А.О. Смирнова.
29 октября 1838 года Хочу сейчас же написать вам, пока свежи мои впечатления от увиденного и услышанного. Сегодня Лермонтов читал у Карамзиных своего «Демона». Я уже не надеялась застать его в гостях у Софи — и вот, спустя почти два месяца, он появляется снова, да еще и с таким козырем в рукаве. Не стану пересказывать сюжета поэмы; когда-нибудь вы услышите ее сами, из первых уст, и я не хочу заранее портить вам удовольствие. Скажу другое: знайте, все, что я говорила о Лермонтове в прошлом письме — вздор. Что внутренняя сила? Что прямая спина и скупые движения? В самом деле, мало ли теперь молодых корнетов с прекрасной осанкой, горячим сердцем и учтивыми манерами? Нет, Мишель совершенно особенный, его натура куда сложнее и глубже. Конечно, его глубины нельзя разглядеть поверхностным взглядом, как это сделала я поначалу. Только увидев, как он читает, можно понять: не железный взгляд в нем главное — но его железный стих, в котором каждое слово будто отлито по образцу высочайшего искусства. Бог весть, как куются слова в этой творческой кузнице; простым смертным, как я, туда не попасть и не узнать этого. Остается только учиться слушать — и это искусство, как мне кажется, я постигла в совершенстве. Вы будете, конечно, со мной спорить — я ведь часто зеваю, когда вы читаете мне какие-нибудь душеполезные книги пророков. Но позвольте мне на свежем примере доказать свою правоту. Лермонтов все как-то робеет смотреть мне в глаза при разговоре; очевидно, сказывается его молодость и мое высокое положение в обществе. Но пока он читал, я не раз встречала его взгляд — взволнованный и благодарный. Он, точно, был счастлив оттого, что я слушаю с таким интересом! От этого в голосе его появлялись бархатные нотки, а некрасивое лицо преображалось и становилось даже привлекательным. Он читал, а я все смотрела на этого новоявленного Демона русской поэзии и понимала, что передо мною — гений, который пока только расправляет крылья. Закончив, первым долгом он подошел ко мне и очень серьезно спросил, что я думаю об услышанном. Здесь пришла моя очередь теряться и отводить глаза. Почему-то поэты всегда видели во мне строгого чуткого критика — а я почти никогда и не знаю, что могу сказать такого, чего они еще не слышали от других восторженных слушателей. Поэтому, когда просят моего мнения, я всегда говорю только то, что лежит на душе. — Думаю, если бы здесь был Пушкин, — сказала я, запинаясь и почему-то боясь обидеть, — он согласился бы со мной, что однажды вы непременно создадите что-то великое. А еще бы сказал, — добавила тут же, — что у него в ваши годы серьезности и таланту было куда меньше. Лермонтов едва улыбнулся моей шутке; очевидно, чувство юмора у меня уже не то, что прежде. Он коротко поклонился мне, а в следующее мгновение его внимание увлекла Софи — она щебетала, мол, Демон его прекрасен и теперь от дам всех возрастов ему отбою не будет… Что ж, пожалуй, она права. Тепло ли теперь в Риме? У нас серо и уныло. Хотелось бы мне поскорее к вам, взглянуть на купол Петра и в особенности на небо, которое, как говорили вы, днями напролет купается и тонет в свету… <…>А.О. Смирнова.
