня что, не будет выходного? Ванькин котяра, которого я приволок к себе, чтоб он с голоду в одиночестве не сдох, разлепил веки и уставился на меня злорадным взглядом. Я показал ему средний палец, а он демонстративно выпустил коготки и довольно-таки болезненно впился ими в мою нежную кожу на ноге: — БЛЯ! — проорал я в трубку. Нужно было срочно исправиться. — Валерыч, даже на тебя положиться нельзя... — Мелкий, ты там не… В общем, моё воскресенье накрылось медным тазом, и я поехал на свою родную работу. В такие моменты я ненавидел свою жизнь. Радовало лишь то, что наконец-то смогу размяться и прокатиться на мотоцикле, по которому безумно скучал, изменяя ему с вагонами метро.********
За свои двадцать шесть я много раз убеждался: попадая в неприятности, не стоило думать, что оказался в полной жопе, иначе непременно свалится что-нибудь ещё, доказывая тем самым, что был-то ты, чувак, в раю, а оказался — в дерьме. Такая вот моя философия. Очередной свалившейся на меня лажей стал испуганный голос, окликнувший из-за спины. — Иван Викторович? — услышал я и чуть не поседел в тот миг. Круто развернувшись, я узрел торчащую в заборе голову Миши с округлившимися глазами, отчего выглядел он комично, хотя за свой собственный вид я ручаться не мог. — Миша? Я бы тоже удивился, застань своего нежного препода по литературе в таком амплуа: на стройке, в грязной вонючей от пота робе и с сорванными связками от криков на бездельников. Только вот какого хрена из всех возможных кандидатур меня увидел именно Миша? Он что ли в разведке практикуется? За брата оставалось проработать уже меньше половины всего срока, было бы очень обидно, если бы нас раскусили вот так глупо. Когда Миша первым отошёл от увиденного, и, вытащив из дырки в заборе голову, обошёл препятствие и остановился неподалёку, я понял, что пора заканчивать причитать о своей нелегкой и несчастной судьбе, собраться с мыслями и придумать оправдание. Гаркнув ребятам, чтобы те не переставали без меня работать, я неспешно подошёл к школьнику. — Здрасьте, — выдавил он. Надеясь, что моё лицо выражает крайнюю степень невозмутимости, я кивнул снова, прекрасно понимая, о чём в тот момент размышлял Миша — я и сам был в панике. — А что вы здесь делаете? Ну вот, оказалось, что школьник соображает быстрее меня. Нужно было срочно придумать себе алиби. — Вы что, подрабатываете здесь? Хм, а ведь неплохую идею он мне подбросил! Что же ещё мне, такому образованному и интеллигентному учителю делать на стройке? Конечно же, зарабатывать дополнительные деньжатки. Мне даже напрягаться не пришлось, Миша за меня всё придумал. Большое человеческое спасибо тебе, Миша. — Да, — согласился я и расплылся в облегчённой улыбке. — Да, подрабатываю здесь. Деньги учителям очень даже нужны, приходиться по-разному выкручиваться. Махнул рукой на кое-как огороженный забором участок, продолжая улыбаться. Получилось правдиво, сам себе поверил бы. Миша понимающе кивнул — А я вот шёл мимо и услышал знакомый голос… Я, конечно, был убедителен, но неужели он такой наивный и всерьёз поверил, что его учитель подрабатывает вечерами на стройке? Всякое, конечно, бывает, но я уже на своём примере убедился, что у учителей времени нет вообще ни на что! О какой ещё подработке может идти речь?! Хотя, мне же лучше, что он и впрямь поверил — подозрения от себя отвёл, да и Ваньку в его глазах бедолагой-тругодоголиком сделал. Миша, кстати, всему всегда верил, что бы я ни говорил, и как бы странно ни вёл — а именно так я себя и вёл постоянно. Он косился на меня, пялился с подозрением, но всё равно в итоге верил. Вроде как. Из-за такого поведения мне иногда казалось, что мой братец стал для Миши кем-то наподобие