Шрамы

Джин почти каждую ночь просыпался от ужасных сновидений, в которых Нино не удалось спасти. В этих снах пули задевали жизненно важные органы, и на белой рубашке мгновенно распускались алые цветы крови, и воздух со свистом выходил из лёгких лучшего друга до тех пор, пока вокруг не наступала полнейшая тишина. После таких кошмаров Отас просыпался в холодном поту, возрастающее беспокойство побуждало проверить, когда приходило последнее сообщение от Нино: буквально пару часов назад, и Джин с облегчением выдыхал и откидывался на спинку кровати, прикрывая глаза рукой. Но даже осознание того, что Нино жив, не давало достаточного облегчения, блондин считал, что в случившемся полностью его вина, и при худшем исходе он до конца своих дней не смог бы найти себе места, как и не смог бы избавиться от тягучей тяжести внутри груди. Не будь Джин Отас из королевской семьи, никто бы не загорелся идеей втянуть его в государственный переворот, и близкие ему люди не пострадали бы. Но своё прошлое, своё происхождение сейчас уже никак не изменить, и приходится как-то с этим считаться: рисковать, идти на жертвы, продумывать все шаги наперёд. Гнетущие мысли хотелось выкурить из головы сигаретой, или даже двумя, чтобы тяжесть на сердце заменилась осадком никотина в лёгких, и чтобы холодный ночной ветер вместе с серым дымом унёс переживания далеко-далеко, рассеяв их в бесконечном пространстве чёрного неба. И Джин почти невесомо опускал ноги с кровати, накидывал на худощавые плечи тёплый плед и тихими шагами (не разбудить Лотту) прокрадывался на крышу дома. Но выкуренные сигареты — это ещё не всё, слишком просто, чтобы заглушить весь груз переживаний, и лишь немного туманилось сознание; физическая боль ни за что не сравнится с душевной, но всё же помогает отвлечься. И Джин Отас, сжав зубы, тушил сигареты о тонкие запястья, бессмысленно пробегал голубыми глазами по новым и уже успевшим зажить ожогам и дорожкам вен, сгибал дрожащие кончики пальцев. Джин носил белоснежные рубашки с длинным рукавом, он думал, что никто не заметит под тканью болезненных шрамов, по крайней мере, ему хотелось так думать, но был тот, кто видел каждый его шаг, знал наизусть каждое движение ещё до того, как он успевал его совершить, кто запечатлевал в своей памяти и на плёнке каждый момент его, Джина Отаса, жизни: и приподнятые в улыбке уголки губ, когда он счастлив, и пролёгшую между бровей морщинку, когда он недоволен, и меланхоличную синеву глаз, когда он задумчив. Нино знал, но почему-то молчал, как будто не хотел выворачивать чужую душу наизнанку, а Джину только это и надо было — пожалуйста, сковырни мои ноющие шрамы, распори мою тонкую грудь, раздели со мной эту боль, вынь моё сердце, не видишь, что я не могу нести груз вины в одиночку, я не достоин, пожалуйста, скажи, что ты прощаешь меня!.. И в очередной вечер, когда после нескольких выпитых кружек пива кружилась голова, и золотистые пузырьки жидкости искорками растворились где-то в желудке, а затем туда же отправился не один бокал вина, красного, как потёки крови на белой рубашке, которые так часто снились блондину, Джин посмотрел затуманенным взглядом на Нино, точнее, на его силуэт с синим пятном волос в мягком освещении бара (тот, кажется, совсем не был пьян), и сказал: — Пойдём к тебе. И Ворон послушно, бесшумно, немного задумчиво, сквозь ночь и спящий город почти тащил на себе Джина к квартире, размышляя, правильно ли он поступил, и не будет ли слишком сильно волноваться Лотта. Но эти мысли он оставил на потом, а сейчас он уже помогал Отасу выбраться из пальто и обуви на пороге своей квартиры, а тот цеплялся за Нино своими узловатыми пальцами, как будто искал в нём спасение — он тонул в выпитом алкоголе и чувстве вины, но