Последняя из рода Хоаров

Небо горело, словно корабль после абордажа — Эурон это очень хорошо запомнил. Он возвращался домой после очередного заплыва по береговой линии Железных Островов — спугнул тех, кто был достаточно нагл, чтобы вновь образовать там свои поселения, и тех, кого ещё не прибрал себе Утонувший Бог. Прошла неделя после его возвращения из Королевской Гавани, и холод, как и сказал этот северный ублюдок, Кракен его забери, достиг уже и Железных Островов, и Эурон побаивался, что вода замерзнет, и на какое-то время ему придётся забыть о набегах. Зима, говорили, предстоит долгая — и он запасался выпитой крови на десятилетия вперёд. Теперь жертва этому ненасытному чудовищу, похороненному под толщей вод на дне морском — а, всё же, он славный малый, этот Утонувший Бог! — была уплачена, и Эурон мог вернуться домой — и отсидеться там, пока все эти бабы, будь то хоть Серсея, хоть Дейенерис, хоть Джон Сноу, который на женщину похож больше, чем любая девка с Железных Островов, переругиваются между собой. А ему и у себя, дома, будет хорошо до поры до времени — пока море — если оно, конечно, не застынет — не позовёт его обратно. Утонувший Бог их не тронет; а даже если бы и забрал он их с собой в морские пучины — быть может, в том бы не было ничего страшного? И всё же, сейчас он был здесь — сошёл на берег, отряхнул мокрые сапоги и сунул одному морячку пару золотых драконов, украденных из столицы. Тот опустил на монеты хитренькие маленькие глазки, поднял одну перед собой и стал разглядывать её в свете закатного солнца. Одобрительно кивнув, он произнёс: — Она здесь. — Долго? — поинтересовался Эурон. — Пару дней, — тот пожал плечами, — сдаётся мне, она скоро снова уйдёт. — Никуда она не уйдёт, пока я не приду, — засмеялся Вороний Глаз, щедро высыпая в выставленную ладонь целый мешок монет. Моряк жадно облизнулся. — Лошадь? — Дойду сам. Тот кивнул, понимающе хмыкнув, развернулся и затопал по деревянному мостику, даже не поклонившись своему законному правителю, как это называется у этих, королей и королев, которые и моря-то настоящего никогда не видели. Укутавшись в парчу, разлегшись на гладких простынях, они смотрят на воду из окон в золотых рамах… Тамошние женщины — разбалованные шлюхи, и любая победа над ними была бы более приятна, окажись они в открытом море и выживи хотя бы неделю. Говорят, что победить дотракийцев на равнине невозможно — но те, кто так думает, явно не выжили бы при абордаже командой Эурона. А уж о женщинах и говорить нечего; если их рыцари такие же бестолковые, как знаменитые Песчаные Змейки, то едва ли можно надеяться хоть на что-то сексуальное. Все они, эти разбалованные бабы, одинаковые — в платьишках и с дурацкими кудряшками на головах, и яйца-то выеденного не стоят. Он так много времени провёл в столице, что уже и отвык от бедняцких тканей, грязных ног и рыбной вони; но теперь шёл, озираясь по сторонам, и понимал, что всё-таки оказался дома. Да, теперь ему принадлежат не только моря, но и это место; его-то Утонувший Бог оберегает с особым трепетом. Кракен его знает, может, и бывал он тут когда-нибудь, пока не затонул? Или неправда это всё, что Утонувший Бог был предком Хоаров — иначе те бы не вымерли, а Грейджои не остались бы «правящей династией», как бы пошло это ни звучало. Возможно, и в нём текла кровь Утонувшего Бога — её пока никто не пускал, так что сказать наверняка было нельзя. Лужи хлюпали под ногами, повсюду была вода, камни и доски разрушенных кораблей, прибитые волнами. Большинство домов, стоявших на берегу, Эурону были не знакомы и ничем особенно не выделялись; здесь обычно селились те, кто только-только прошёл обряд посвящения, уплатив железную цену, и теперь готовился пойти в своё первое плавание. Здесь особо глупые капитаны набирали себе команду, думая, что юношеский жар поможет им больше грабить и ещё больше убивать. Вот только они не учитывают, что юнцов можно посылать только на юнцов — иначе все они