15 ноября 1838 года <…> …а касательно до вашего вопроса про Лермонтова — наши с ним отношения не подвинулись ни на волос. Я все так же его смущаю, а он все так же робеет. Пошутив как-то, что Пушкин в его годы был совершенно другим, я случайно попала в цель. Мишель, правда, талантливейший молодой человек и уникальное явление для русской поэзии — да, я беру на себя смелость утверждать, что ничего подобного у нас в России еще не было — но вторым Пушкиным ему никогда не стать. Да он, кажется, к этому и не стремится. Он все надувается байронической спесью, популярной у молодежи, и уверен, что это делает его неотразимым в глазах дам. Мне же он кажется от этого еще более скованным и неловким. Что ж, может, он и достигает цели, очаровывая своим небрежно-дерзким видом светских красавиц с кукольными стеклянными глазами. Но ведь эти же самые красавицы наводят на него тоску — а потом он жалуется на то, что устал быть в окружении беспечной легкомысленной толпы. Право, я этого не понимаю. Впрочем, не мне его судить — я и сама не лучше со своей вечной хандрой и плачем по стремительно уходящей молодости. Но довольно о Лермонтове. Пишу я вам с другой целью: день тому назад, по вашей просьбе, я посетила Анну и Елизавету в перерыве между их занятиями. Они беспокоятся о вас так же, как и вы о них; я успокоила их обещанием материальной помощи с моей стороны. Знаю, вы меня об этом не просили, но иначе я не могла. <…>А.О. Смирнова
27 июня 1839 года Вы совсем перестали спрашивать меня про Лермонтова. Я помню про ваше новое увлечение — должно быть, поиски материалов для малороссийской драмы занимают все ваше свободное время — но отчего вы не интересуетесь тем, о чем мне так нужно вам рассказать? Вчера я снова проводила вечер у Карамзиных, и твердо вознамерилась разговорить Лермонтова. Зачем, не знаю и сама, а только я видела в этом какую-то жизненную необходимость. За минувшие месяцы я многое передумала в отношении Мишеля, и как мне казалось, совершенно его поняла. Мне хотелось высказать ему все свои мысли, да так, чтобы и он меня понял и перестал, наконец, избегать моего общества… Однако, все по порядку. Лермонтов был угрюмее обычного; кажется, они с Софи в ссоре. Он не вступал ни в какие обсуждения и довольно равнодушно отнесся к моему предложению пройти в другую комнату, чтобы отдохнуть от шума. Когда мы оказались одни, между нами произошел разговор примерно такого рода: — Отчего вы боитесь меня, Мишель? Сразу скажу, что старалась придать своему голосу как можно более дружелюбное выражение. Но это только смутило Лермонтова еще больше. Виду он, конечно, не подал. Только отвел глаза, плотнее сжал челюсти и ничего не ответил. — Право слово, — я не выдержала и рассмеялась, — вы передо мной робеете более, чем перед государем! А между тем, Софи рекомендовала мне вас как замечательного собеседника. Неужели я так страшна, что мне и слова сказать нельзя? — Никак нет, Александра Осиповна, — отвечал Лермонтов, глядя в окно. За окном Нева, окутанная и расширенная мглой, казалась огромным морем. Я делала вид, что наблюдаю, как вода дрожит и переливается лунными бликами — а сама украдкой смещала взгляд и смотрела на отражение Лермонтова в стекле. Видите, кокетка бальзакового возраста не утратила тяги к мелким шалостям. К тому же я еще немного выпила, и, казалось, готова была на любую, самую отчаянную глупость. Голоса гостей, смех, звуки игры на фортепиано доносились из гостиной, и это почему-то делало наше молчание еще более неловким. По крайней мере, так казалось мне. О чем думал он, Бог знает. — Впрочем, — заговорила я снова, улыбаясь, — простите мою навязчивость. Я постоянно напрашиваюсь на комплименты, это моя слабость. В былые годы каждый третий поэту воспевал мою красоту, и я с этим свыклась, как пьяница с вином… — Вам это простительно, — отвечал Лермонтов. — Другое дело, что не всякий поэт имеет право посвящать вам стихи. Для этого надобен большой талант, а он не у каждого есть. — У