пытался всплыть на поверхность. Их глаза на секунду встретились: обжигающе-холодный лёд и синева моря, чистое небо и дыхание гор; и взгляд Джина кристально ясен, будто не было выпито столько пива и бокалов вина, но прозрение длилось всего лишь мгновение, и Нино уже тащил едва способное двигаться тело на кровать, жалея, что не смог запечатлеть этот пронзительный взгляд на плёнке. — Джин. И раскрасневшийся от выпитого Джин, уже успевший в полумраке комнаты расслабленно распластаться на приятно пахнущей постели (запах корицы, шоколада и соснового леса), усилием воли открыл полусонные глаза, а непослушные руки сами схватились за край рубашки синеволосого парня, когда тот собирался уже уходить, и легонько потянули на себя. Нино остановился, и в возрастающей тишине и неловкости было слышно лишь немного сбившееся дыхание двух запутавшихся в себе людей, каждый из которых хотел другого спасти, но не знал, как. Тогда Ворон, неспешно развернувшись, поймал чужие ладони своими и скользнул подушечками пальцев, почти невесомо, вверх по запястьям, обнажая бледную кожу под рукавами рубашки, нежно, с грустью поглаживая болезненные следы, отчего Отас неосознанно дёрнулся, но не отстранился, лишь слабо выдохнул и, кажется, ещё сильнее покраснел. Больше не надо нести щемящую боль в груди в одиночестве, выкуривая сигареты одну за другой, больше не надо хранить в себе мучительные мысли, от которых раскалывается голова, не нужно больше прятать шрамы, расчёсанные до крови. Пусть это и произошло так — по пьяни, не откровенный разговор, на который ещё надо решиться, а необдуманная, непроизвольная встреча взглядов и касаний, пронизанная жалостью, состраданием и стыдобой, но теперь наконец-то можно душой податься навстречу, не отводя пугливо глаза. Джин крепкой хваткой вцепился в держащие его руки и потянул Нино на себя, а тот, не понимая, почему он позволил этому произойти, не думая сопротивляться, послушно подался вперёд, окунаясь в свежие простыни рядом с блондином. Тот навис над ним, смотря глаза в глаза пристально, не мигая, а затем по его щекам покатились слёзы, как будто сами собой заскользили прозрачными дорожками по коже. Нино, сам того не осознавая (он вообще перестал что-либо понимать), провёл большим пальцем правой руки прямо вдоль тонкой кожи мешков под глазами у Джина, образовавшихся из-за долгих изнурительных перелётов и явно бессонных ночей, на секунду прерывая дорожку слёз. Ворон был удивлён такой сентиментальностью, ведь, кажется, последний раз Джин плакал только после смерти родителей, но тот, казалось, совсем не замечал этой слабости, лишь несильно поджал губы, а затем его ладони скользнули по груди синеволосого, начиная одна за другой с дрожью расстёгивать неподатливые пуговицы его рубашки. — Джин, прекрати, ты пьян, — глухим голосом заметил Нино, ненавязчиво отстраняя руки блондина. Он не хотел, чтобы это было ошибкой, произошедшей потому, что алкоголь ударил в виски, помутив сознание, ведь так легко было бы потом свалить всё на то, что вы были не в себе, так нетрудно предложить всё забыть, отметив в памяти случившееся простым недоразумением. А он не хотел забывать. — Нет, пожалуйста… прости, я… — и непослушливые руки продолжили своё дело, избавившись от преграды в виде последней пуговицы, обнажая крепкую грудь. Не встретив сопротивления, Джин ладонями мягко провёл по коже, под которой едва уловимо чувствовалось учащённое сердцебиение, не задерживаясь надолго, затем как будто в спешке спустился к гладким бокам, словно выискивая что-то, только ему ведомое. Разгорячённые пальцы скользнули вверх по спине, вынуждая Нино несильно податься бёдрами вверх. Разум Ворона в этот момент был где-то за пределами сознания, сконцентрированный лишь на прикосновениях