тонут и уходят на корм русалкам. Станет Утонувший Бог приглашать этих сосунков на трапезу — ещё чего! Был здесь, впрочем, один дом, несколько отличавшийся от всех других. Его крыша, в отличие от остальных, была покрыта охрой, а поэтому отливала на солнце красным. Окна не были перекособочены, а на дверях обычно висел замок — и никто, кто бы здесь ни проходил, никогда даже не пытался его взломать. Но моряк оказался прав, и Эурон не зря отвалил ему целый мешок золотых — замка не было, а значило это лишь одно. Она и правда здесь. Эурон давно не считал себя стеснительным глупцом и с женщинами никогда не церемонился, если только ему не нужно было что-нибудь получить взамен, но сейчас, перед возможной опасностью, он присмирел и почти пригнулся, прислушиваясь к звукам в доме. Было тихо. Вынув кинжал из ножен (это никогда не могло быть лишним), он быстро поднялся по ступеням и осторожно приоткрыл дверь. Ещё чуть-чуть, и он может помереть на месте — Ирма, конечно, будет ему рада, но… — Вороний Глаз! Рядом с его головой, в дверной косяк, остриём вперёд влетает кинжал: застревает там, трясётся и звенит. Эурон закрывает дверь и смотрит на неё — сидя за столом, полным пустых грязных тарелок и деревянных кружек, Ирма запрокинула на столешницу ноги, и свет, лившийся с верхнего окошка, ласково оставлял полосы на её оголённых коленях. В доме было ужасно жарко, словно горело несколько костерков, и поэтому хозяйка ходила исключительно в лёгких шортах, аппетитно облегавших её объёмные бёдра и талию. Свежие царапины, запёкшиеся кровоподтёки, синяки; она снова дралась, снова убивала, прежде чем вернуться сюда — каждую её рану Эурон помнил и даже каждой гордился, но этих он ещё не видел. Ирма Хоар, потомок последнего короля Хоара, подохшего в своём Харренхолле, не была похожа на неженок из Красного Замка, но и не была неуязвимой. Её можно было убить; и Эурон чуть не сделал это в первую их встречу. Она даже просила о смерти — настолько позорным казался ей проигрыш, но он не согласился, и с той поры ни разу о том не пожалел. Перекинув ноги с одной на другую, Ирма опустила их на пол и встала в полный рост: высокая, крупная, словно мужчина, она, впрочем, уступала в размерах Эурону и рядом с ним всегда казалась маленькой и даже худенькой. Чёрные волосы были вечно перевязаны грязной матросской лентой тёмно-зелёного цвета, а на правом глазу, словно зеркально отображая Эурона, всегда была повязка — глупая мелочь, без которой она не может обойтись. Глупые капризные бабёнки из Семи Королевств выходили замуж, проходили десятки обрядов, прежде чем иметь право лечь с нелюбимым мужчиной в постель, а Ирме было достаточно нацепить бельмо на глаз, чтобы заявить раз и навсегда: она принадлежит Эурону Грейджою, а Эурон Грейджой принадлежит ей, даже если вслух ни она, ни он этого не говорили, да и в жизни бы ни подумали говорить друг о друге в столь обывательских выражениях. На Железных Островах говорили, что нужно умереть, чтобы найти любимую женщину; что мёртво, умереть не может, но восстав, получит благословение Утонувшего Бога. Они оба умерли, чуть не победив друг друга в очной схватке; но с той поры силы их в несколько раз окрепли. Оба попросту торопились домой — и чем быстрее говорили другому о новых завоеваниях, тем сильнее была радость от каждого убийства. — Сколько на этот раз? — она улыбается кривыми зубами, упираясь руками в бока, а её грудь почти вываливается из маленькой, тонкой желтой жилетки — смотря на неё, Эурон вспоминает двух девчонок с корабля Мартеллов и их золотую одежду; их тряпки так и остались на горящем корабле, а ведь он мог привезти их Ирме — в конце концов, трупам роскошь явно ни к чему, а вот её блестящему чёрному глазу этот цвет был бы явно к лицу. — Двадцать, — Эурон разводит руками, — из них пятнадцать спрятаны в трюмах Молчаливой, рядом с тростником и прочим мусором. — Отдал их своим морячкам? — она скрещивает руки на груди, как жена, любящая всё