вас есть, — заметила я. — Софи считает иначе, — он улыбнулся коротко и невесело. — Уж если такая добрейшая душа уничтожила стихи, писанные мною в ее альбом, мне страшно представить, что сделаете вы, если я вздумаю вам что-нибудь посвятить… — Вам страшно, — повторила я задумчивым эхом. — А я, между тем, не Медуза Горгона, которая обращает в камень любого, кто на нее посмотрит. Мои слова наконец произвели на Лермонтова впечатление. Он отвел взгляд от окна и повернулся ко мне лицом. — У вас чудные глаза, — сказала я. — Только грустные. И никакая маска презрения этого не скроет. Я придвинулась ближе и ласково положила ладонь ему на грудь. Он вздрогнул, но не отстранился. — С вашим добрым сердцем, — продолжала я, — вам не хватает простоты. Это не ваша вина. В нашем диком обществе простоту давно уже принято считать чем-то вульгарным и непристойным… Но при мне вы можете держать себя свободнее. Видите, я с вами не церемонюсь и не кокетничаю. Я хочу только быть вашим другом, и мне грустно, что вы все дичитесь меня… Окидывая беглым взглядом все написанное, я понимаю, что вела себя очень хищно. Понимаю и каюсь. Мне следовало бы обращаться скромнее с мужчиной, который настолько моложе меня; но Лермонтов, хотя ему нет и двадцати пяти, выглядит гораздо старше своих лет, и я постоянно забываю про нашу разницу в возрасте. Сомнительное оправдание, скажете вы. Не стану с вами спорить. К счастью, Лермонтов, хоть он и молод, все же не нежный юноша, который вспыхнул бы до самых ушей и ретировался, посчитав меня коварной обольстительницей. Он и сам обольститель не менее искусный, да притом еще слишком хорошо воспитанный, чтобы применять свои чары к замужней женщине. Он взял в большую ладонь мою руку, твердо отвел ее от своей груди и сказал: — Я скверный друг, Александра Осиповна. И еще более скверный собеседник. Человеку с вашим умом очень скоро наскучит мое общество. Уверяю, если мы с вами сблизимся, вы начнете зевать прежде, чем я раскрою рот. — Мишель, — я улыбнулась, не желая уступать, — право, вы себя принижаете. Вы не хотите быть моим другом — но должны же вы быть для меня хоть кем-то… — Думаю, быть «хоть кем-то», — Лермонтов выделил эти слова с каким-то особенным, почти что ядовитым выражением, — мне не позволит ваш муж. Его едкое замечание помогло мне тут же понять двусмысленность сказанных мною слов. Я смешалась и ушла в другой угол комнаты. Лермонтов не уходил, будто ждал от меня чего-то. И тогда я решилась. Кажется, ничего более безумного за всю свою жизнь я не совершала — а уж жизнь моя многострадальная богата была на всякие проишествия. Теперь, в здравом рассудке, не затуманенном вином, я бы ни за что этого не сделала; но в ту самую секунду мне казалось, что иначе я никак не могу выразить свое желание узнать Лермонтова ближе. Вы знаете, что я ношу за пазухой запасной ключ от своего дома… Вернее, носила. Теперь он у Мишеля, которому я его почти насильно вложила в руки со словами: — Приходите ко мне в любое время, когда вам будет угодно; я всегда вас приму и рада буду видеть. На том мы и расстались. Не знаю, что больше ужасает меня в сложившемся: мой поступок, тот факт, что Лермонтов взял ключ, — или моя радость оттого, что отныне Мишель, которого я почти совсем не знаю, вхож в мой дом на правах лучшего друга. Судить вам. Даю вам свою голову на отсечение и смиренно ожидаю ответа.Ваша А.О. Смирнова.
17 сентября 1839 года Напрасно вы так бранили меня в прошлом письме: Лермонтов ни разу не пришел ко мне с тех пор, как я отдала ему ключ. И, впрочем, немудрено: на его месте я, наверное, поступила бы так же. Ничего не могу сказать вам более. Я и сама в большом душевном смятении и страшно злюсь на себя. Давайте же поговорим о чем-нибудь другом — благо, предметов для разговора у нас теперь предостаточно: сестрицы ваши передавали, что вы из Вены едете в Петербург? Ведь это же прекрасно! Да и мне нужно передать вам разговор мой с Трощинскими, которые будто бы… <…>А.О. Смирнова.