к обнажённым участкам кожи. Ситуация уже давно вышла из-под контроля, поэтому синеволосый, отбросив все сомнения и страхи, решил слепо следовать и подчиняться чужим движениям. Нино не волновало ни то, что инициатива держалась не в его руках, ни всевозможные статусы, которые могли бы ограничить их отношения, если бы правда открылась ещё много лет назад. Сложившиеся теперь между ними доверительные узы дружбы (или, хотелось бы, большие) позволяли происходить тому, что происходило сейчас. Ведь он был готов ради Принца на всё не только потому, что следовал оставленному ему отцом делу, но и потому, что он сам так хотел. О последствиях Ворон подумает потом, когда ранним утром очнётся после тяжелого сна, боясь, что прошедшая ночь была только плодом его опьянённого воображения, но с облегчением обнаружит рядом с собой мирно сопящее тело Принца. Своего Принца. Сейчас самым главным было запомнить в мельчайших деталях картину, открывшуюся перед его взором: освещённые мягким уличным светом из окна обнажённые ключицы, виднеющиеся под расстёгнутым воротом рубашки, изучающие его тело худощавые руки, блеск заплаканных глаз, шёлк ресниц и золото гладких волос. Хотелось впечатать в сознание эту картинку, сохранить в воспоминаниях, словно случайно сделанную удачную фотокарточку, и Нино отчаянно надеялся, что его мозг способен на подобное. Но больше всего хотелось знать причину. Руки Джина продолжали медленно бродить по спине, пока, наконец, не нашли то, что искали: два глубоких рубца от пуль, вошедших в тело. Две раны, которые лишили спокойного сна и едва не лишили дорогого человека. Хотелось зацеловывать эти шрамы, вымаливать прощение, и он решительно настроился это сделать, но решиться — это одно, а сделать это с ослабленным от выпитого телом и заплетающимся языком довольно сложно. — Пожал… ста… Повернись… — Отас произнёс давшиеся с трудом слова, попутно пытаясь стянуть с плеч Нино рубашку. — Подожди, я сам, — Ворон плавно отстранил от себя Джина, вынуждая того сесть, и сам принял вертикальное положение, поворачиваясь спиной и снимая с себя белоснежную ткань. Он уже понял ту причину, которая побудила блондина так легкомысленно повести себя в этот вечер: жгучее чувство вины и тяжесть выпавшего бремени, которые не давали спокойно идти по жизни вперёд, не найдя выхода захлёстывающим эмоциям. Нужно было разделить эту боль, показать, что это не чья-то вина, а свой собственный, осознанный выбор. И Нино позволил мягким (наверняка солёным) губам скользнуть по его спине, покрывая каждый миллиметр раненой кожи невесомыми поцелуями, незримо, но ощутимо выражающими любовь. И, кажется, оба в этот момент почувствовали облегчение; слова, не высказанные вслух, обратились в спасительные прикосновения. Они смогли понять и простить друг друга, и не было больше той недосказанности, пролёгшей между ними, подобно огромной пропасти, разделяющей их души. Закончив с поцелуями, от которых у Ворона по коже пробегали мурашки, словно от лёгкого дуновения ветерка, Джин неловко заключил в объятия спину человека, на долгие годы ставшего его щитом и спасителем. На секунду мгновение замерло вместе с дыханием и напряжёнными телами, позволяя уловить эту незримую установившуюся связь, но очарование длилось недолго, прервавшись первым свободным вздохом больше не отяжелённой горечью вины груди. И блондин был преисполнен благодарности за это. Мужчины с тихим смехом повалились обратно на постель, окутываемые волшебством ночи и этим новым зарождающимся чувством, так приятно греющем сердце. В объятиях друг друга она погрузились в безмятежный сон, чтобы утром проснуться с новыми силами, готовые справиться с любыми тяготами жизни. Этой ночью Джину Отасу впервые за долгое время не снились кошмары.