божка, вот только чем Ванька его так сильно зацепил? Я не понимал. Мы некоторое время тупо простояли, помолчали. И мой нос уже стал беспощадно мёрзнуть, когда Миша вдруг чуть улыбнулся, намереваясь что-то сообщить, но я, вспомнив обязанности учителя, беспардонно перебил пацана: — Так-так-так, а почему это ты здесь шатаешься в такое время? — мой голос звучал непривычно хрипло, потому что за полмесяца я успел отвыкнуть надрывать связки, вопя на своих раздолбаев-работников. — Уже ночь, а ты один шляешься не пойми где. Как только слова сорвались с моего языка, мы оба, как по команде, задрали голову вверх, глядя на небо. Ну, погорячился немного, не ночь, конечно же, всего лишь сумерки и только начинало темнеть. Но это так, незначительные детали. — Я… ну вообще-то ещё не поздно, — аккуратно заметил он, дёрнув светлой бровью. Несколько долгих секунд он смотрел на меня слишком уж внимательно, и мне даже показалось, что он что-то заподозрил. Я внутренне напрягся весь, готовясь доказывать, что я — это Ванька, но Миша мне улыбнулся шире и наваждение спало. Ух, пронесло. — Не поздно, ты прав, но тебе завтра с утра в школу. Иди домой, — нравоучительные нотки в непослушном голосе давались не так легко, как пару дней назад, а строгий взгляд, я надеюсь, получился блестяще — я его до уровня профессионалов отрабатывал! Зато вот во взгляде Миши проскочило что-то скептическое, а губы недовольно поджались на миг, словно я мамочка, что гонит непослушного сына домой. Хм, какие перемены. Он что, запамятовал, что беседует со своим обожаемым Иваном Викторовичем? Сдержав усмешку, я достал из внутреннего кармана потрёпанной рабочей куртки пачку сигарет с облегчением сделал первую затяжку. Мою иллюзорную идиллию свободного человека разрушил Миша, вытаращивший на меня синие глазища. — Не знал, что вы курите. — А ты следишь за мной? — иронично усмехнулся, выдыхая сигаретный дым. — Нет, конечно же, нет, не слежу, просто не замечал, — промямлил он, мигом стушевавшись, и забегал глазками по ботинкам. И вот тут настала моя очередь кое в чём его подозревать. Потому что это преследование и осведомлённость о привычках моего братца наталкивала на определенные мысли. Так на меня пялилась и так же нервно дёргалась при мне только Маринка, когда мы были в десятом классе. Я-то понять не мог, чего она хочет, пока Ванька деликатно мне не открыл глаза на очевидное. Может быть, Миша тоже… втрескался в меня? Вернее, не в меня, а в Ваньку. Пусть это и было странно немного, но меня же не касалось, кто в кого там влюблялся, это же не моё дело. Вот только если предположения мои были верны, то Миша в полном пролёте и мне его даже стало немного жаль — шансов-то у него было. И быть никогда не могло, я-то знаю. Мало того, что Ванька ни за что бы не завёл отношения со своим учеником, так он уже нашёл любовь всей своей жизни со стальными********
В понедельник Миша не удосужился порадовать меня своим присутствием. И как выяснилось во вторник — порадовать он не удосужился исключительно меня: в журнале лишь на русском языке, в графе напротив его фамилии стояла н-ка. Решил показать зубки? Продемонстрировать характер? Не с тем ты решил тягаться, говнюк. Я выловил его после уроков и, затащив в какой-то дальний тёмный угол, заставил со мной поговорить. Не получилось с пафосным рыком прижать его к стенке, так как огроменный рюкзак за Мишиной спиной создавал некие препятствия, но всё равно я смотрелся круто, и потому ему сложно было отказать суровому мужику и не заговорить со мной. Миша, правда, пытался отмалчиваться, смотрел на меня как разозлённый надутый хомяк и играл желваками. И это нисколько не выглядело устрашающе, угрожающе или что он там пытался