6 апреля 1840 года Сегодня, вернувшись от Виельгорских, получила я от Наташи удивительную новость: вообразите, Лермонтов приходил! С ее слов, она открыла ему двери, догадалась, что он ко мне, и сказала, что меня нет. Он же чуть побледнел, пробормотал нечто вроде «хорошо… так даже лучше» и попросил все-таки впустить его. Затем поднялся ко мне, пробыл у меня в комнате некоторое время и ушел, так и не дождавшись моего прихода. Досаду мою, когда я это услышала, нельзя передать словами. Вы знаете, как я изводила себя тревогой в ожидании вестей о разрешении ареста Лермонтова — да и до сих пор не имею понятия, куда государь решил его отправить. Даже на всякий случай составила рекомендательное письмо для дядюшки Лорера, если вдруг на Кавказ… Да кроме того, и собственных причин поговорить с ним у меня предостаточно. Я поблагодарила Наташу — должно быть, голосом совершенно упавшим, ведь она посмотрела на меня с беспокойством — и поднялась к себе, боясь только одного: увидеть у себя за столе злополучный ключ, которым Лермонтов так и не решился воспользоваться. Ключа не оказалось, но мой альбом был раскрыт. Внутри я нашла стихи… Если когда-нибудь Лермонтов решит их напечатать, вы их прочтете. Но теперь мне неловко пересказывать их содержание. Нет, в них нет ничего неблагопристойного — но мучительная душевная работа, даже какой-то скрытый упрек звучат в этих строках, и оттого мне почему-то еще досаднее на саму себя… Теперь Лермонтов, верно, будет ждать моего ответа — а я, право, не знаю, что и сказать. Я не трусиха, Николай Васильевич, но молчу теперь единственно из слабости душевной. Умоляю, не браните меня, лучше пошлите мне сил. Ваше мысленное присутствие рядом всегда пробуждало во мне совесть и придавало смелости.Ваша от души А.О. Смирнова
10 мая 1840 года Бесценный Николай Васильевич, мне так жаль, что я не попала на ваши именины! Знайте же, что каждую секунду празднования я мысленно была с вами, да и теперь обнимаю вас всем своим сердцем и желаю сил душевных и умственных, чтобы закончить вам «Мертвые души». Но скажите, правда ли Лермонтов был у вас в гостях? Говорил ли что-нибудь обо мне? Умоляю ответить как можно скорее, мне очень важно это знать.А.О. Смирнова.
20 марта 1841 года <…> …да, Лермонтов был у меня перед отъездом. Мне не удалось уделить ему достаточно времени. Сами понимаете, гостей собралось много, да к тому же был среди них и Жуковский, а этот большой старый ребенок постоянно требует внимания к себе… Мы простились скоро и дружески. Михаил Юрьевич говорил мало, но только хорошее — так же, как тогда у вас на именинах. Отпуска ему не дают, но он вновь едет к моему дядюшке. Быть может, за него похлопочут на месте. Касательно упреков ваших: нет, вовсе не охладела я к Лермонтову. Я могла бы быть краткой, но я вас знаю — вы будете допытываться до тех пор, пока не убедитесь, что я совершенно открылась перед вами. Потому скажу: я виновата перед ним, страшно виновата. Но, Бога ради, не спрашивайте, в чем именно; это останется между ним и мною. Он уже простил меня, мы по-прежнему друзья, и единственный человек, перед которым мне следует извиниться — это вы, потому что на вашу бедную голову я вылила столько ненужного и вам, и мне, да и Михаилу Юрьевичу тоже. Кстати, он передавал вам большой привет и изъявлял желание еще когда-нибудь с вами увидеться. От всей души прошу вас не беспокоиться о наших с ним отношениях, и даже не думать о них; мысли ваши должны быть все в том труде, которым вы надеетесь изменить Россию. Дай Бог, чтобы вам это удалось.Ваша А.О. Смирнова.