контролировать, и нагло усмехается прямо ему в лицо. — Оставил парочку и для тебя. — Несколько шагов вперёд, и дыхание Вечерной Тени обдаёт её лицо. — Сколько наложниц привезла ты, морская жена? Она молчит. Молчит, приоткрыв рот и глядя на его губы. Сколько бы они не встречались, сколько бы ни хвастались друг перед другом грабежами, набегами, убитыми людьми и потопленными кораблями, а кончалось всё всегда одним и тем же — хоть и начиналось с самого момента, как Эурон входил в дом. — Тридцать пять, — быстро отвечает она, всё еще разглядывая его посиневшие от зелья губы. Он слишком часто пьёт, это так, и всё же, пить не может, хотя Ирме, кажется, вовсе нет до этого дела. Она снова умолкает, медленно поднимая палец и кладя на его губы, проводя по ним и облизывая собственные. — Ты снова принялся пить, Вороний Глаз? Тебе это и правда помогает? В Семи Морях сомневаются в твоей власти? — Они слишком боятся. Готовы сдохнуть от одной мысли о сомнениях. — Готовы, — Ирма покачала головой, нажав на его верхнюю губу. Эурон подался вперёд, чуть ли не заглатывая её палец целиком, и слегка прикусил его; Ирма легко зашипела, словно змея, и он закрыл глаза, вспоминая предсмертные стоны Песчаных Змеек. Даже их убить было бы не так приятно, как её после жестокой борьбы, после царапин острых, как кошачьи когти, ногтей, после укусов крепких зубов, после того, как её клинок пронзил бы его живот; Эурон и сам бы умер, если бы поднял на Ирму руку, а убив её, убил бы и самого себя. Капля солёной, как морская вода, крови заполонила его рот, и губы сами по себе расползлись в безобразной улыбке. — Вижу, что Вечерняя Тень помогает, — произнесла Ирма, вытягивая палец из его рта и прикладывая его к своим губам. Она тоже попробовала своей крови, оставила каплю на языке, а Эурон, открыв глаза, потянулся к ней самой и к её губам, обагрённым её же кровью, и Ирма, успев издать восторженный смешок, сама притянула его к себе, яростно впиваясь в его губы. Она бы тоже хотела его смерти; он выглядел бы весьма и весьма мило, если бы она не боялась потерять его горячность, страсть поцелуев, твёрдые и неприкрытые намерения, настойчиво натиравшие её живот. Никто во всём Вестеросе не целовал её так, как Эурон, никто не хотел её так сильно; никто не целовал Эурона так, как целовала его Ирма — ни одна наложница, ни одна морская жена, ни одна из столичных шлюх; никогда его так не поцелуют ни Серсея, ни Дейенерис, кто бы из них ни сидел на Железном Троне, и ни драконы, ни львы не сделают их Королевой Семи Морей. Её губы на вкус как морские водоросли, кровь и сырая рыба, а его — как Вечерняя Тень, костная мука и даже человеческое мясо — смертью от Эурона несло за несколько морских миль, и он всегда, казалось, приводил за собой целую свору падальщиков; они сидели на крыше, заглушая их кричащие голоса. Он подтолкнул её чуть дальше: к заваленному посудой столу, а руками потянулся к спине, задевая завязки и распуская их. Жёлтая жилетка, которой он восхищался ещё несколько мгновений назад, отлетает в сторону, как ненужная тряпка; тарелки летят вниз вместе с кружками, разлетаются мелкими кусочками глины; Ирма и сама тянется к его шее, впиваясь в неё ногтями, и подаётся вперед, прижимаясь голой грудью к его твёрдой и холодной рубашке — но этот холод освежает, словно морская вода, а следы зубов горят на её щеках, шее и губах, когда и Эурон, благодаря её быстрым и ловким рукам, остаётся перед ней без ничего — естественный, голый, такой, каким его создал Утонувший Бог, с царапинами, мышцами, багровыми и синими пятнами очагов Вечерней Тени под кожей; он так теряется в её объятиях каждый раз, когда они встречаются спустя месяцы морской разлуки; после грабежей, убийств, секса с незнакомцами и незнакомками, после случайных пересечений в портах и тайных сообщений, запрятанных где-то в глубинах морских островов; он, покоривший Семь Морей, не чувствует, как Ирма вытягивает кинжал из его ножен и выставляет перед его