изобразить. — Ты почему прогуливаешь мои уроки? — конечно же, я знал ответ на этот вопрос, но было необходимо, чтобы он прозвучал. От злости или смущения, либо от того и другого разом, Миша покрылся красными пятнами до корней своих светлых, пшеничных волос, смешно выпучил глаза с едва заметными разводами лопнувших капилляров и тяжко запыхтел. — Вы действительно такой тупоголовый и отсталый, раз не понимаете, почему? Я не собираюсь ходить к дебилу-извращенцу на уроки, который и сам не знает, о чём говорит своим ученикам. Я гнусненько ухмылялся, пока он выплёскивал накопившееся негодование, чем злил его только сильнее. Вот она, вот та подростковая дерзость, наглость и грубость, которой мне не хватало в этом парне с первого дня пребывания в этой гееннской обители в роли учителя. Наконец-то маска воспитанности и вежливости треснула и рассыпалась, являя предо мной самого обычного пацана семнадцати лет. Но не мог не признать — из Миши вышел бы неплохой актёр. Когда синие глаза стали сверлить меня прожекторами ненависти, а к обвинительным речам добавились грозные тычки пальцем, мной овладела необыкновенная решительность. Посмотрев по сторонам и убедившись, что вокруг пусто и никого на горизонте не предвидится, я прижался к Мише всем телом, удерживая за лямки его рюкзака, и накрыл губы разом умолкшего парня своими. Мгновенный порыв, и я поддался ему. Миша задёргался в моих руках, глаза его в ужасе распахнулись, а я настойчиво исследовал его рот языком и жадно терзал его губы. Но когда твёрдый кулак соприкоснулся с моей бочиной, а я сжимал ушибленное место и тихонько постанывал от боли, Миша стоял уже на безопасном от меня расстоянии и рукавом кофты вытирал свой рот. Какого хрена он так тёр губы, я же хорошо целуюсь! Выпрямившись, я заметил, как сорвано и часто он дышал, ошарашенно пялился на меня и как дрожали его руки. Не могу дать чёткого ответа, что случилось со мной в тот момент, когда я увидел это, но… О Боги, ни одна девушка так не тряслась в моих руках и ни одно девичье сердце так не колотилось от моих прикосновений. Ну, разве что Маринкино, ещё в десятом классе. В голове что-то перемкнуло и щёлкнуло, меня накрыло, и чтобы не показывать своего волнения, я сделал то, что обычно делал в стрессовых ситуациях — ляпнул в своём стиле: — Чего выпендриваешься? Тебе же понравилось. — Ничего подобного! — возмутился он, разъярённо сдвинув брови. — Какого вы вообще снова ко мне полезли? Найдите себе бабу, потому что я в этом вообще не заинтересован. Я оскалился и встал перед ним непрошибаемой стеной, потому что знал — я прав, ему понравилось. И мне… тоже. — Нехорошо врать своему учителю, да к тому же так паршиво. У тебя на мордашке написано, что понравилось, меня-то не проведёшь. — Во-первых, вы не мой учитель, во-вторых, мне нет смысла врать и, в-третьих… В общем, раз Миша отрицал очевидное, я решил доказать ему, что он врёт самому себе и снова поцеловал, но в этот раз обхватил за плечи, а ладонью второй руки удерживал за затылок, не позволяя вырваться. Сопротивления не последовало, потому я стал целовать его смелее, сминая тёплые, послушные губы, и Миша, сдавшись, обмяк в моих руках и стал отвечать мне. Уверенный, что он не убежит, я убрал руки, освобождая его от захвата, и попытался стянуть с него этот грёбанный рюкзак, на мимолётные мгновения отрываясь от его губ. Когда Миша понял, что я стараюсь изо всех сил сделать, он снял его и бросив на пол, прошептал нежно «рукожоп» и сам потянулся к моим губам, а его проворные пальцы стали сжимать волосы на моём затылке. Я рывком, напористо прижал его к стене, углубляя поцелуй, и когда Миша прикрыл веки, пряча синюю радужку глаз, следом закрылись и