17 июля 1841 года Николай Васильевич! Муравьев принес из штаба подробности дуэли, и теперь я передаю их вам. Лермонтов и Мартынов стрелялись близ Пятигорска, у подножия горы Машук. Лермонтов убит наповал. Я знаю, вы до последнего не хотели в это верить. У меня самой, видите, рука трясется страшно. Впрочем, это даже хорошо, если не разберете половины из того, что я вам напишу. Не удивляйтесь спокойному тону моего письма: я уже отрыдала свое в минувшие сутки. Правда, я почти ничего не помню, а Андрей Карамзин уверял, что меня едва привели в чувство и я могла даже умереть. Наверное, если бы я умерла, мне было бы теперь гораздо легче. Уж по крайней мере, не пришлось бы мучиться из-за того, что это я во всем виновата… Нет, не говорите, что это вздор и последствия тяжелого потрясения; вы ничего не знаете. Если бы Лермонтов был жив, я унесла бы с собою в могилу то, что между нами произошло. Но его больше нет, и я пишу вам, потому что если буду молчать еще хоть день — умру от разрыва сердца. Ближе вас у меня никого нет. Вы — единственный, кто способен понять меня и отпустить мои грехи. Поэтому я вам — и только вам — расскажу, что случилось после того, как Лермонтов оставил стихи в моем альбоме. А вы слушайте — и если не отвернетесь от меня после того, что обо мне узнаете, это значит, что мы с вами и правда душевные брат и сестра, и что нам сам Господь велел все сердечные раны поверять друг другу. …не зная, как отблагодарить Лермонтова за стихи, я отправилась к государю и выяснила все насчет дуэли с Эрнестом де Барантом. Вместе с подробностями конфликта — пустого и смешного, надо сказать, — я узнала, что ходят слухи, будто бы Лермонтов и Бенкендорфу бросил вызов за то, что тот склонял его принести французу письменные извинения. Николай Павлович был в ярости. Если на первый раз он мог простить Лермонтову его выходку и согласиться с милостивым заключением Военной комиссии, то теперь на него страшно было смотреть. Он весь был красный, тряс кулаками и кричал, что, мол, французик — пустое, а вот за дуэль с главой жандармского отделения можно и в Сибирь загреметь. Я испугалась до того, что саму себя убедила в невозможности молчать; мол, если сейчас ничего не скажу — случится непоправимое. — Зачем же в Сибирь, — заговорила я скороговоркой, — уж если так нужно отправить куда-нибудь Лермонтова, то никак не дальше Кавказа… И на пользу Отечеству послужит, и понесет заслуженное наказание, — и я издала нервный смешок, пытаясь все перевести в шутку. Язык мой — враг мой, Николай Васильевич! Ну почему, почему никак я не усвою эту простую истину? Николай Павлович посмотрел на меня с интересом и, казалось, совсем успокоился. Еще бы — любимая фрейлина подсказала ему решение проблемы… Как я только не умоляла его потом смягчить приговор! Но государь был непреклонен: лишить Лермонтова гвардейского звания и перевести в Тенгинский пехотный полк, расквартированный на Кавказе. Домой в тот день я вернулась далеко за полночь. Все время провела у Софьи Михайловны, пытаясь веером светских сплетен закрыться от голоса совести. Этого мне, разумеется, не удалось; я только измотала себе все нервы, забила голову кучей неизвестных имен и пошлых скандалов, и к концу дня ничего так не хотела, как поскорее оказаться в постели и забыться сном. Благо, муж еще не меньше недели должен был находиться в Париже, и я могла не бояться того, что он будет докучать мне своим обществом. Я не стала будить Наташу, чтобы она помогла мне переодеться, и сразу поднялась к себе. Луна в комнате была такая яркая, и мне так лень было зажигать свечу, что я тут же, в темноте, стала возле зеркала и начала переодеваться… Нет, Николай Васильевич, не краснейте и не пропускайте строки; все, что я рассказываю — важно. Не успела я и волосы распустить, как мне показалось, будто бы позади меня в зеркале что-то блестит. Через мгновение я