подбородком: лезвие едва задевает его кожу, и лишь тогда Эурон замечает угрозу собственной жизни. И смеётся — ненормально, очаровательно смеётся, отчего её решимость становится ещё тверже. Убить бы тебя, да только убив тебя, я убью себя. — Слышала, нашёл себе жену среди этих сухопутных крыс? — Не лучше, чем ты, — шипит Эурон по-змеиному и округляет глаза. «Безумец, ты настоящий безумец, и я тоже безумна, если скажу, что люблю тебя». — Которая из них? — лезвие оказалось ещё ближе. Ещё немного, и Эурон умрёт — и его это страшно заводит, так что говорить об этих поганых королевах он ужасно не хочет. Да побрал бы их обеих Кракен, если бы они помешали прямо сейчас взять Ирму и отыметь её! Он кладёт руку между её ног, сжимает тонкую ткань, но она лишь вздёргивает верхнюю губу презрительно — тоже заводится, даже если не признаётся в этом. — Привезла тридцать пять заложниц? — шепчет он. — Пятнадцать асшайских шлюх, — шипит она, — и ещё двадцать валирийских. — Хорошо. Это очень хорошо. — Ищешь замену своей драконьей сучке? — Сколько деревень ты сожгла? Левая рука оказалась на её спине, подталкивая Ирму ближе — ей уже неудобно держать кинжал, но она упирается, с ненавистью сжимая рукоять. — Шесть. Но я сожгу и тебя, если ты ляжешь в постель к этим шлюхам или сделаешь одну из них своей женой, Эурон Грейджой, а ты знаешь — я своё слово держу. Убью тебя и всех твоих законных сыновей, рождённых от этих сучек, отрежу члены, засушу и скормлю Кракену. — А ты ревнуешь? — умилённо произнёс он, неожиданно обнимая её нежно и дразняще. — Думаешь, кто-то заберёт твоего малыша Эурона? — Плевать я хотела на то, кто кому принадлежит! — резко бросила Ирма, отбрасывая от себя кинжал. — Плевать я хотела на женитьбы твои и клятвы, и на твоих белоголовых сук, сколько бы ты их не поимел! Но вот это, — она указала на собственное бельмо на глазу, — это знак. Что бы он, седьмое пекло, ни значил. И это знак того, что ни одна баба в Семи Королевствах не заслуживает внутри себя Короля Семи Морей. — А ты, значит, заслуживаешь? — Я тебя почти победила. Ты сдох от моего меча, но восстал вновь — сильнее и крепче. Ты Грейджой, мать твою, ты Железнорождённый. — Как и ты от моего. Мы с тобой теперь в одной ладье, Ирма Хоар, с кем бы мы ни были, и сам Утонувший Бог орудует вёслами. Эта тряпочка, — нарочито ласково проговорил Эурон, наклонившись к её глазу, — лишнее доказательство моего к тебе расположения. Да-а-а-а-а… — протянул он, задев бельмо зубами и приподняв его. На месте второго чёрного глаза, вместо впадины, оставшейся после удара древком его молота, красовался янтарь, обрамлённый стальным кругом. — Славная была драка, правда, Ирма? — Это была единственная твоя победа, — она замотала головой. — Нет, не единственная, — настаивал Эурон, — ведь ты ревнуешь. После стольких сожжённых деревень, стольких изнасилованных тобой женщин… — Он замолчал, когда Ирма, отвечая наглостью на наглость, сжала его брюки между ног и стала толкать его перед собой. Эурон снова зашипел, ничуть не возражая против того, что пальцы Ирмы стали мять ткань, приводя его во все больший и больший восторг. Злость, восхищение и сексуальное возбуждение всегда шли для них рука об руку — и без злости Эурон её не представлял, без змеиного шипения, без горящих ненавистью чёрных глаз. Будь она добрячкой, она была бы совершенно другой, и он не любил бы её, и не забрал бы с собой после битвы, продлившейся около часа. Боже, она нападала на него так, как его дурной племяннице даже не снилось; она сжимала зубы, вся обрызганная его кровью, они разрушили всю палубу, пытаясь победить друг друга, чуть не вываливались за борт; даже секс не возбуждал его так сильно, как та драка. Впервые за многое время Эурону не хотелось убить противника, и он оставил в её живых, подарив этот глупый янтарный камешек и пообещав встречаться с ней каждый раз, когда волны вернут его на сушу. Ирма тогда чуть ли не плюнула ему в лицо, сказав, что не собирается