мои. Самодовольный хмык сам по себе вырывался сквозь поцелуй, за что я тут же почувствовал лёгкий укус и такую же усмешку в ответ на мягких, влажных губах. Нас прервал строгий цокот каблучков, эхом раздающийся в тишине пустого коридора. Мы с Мишей резко отпрянули друг от друга, и столкнулись пылающими глазами. Такой волшебный момент испортила Грибочек, показавшаяся из-за угла. Она заинтересованно остановилась, завидев нас, а затем двинулась в нашу сторону. Мы с Мишей синхронно кивнули ей в знак приветствия, не в силах выдавить и слова. Не знал, как выглядел со стороны я, но Миша — вполне живописно: с горящими щеками и влажными губами он походил на заразившегося лихорадкой. И мне казалось, что со стороны я смотрелся примерно так же — словно горячка перекинулась и на меня. Глаз у Грибочка был острым к мелочам, и я даже труханул чутка. Если бы она только допустила мысль, чем именно мы могли заниматься тут за пару секунд до её появления, последствия были бы ужасными. Но, видимо, репутация моего братца была непоколебимо-идеальной и чистой, потому её взгляд заметно смягчился, когда раздался Мишин голос с кающимися нотками, да и нарочито громкий в тишине: — … Я приболел на выходных и потому совсем не подготовился, простите. Приложу все усилия, чтобы исправить свои оценки в скором времени. Я удивленно скосил на него глаза, мысленно отблагодарив за находчивость, и ответил, подыграв: — Скоро конец четверти, кхм, — голос хрипел, пришлось прокашляться. — И эти оценки могут нехило подпортить твой аттестат. Ты один из самых старательных на моих уроках ученик, не подкачай. Мелкий говнюк закивал с очень правдоподобным виноватым выражением и, сделав жалобные глазки, перевёл их на Грибочка, а Грибочек взглянула на меня. — Раз уж мы с вами встретились, нужно поговорить по поводу предстоящей проверки, Иван Викторович, — сказала она важно. Миша кашлянул, когда завуч обратилась ко мне по имени, отчего мне захотелось дать ему весомую затрещину по лбу, попрощался с нами и ретировался домой, по всей видимости. — Я внимательно вас слушаю, — я постарался растянуть губы в самой из своих милых улыбочек, что имелись в багаже, и казалось, рожа порвётся, так усердно я улыбался, счастливый, что к проверке вернётся Ванька и, наконец, избавит меня от всей это фигни. Вот только мысли во время разговоров с Грибочком уплывали в другую сторону, возвращались к Мише и концентрировались на его пшеничных колких волосах и едва заметных веснушках на носу; на том, что он вообще-то школьник и ученик моего братца; на поцелуях, что обжигали губы и, несомненно, понравились нам обоим; на неприятностях и пенделях, которые будут ждать меня, когда Ванька вернётся с неофициального отпуска и узнает обо всём. Если узнает… Я улыбался завучу, пропуская мимо ушей информацию, и опустошение внезапно накатило огромной, холодной волной и понимание отрезвило меня. Палящие поцелуи, жадные пальцы в моих волосах, осторожные прикосновения и искрящиеся взгляды — всё это предназначалось не мне и принадлежало совершенно другому человеку. С таким же лицом, похожей улыбкой и фамилией. Но сердце у него было другое... * Прогуливать мои уроки Миша перестал, но на бесчисленные просьбы остаться после и обговорить некоторые детали нашего… тесного общения забивал большой и толстый болт. В отместку я постоянно вызывал его к доске и дёргал на уроках литературы, слушая покладистый на людях лепет. Я не был уверен, правильно ли вообще он отвечал: книги эти я не читал, либо читал очень давно и, ясень пень, не помнил содержания, и достаточных знаний по языку не имел, но топить Мишу и портить ему оценки в мои планы не входило, лишь только помучить слегка. Потому придирался