поняла, что это человеческие глаза… Я вскрикнула от ужаса, развернулась — и выдохнула изумленно: — Мишель! Лермонтов стоял в противоположном углу комнаты, и лица его разглядеть было нельзя; видно было только, как гневно сверкают его глаза. — Не кричите, — сказал он, — ваши домашние не знают, что я здесь. — Разве… разве Наташа вас не впускала? — глупо спросила я, и услышала, как Лермонтов хмыкнул. — Когда вы отдали мне ключ, я оценил это как легкомысленный жест с вашей стороны, и только. Не думал я, что мне и вправду придется им воспользоваться. Помолчав, он добавил: — А ведь я могу обокрасть вас, Александра Осиповна. Неужели вы этого не боитесь? Я зажгла свечу, не в силах больше разговаривать с темным силуэтом. Свет выхватил лицо Лермонтова: челюсти его были плотно сжаты, ноздри раздувались. Он был в гневе — и, кажется, я знала, почему. — Значит, Тенгинский полк? — заговорил он снова. — Желаете отослать меня куда подальше от ваших прекрасных черкесских глаз? Мы поменялись ролями. Теперь он — как в тех стихах, что хранятся в моем альбоме — глядел строго, а я в смущении молчала. — Если вам так уж противно меня видеть, — продолжал Лермонтов, — довольно и просто сказать об этом. Клянусь, тогда бы я не посмел осуждать вас. — Я… я не понимаю, о чем вы говорите, — пробормотала я, уставившись в пол. Мне никогда не удавалось хорошо врать. — А я думаю, прекрасно понимаете, — Лермонтов пристально смотрел на меня, и, уверена, если бы он был Демоном из своей поэмы — испепелил бы меня на месте. И поступил бы справедливо. — Известно ли вам, что дело с моим арестом уже было почти улажено? Все петербургское общество было на моей стороне, и мсье Баранту ничего не оставалось, кроме как признать свое поражение… И тут — вы. Я ожидал от кого угодно получить нож в спину, но только не от вас. — Я хотела как лучше, — сказала я, не поднимая взгляд. Лермонтов приподнял мой подбородок и настойчиво заглянул мне в глаза. — Тогда зачем вы это сделали? — спросил так серьезно, будто еще давал мне шанс оправдаться и заслужить прощение. Но я не отвечала. Мысли налились свинцовой тяжестью, и я не знала, что сказать. — Вы молчите… Лермонтов отступил, оглядел меня с ног до головы и издал горький, разочарованный смешок. — Подумать только, — сказал он, обращаясь скорее к самому себе, чем ко мне, — и этой женщиной я был увлечен целый год… Я видел в вас редкий ум и истинную красоту. Боялся вас оскорбить и позволял оскорблять себя. Чуть было не влюбился… Спасибо, вы хоть вовремя предупредили мои чувства, иначе теперь все было бы гораздо сложнее. Он достал из кармана сюртука ключ, покрутил его демонстративно перед моими глазами и положил на стол. От его жеста меня почему-то взяла злость, но я все молчала. — Если бы между нами была хоть капля дружбы, — продолжал Лермонтов, — она бы сейчас исчезла навсегда. Но дружбы не было и не будет. Не волнуйтесь, я еще долго вас не потревожу. Сделав паузу, он добавил: — Вы, кажется, хотели, чтобы я был для вас «кем-то»? Извольте: я — невежда, желавший знать вас короче и жестоко обманутый в своих ожиданиях. Воистину, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Он коротко поклонился и направился к дверям. — Стойте, — вырвалось у меня. Лермонтов обернулся удивленно: очевидно, голос мой был очень уж звонок. — Вы ведете себя, как ребенок, — заговорила я с негодованием, почувствовав неожиданный прилив сил. — Вы обиделись на меня не за неудачное ходатайство, а за то, что я ничего не сказала о ваших стихах, посвященных мне. Теперь вы заботитесь только о том, чтобы устыдить меня, но не слышите, что я хочу вам сказать. — Я и не обязан, — отвечал Лермонтов. — Слушать ваши излияния — удел людей кротких и терпеливых. Гоголя, например. Так много сил и времени тратить на переписку с вами — не каждый выдержит… И кстати, раз уж вы все равно передаете ему каждое мое слово, напишите, что