его ждать, и, выпросив для себя корабль и команду головорезов, мечтавших все, как один, с ней переспать, сама отправилась в море. Тогда они и пообещали себе встречаться раз в пять месяцев — и с той поры Утонувший Бог исправно приводил их корабли к одному и тому же месту стоянки. Вместе они проводили ночь, а то и две, а потом вновь отправлялись по разным дорогам, или выходили в плавание вместе; деревни, сожжённые совместными усилиями, каждый из них помнил лучше других побед. Она прекрасно управлялась и с маленьким топориком, и с кинжалом, и двуручным мечом, и с самим Эуроном; он никогда не знал, правда ли эта женщина из Хоаров, и всё же, ему нравилось думать, что её чёрное, но трепетное сердце всегда бьётся в его руках. — Ни одна вестеросская шлюха не будет под тобой стонать, — прошипела она, глядя прямо Эурону в глаза, — и я скорее убью тебя, чем позволю этому случиться. — Ни одна шлюха, — согласился тот, вновь криво улыбаясь. На мгновение Ирма растерялась, не веря, что он согласился, но Эурон быстро исправился: — Только ты. Ирма знает, что он пытается сильнее разозлить её, но Эурон и времени не даёт подумать, и сам терпеть больше не может; подхватывая её за голую спину, он вновь прижимает её к себе на мгновение, словно хочет сжать посильней и сломать позвоночник, но лишь облизывает её живот и тут же кладёт на пол, нагретый то ли невидимыми кострами, то ли вечным огнём её тела — проклятый предок её, Харрен, дотла сгоревший в своём Харренхоле, оставил ей эту теплоту, этот жар, согревавшие Ирму всегда. И что им обоим зима, белые ходоки, они уйдут на дно, и никто их не хватится. Что мертво, умереть не может, что мертво, умереть не может, а Утонувший Бог и сам будет им рад. Эурон тяжело дышит, ещё раз оглядывая её крупное тело, раскиданные руки и рассыпавшиеся тёмные волосы, выпавшие из-под зелёной ленты. Она красивая, эта Ирма Хоар, кто бы что ни говорил, и он хохочет, говоря себе под нос: — Сдаётся мне, Утонувший Бог был на Железных Островах, если сотворил для меня такую бабу! Не успевает Ирма возразить или рассмеяться, как Эурон властно, яростно и варварски впивается в её губы, не давая произнести ни слова; сбивается, облизывает её щёки и подбородок, с силой сжимает бока и гладит кожу, думая, наверное, о том, что раз Утонувший Бог оставил здесь женщину, то лишь Король Железных Островов имеет право владеть ею полностью и без остатка. И только ему она это позволяет, оставляя красные отметины ногтей на спине — знак того, что и он вовсе не свободен, какая бы баба ни дала ему клятву верности, и Эурон, упиваясь приятной болью (боль хороша и сама по себе, а когда её причиняет сама Ирма Хоар, её польза увеличивается стократ), смеётся в её губы, шипит и входит в неё резко, неожиданно, грубо и решительно, смотрит в чёрную бездну её глотки и чуть ли не языком ловит её первый стон. Вороны-падальщики сидят на крыше, опускаются снежинки, вода покрывается тонким слоем льда, и наложницы в трюмах Молчаливой жмутся друг к другу, пытаясь согреться. Немые моряки лишь пожимают плечами, переглядываясь между собой: женщин они не видели сто лет, и теперь словно и не знают, что с ними делать. Ирма лежит под боком у Эурона — его спина, как и живот, и всё тело, покрыто царапинами, шрамами, следами от верёвок; и она водит по ними кончиком языка, гладя пальцами его волосы, шею и плечи. Он был бы красивым в морской могиле, он был бы красивым, если бы рыбы облепили его лицо, а моллюски выклевали бы чёрную ткань на глазу, и пираньи бы хлюпали Вечернюю Тень, заменившую его кровь. — Что мертво, умереть не может, — повторяет Ирма, как главную молитву, главную мантру, как то, что всегда заставляет её вернуться на Железные Острова, а не отправиться на дно морское и встретиться наконец-то с предками. Если бы не Эурон, уж лучше бы было умереть. Он сам ей никогда ничего такого не скажет, но и его грубости хватает на то, чтобы сказать: — И я рад, что умер и вновь восстал с тобой.