много, но безобидно. Отстать от него пришлось только когда весь класс заподозрил неладное — всё-таки надо было соответствовать Ваньке, он же ведь не издевался так над детьми, в особенности над своим любимчиком. Наверное. Через несколько дней мне повезло, либо просто в лесу кто-то помер, но Миша сам подошёл ко мне после занятий, благо, это был мой последний урок на этот день и мы остались в пустом классе одни. — Когда вернётся Иван Викторович? — спросил он тут же, горделиво вздёрнув подбородок и глядя на меня с… презрением? — Через четыре дня. Миша кивнул, но по нему было видно, что нечто ещё гложет его. Если он решил, что я настолько тупой, что по возвращению братца обо всем тому доложу, то в таком случае даже как-то обидно за мои умственные способности в его глазах… — Ты же не расскажешь о том, что было? Мелкий вредитель. Я встал из-за стола и принялся в медленном темпе собирать свои вещи в дипломат, чтобы поцарапать ему нервишки, ибо нефиг. — Ты специально меня игнорируешь? — Уже на «ты» перешёл? Шустрый, однако. Я слегка удивился, почувствовав на своем плече руку. Меня дёрнули, разворачивая, и предо мной возникло искажённое злобой лицо Миши. — Не могу поверить, что тебе удалось так долго притворяться, и никто не смог тебя раскусить! Кроме меня… — Не бери на себя так много. Это всё потому что я… слегка увлёкся и позволил себе лишнее. В противном случае ты бы и дальше думал, что это твой обожаемый Ванька и вздыхал при мне, как девица двенадцати лет. — Неправда, я не вздыхал! И я с самого начала, как ты появился здесь, начал подозревать. — Ну-ну. — Первый день. Когда ты забыл сборник и отпустил всех с классного часа! Это точно было в тот день. — Кстати, сборники завтра верни, мне ради тебя, изнеженного ценителя поэзии, их в библиотеке пришлось взять. И да, ты прав, это был мой первый день. Видел бы ты свою покрасневшую от смущения мордашку, я и не знал, что мне думать тогда: пацан как пацан, а млеет и лепечет что-то, словно… Кулак стремительно приближался к моему глазу. Перехватив руку, я прижал Мишу к столу и насмешливо дёрнул бровью. — Я не расскажу братцу о том, что между нами было, и не расскажу ему о твоих чувствах к нему, чтобы он в порыве не уволился. Но и ты держись от него подальше, ему не нужны проблемы. — Я-я и так к нему не лез. — Серьёзно? А кто втянул его в семейные разборки? А чепуха с дополнительными занятиями? А твои театральные эксперименты, увлечение поэзией и попытки выдать себя за хорошего мальчика? Как ты это объяснишь? — Ты бы молчал про попытки выдать себя за кого-то другого. И вообще, иди-ка ты в жопу. Но вырваться ему я не позволил. — Вот уж нет, я ещё не договорил. Мне вот любопытно, ты вообще собирался признаться ему, что втюрился? Или планировал до самого выпуска мечтать и чахнуть? Или может быть ты задумал нечто коварное, например, тёмным зимним вечером пойти вслед за ним и изнасиловать в каком-нибудь бомжацком углу? В таком случае тебе бы обломилось: пусть Ванька и кажется тюфяком, крепким ударам я его научил. Я даже не удивлюсь, если признаешься, что шпионил за ним — так-то ты и меня достал своими преследованиями. Миша густо покраснел, вероятно, от злости. — Ты себя слышал вообще? Ты сейчас это всё серьёзно сказал? Или в своей дурацкой манере пошутил? Потому что я бы никогда такого не сделал! — Потому что хотел, чтобы он это сделал с тобой, да? — Ч-что? Я мог не делать этого, правда. Я был слегка взвинчен от своих же слов, что-то злобное клокотало во мне, и только поэтому я не остановил себя — мог бы, но не стал. Поцеловал его снова, понимая, что истосковался по этим губам за те дни, что Миша игнорировал мои попытки с ним поговорить. Ответа на поцелуй не