я считаю его гениальным писателем, а вас — недостойной его общества. При упоминании о вас я вспыхнула. — Вы читали мои письма? Да как вы смели! — Мне можно заходить в ваш дом с собственным ключом, но нельзя читать черновики писем, разбросанные по всему столу… Какая вы все-таки смешная, Александра Осиповна. — Глупец! — закричала я шепотом, боясь разбудить детей. — Да знаете ли вы, в какое неловкое положение поставили меня своими стихами? Я не комментировала их только потому, что мне нечего было отвечать. Что бы я ни сказала, вы бы смутились, а я почувствовала бы себя еще сквернее… Я только одного и хотела, идя к государю — помочь вам. Помочь, понимаете? Может, я вас удивлю, но искренней помощью иногда еще выражают благодарность. К тому же, если бы не я, вы бы сейчас собирались не на ваш любимый Кавказ, а на каторгу, прямиком к господам декабристам. — Так это вы мне, стало быть, подарок сделали? — насмешливо поинтересовался Лермонтов. — Что ж, благодарю, такой милости я от вас не ждал. — О, нет, это еще не подарок, — сказала я и бросилась к письменному столу. — Вот подарок, — добавила, вытащив из вороха писем одно, написанное мною еще месяц назад, и даже запечатанное и готовое к отправке. Я подошла к Лермонтову и протянула ему письмо со словами: — Будете в Фанагории, спросите Лорера. Это мой дядя. Дайте ему прочесть это, и он для вас ничего не пожалеет. Его стараниями окажетесь в Петербурге раньше, чем успеете моргнуть. Ну, берите же, пока я не передумала. Он чуть ли не с брезгливостью взял из рук моих письмо и долго рассматривал его под моим тревожным взглядом. — Досыта я наелся вашего покровительства, — сказал наконец, — а вы все пытаетесь играть роль моего спасителя. И во что вы заключаете мое спасение — в клочок бумаги! Смотрите же, что я с ним сделаю… Я смотрела на то, как Лермонтов разрывает письмо — и гнев, возмущение вскипали во мне все сильнее. Не помня себя, я дала ему пощечину. — Неблагодарный, — проговорила дрожащим голосом, — подите прочь! Я замахнулась для еще одного удара — Лермонтов довольно больно перехватил мое запястье. Тогда пошли кулаки… Кажется, я шипела что-то еще — что ненавижу его, что он щенок, эгоист, бездарность… Право, теперь уж не вспомнить. Как бы я хотела вернуться назад во времени и остановить себя, вы и представить не можете. Но тогда — тогда Лермонтову не осталось другого способа усмирить меня, кроме как поцеловать в губы… Ту ночь он провел у меня. А рано утром я написала новое письмо Лореру и потихоньку вложила его в карман сюртука, оставленного на спинке кресла. Вместе со своим ключом. Лермонтов приходил после — когда, по возвращении с Кавказа, посещал всех своих петербургских знакомых. Но я так ни разу и не решилась выйти к нему. Я бессовестно лгала вам, что мы расстались друзьями. Мы расстались… сама не знаю, кем. Гадкое, липкое чувство охватило меня с тех пор — и теперь, когда произошло непоправимое, оно только усилилось вдвойне. Мне жаль не того, что я согрешила, предала мужа и саму себя — хотя подозреваю, что вы будете страшно корить меня именно в этом. Я потому теперь мучаюсь, что, если бы не я, если бы не моя глупость — он бы не попал на Кавказ и, наверное, теперь был бы жив. Он продолжил бы работу над своей повестью, в которой зачем-то вывел меня действующим лицом, сказал бы миру все, что ему еще только надлежало сказать… А самое главное — ничего бы не произошло между нами, и для нашей дружбы появилась бы хоть маленькая надежда. Вот вам моя исповедь, Николай Васильевич. Если раньше вы не видали меня не с лицевой стороны, то теперь вам представлена такая возможность. Я перед вами вся, как есть — с моей черной душой и слабым, порочным духом. Не правда ли, жалкое зрелище? Напишите же и вы про меня что-нибудь в продолжении ваших «Мертвых душ» — в поучение и назидание потомкам…Ваша от души, погибшая А.О. Смирнова.