последовало, пришлось потребовать, настойчиво истязая его рот и разрывая всё своё существо от последовавшего отклика. — Ты — не он, — тяжело дыша и недобро ухмыляясь, сказал мне тогда Миша, оттянув мою голову за волосы. — И никогда не мог бы им стать. У меня словно крышу сорвало от его слов. — Тогда почему ты до сих пор целуешь мои губы, а не его? Я же — не он. Схватив со стола дипломат, я драматично ушёл, сбежал прочь, исчез, эффектно хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка. Сердце колотилось бешено, в ушах стоял гул, я злился, вот только не знал, на кого из нас троих — в тот миг я впервые почувствовал настоящую зависть к Ваньке и тугой жгут, которым она стиснула моё сердце. Правда, совсем недалеко отойдя от кабинета, я вспомнил кое-что, и мне пришлось вернуться, так как я был обязан закрыть класс и сдать вахтёрше ключ. Громко выругавшись, я развернулся и зашагал обратно, понимая, что повторным явлением сотру по нулям впечатление от своего красивого побега из кабинета минутой ранее. Миша сидел, запрыгнув на учительский стол, размахивал ботинками и задумчиво трогал свои губы. Я тяжело сглотнул комок в горле, размером с таким, должно быть, какими плевался Ванькин котяра. — Пшёл вон отсюда! Мне класс закрыть надо. Он вздрогнул, услышав мой голос, злобно прищурился, спрыгнул с парты и двинулся на меня. Я думал, он пройдёт мимо, заденет плечом или даст поджопника — что-нибудь в таком, мстительном духе. Но Миша вырвал ключ из моей руки, и, заперев изнутри дверь, приложил меня к ней, отчего мой мир потемнел и наполнился сияющими точками. А затем я почувствовал поцелуй и пропал. В тот день домой я вернулся под самый вечер, в растрёпанных чувствах и с порванной пуговицей на пиджаке братца, за который Миша цеплялся так, словно боялся, что я уйду. До Ванькиного возвращения оставалось всего четыре дня, а я запутался и не понимал, чего хотел от Миши.********
В свой последний рабочий день вместо брата, на перерыве между уроками я подслушал очень любопытный разговор между Мишей и его другом Петровым. Они опять о чём-то спорили в коридоре, но хоть из-за шума, стоящего там, не выделялись ото всех, всё равно по их склоненным головам, дабы секретно пошептаться, и хмурым физиономиям я понял, что беседа у них не из числа приятных. Справедливо решив, что в связи с последними событиями, а точнее нашим неким подобием сближения с Мишей я имею право знать, в чём заключалась проблема, я подошёл к ним из-за спины, как когда-то в первые дни работы здесь, и, настроив локаторы, стал слушать: — Я в полной жопе… — Ну, ты и дебил, Мишка. Я, конечно, тоже не святой, но ты как такую хрень устроить-то решился? Боюсь представить твою мать, когда она узнает правду, так ещё и твой Иван Викторович совсем не обрадуется, выяснив от… Петров замолк и резко встрепенувшись, вылупился на меня злобно-виноватым взглядом, понимая, что я мог кое-что услышать, Миша встал навытяжку рядом с ним. — Здрасте, — поздоровался со мной Петров и, дождавшись кивка, обратился к Мише, мигая многозначительными, но не заметными для меня, как он полагал, взглядами. Наивный. — Ты мне домашку обещал показать, идём, — и потащил его, покорного, в класс, видать, спасая от неловких объяснений. Миша оглянулся на меня, послав красноречивый взгляд, и только мы вдвоем знали, что он означал. После уроков он по устоявшейся за три дня традиции пришёл ко мне в класс. — И что же ты там такое устроил, что твоя мать и Ванька не будут блистать от счастья? — Да так… — замялся он и, бросив рюкзак на мой стол, прямо на листок с подошедшим к концу планом, оставленным мне братом, уселся за моё рабочее место. — Раз это касается моего брата, то своим «да так» ты не отделаешься, я должен знать. Даже если мне придётся тебя пытать. — Смотрите-ка, как заговорил! Это что ещё за слова умного, взрослого, здравомыслящего человека? Я отвесил ему подзатыльника, а он лягнул меня по колену. — Так-то из нас двоих я и есть взрослый. Так что давай, не переводи тему. Миша вдруг взглянул на меня как-то жалобно и горестно. Я удивился, потому что рассчитывал, что он как обычно начнёт огрызаться, а мне придётся прижимать его и мучить губами. — Что случилось? Он неуверенно облизнулся и опустил глаза. Я насторожился. — Не могу сказать. — Миша. — Нет. — Я не расскажу Ваньке, — Миша поднял на меня горящий надеждой взгляд. — Если это что-то не очень серьёзное, — поспешно добавил я. — Пожалуйста, пообещай, что никогда не расскажешь. Ему. Колючая ревность ужалила в сердце, а предчувствие чего-то недоброго смешалось с волнением за мелкого говнюка, и я честно сказал: — Не могу этого пообещать. Но если ситуация не требует и этого можно будет избежать, то не расскажу. — Я наклеветал на своего отчима. Я не понял. Уставился на него вопросительным взглядом. — А ну да, ты же и не знаешь толком, — Миша глубоко вздохнул, готовясь к признанию. — Помнишь, я говорил, что матушка разводится с ним, а потом решила сойтись? Это же всё из-за меня началось. Просто я ненавижу его! И однажды, по дороге в школу подрался с местной шпаной, а когда Иван Викторович спросил, что со мной случилось и откуда на моей роже синяк… взял и ляпнул, что это отчим меня избивает. Он связался с матушкой и всё ей рассказал, а она выгнала Гену. Я обманул его, обманул маму, оговорил отчима, и совесть меня так достала, что я уже спать нормально не могу. — И зачем ты это сделал? — Не знаю, — беспомощно простонал он. — Мне подумалось, что если Иван Викторович решит, что я такой бедный и несчастный, он пожалеет меня и, возможно, привяжется... Я не рассчитывал на исход, который случился, думал только, что Иван Викторович станет уделять мне больше внимания и всё. Откуда ж мне было знать, что он позвонит матушке и поднимет такой кипиш! Я устало потёр глаза. — Это самое дебильное оправдание самого дебильного поступка во имя любви, что я слышал в своей жизни. — Умоляю, не рассказывай ему! Я что-нибудь обязательно придумаю и всё исправлю! — То есть отчим тебя не бил? — Нет, даже пальцем никогда не трогал, и голос повышал всего-то пару раз за несколько лет, что с нами жил. Он… он хорошо относился ко мне, к матушке, но я всё равно его ненавидел… ненавижу… Не знаю уже и сам, что я чувствую. Матушка так страдает, думая, что обрекла меня на подобное, и мне так стыдно перед ней… А я просто хотел, чтобы они с отцом снова жили вместе… — Ты должен ей признаться во всём. — Да ты что?! Она же на Гену чуть заяву не накатала, я еле отговорил! Она убьёт меня, найдет способ воскресить и отведёт к тебе… к твоему брату, чтобы он меня убил! Да она со стыда умрёт, когда узнает, во что я втянул своего учителя. Пиздец, — Миша спрятал лицо в ладонях. — Как же стыдно. Я коснулся его холодной руки и, отняв её от Мишиного лица, сжал в ладонях, согревая своим теплом и пытаясь успокоить. — Она простит тебя, она же твоя мать. Оставь их в покое, позволь ей пожить для себя и быть счастливой. — Ого, что долетает до моих ушей: в тебе снова проснулся взрослый человек? — Умолкни. — Это я так хорошо на тебя влияю, да? — Нет. Это я сам по себе такой мудрый. Миша насмешливо хмыкнул, и мне пришлось осадить его очередным подзатыльником. Ибо нефиг над взрослыми дядями издеваться. — Хм… но она вряд ли позволила бы мне стать счастливым, если бы узнала про нас, — моё сердце поскакало галопом и резко затормозило, когда мелкий засранец поспешно поправился: — Я хотел сказать — обо мне и Иване Викторовиче. Ну, точнее, что я… — А мы… ты ей не говори. Я глубоко вздохнул и, встав, нерешительно обнял его, не совсем понимая, имел ли я на это право. Когда руки Миши так же робко сомкнулись у меня за спиной, я чмокнул его в макушку. — Ты маленький, симпатичный и хитрый говнюк, но шансов с ним у тебя не было. Несмотря на твои детские попытки и уловки. Почувствовав нехилый тычок по лопатке, я усмехнулся. Закрыв глаза и уткнувшись носом в светлые волосы, я услышал тихий, неуверенный голос: — Уже завтра он вернётся, да? Да. Ванька уже должен был быть в городе, в своей либо в моей квартире, и именно он уже завтра будет ловить восхищённые взгляды синих глаз и толковать с Мишей о глупых стишках, в которых я ни черта не понимал. Я стиснул крепче его в своих объятиях, и почувствовал, как ткань пиджака на спине натягивается — Миша собрал в кулаки плотную ткань. — Да. * Уходил со школы я счастливым и свободным — она мне надоела больше, чем родная работа, и устал я сильнее. Вот только Грибочек посматривала на меня странно, когда я сказал ей «Прощайте», а она мне привычное «До завтра, Иван Викторович». Махнул вахтёрше напоследок, от моего действия с подозрением прилипшей к стеклу своего логова на первом этаже. Я стоял под завывающим холодным ветром запозднившейся осени, в ставшем привычным потрёпанном костюме братца, скрытом слоем тёплой куртки, смотрел на тёмные окна адского здания и улыбался. Авантюра Ваньки наконец-то подошла к концу, и я был этому чертовски рад. Но в виске упрямо пульсировала лихорадочная, тревожная мысль: лишь только от одного-единственного человека мне не хотелось уходить. Ванька вернулся счастливый, довольный и загорелый — я не знал, как именно третье он намеревался скрывать, всё-таки я не отличался особым загаром в конце ноября. Вручив мне кучу сувениров, обклеив мой сиротливый холодильник магнитами и передав горячий привет от своей леди со стальными********
Весь день я работал, как не в себе, выплёскивал своё волнение на отвыкших от меня рабочих, курил без остановки, неутомимо орал на всё тех же рабочих и кажется, сорвал голос. Валерыч спрашивал, что со мной не так, просил успокоиться и не переживать так сильно по поводу больного деда, а я даже и не понял сначала, про что он — совсем забыл, что выдуманный дед и был причиной моего «отпуска». Я только ещё больше лютовал от осознания, что с Ванькой мы, видать, разные настолько, что я никогда не смог бы заслужить такой любви, которую ему готов был отдать Миша. — Эй, пс! — послышалось вдруг в вечерней темноте. Я посмотрел по сторонам и увидел в дырке забора силуэт Мишиной головы в шапке. Сердце застучало где-то в горле, подбородок мелко задрожал. Сигарета вывалилась из рук, и я судорожно её затоптал, мол, так и планировалось. — Ты чего здесь шляешься? — подойдя к нему, прошипел севшим от криков голосом. — Да так, понял кое-что. — И что же? — Ну… что ты, я… мы с тобой? — Ванька? — Нет, без него. — Ты же понимаешь, что я и за свою-то жизнь несу ответственность с горем пополам? — А за меня и не надо, я как-нибудь уж сам. — Ага, сам. С мамой поговорил? — Опять режим взрослого активировал? Я усмехнулся и грязной рукой поправил съехавшую шапку на его бестолковом лбу. — Ты же понимаешь, что я старше тебя и… Нас перебил ор Валерыча: — Женька, ты чё там встал? Скоро и так по домам, иди сюда! — Так вот, ты же понимаешь? Я старше, у нас разница лет в девять! Я не Ванька, совсем не такой и… — Хули я тебя упрашивать должен? Так-то это ты должен был кинуться на меня в слезах и с объятиями. Действительно, аргумент. Я проникся.Я получил всё, в чём я нуждаюсь, Когда ты пришёл за мной. © Sia — Fire Meet Gasoline