Oh, Johnny

Грейвз не кричал, он говорил громко и недовольно. Не настолько громко, чтобы у Тины выворачивались уши, но и не настолько тихо, чтобы она могла думать о своем, слушая разнос. Он был аккуратно подстрижен, чисто выбрит и слабо пах одеколоном – только с утра из парикмахерской, подумала Тина, и спрятала в ладонь пальцы с обгрызенными ногтями. – Вы чем думаете, Гольдштейн, головой? Аврор должен действовать уверенно и обдуманно. В Нью-Йорке из каждого окна, переулка, двери, стены, дыры торчат не-маги и все видят. Когда они видят лишнее, начинаются разговоры, которые угрожают нашей безопасности. – Да, сэр. – Что «да, сэр»? Выражайтесь яснее, – потребовал Грейвз. Он не двигался, не перебирал пальцами, не передвигал на столе ручки, пресс-папье и бумаги как начальница Тины до того, как ее приняли в программу обучения авроров. –Да, сэр, я думаю головой, и я вас понимаю, и с вами согласна. Но... – Хватит. Без оправданий. Грейвз смотрел на нее, как вампус, гипнотизирующий добычу. Тина не могла собраться с мыслями, когда он говорил так, как будто бы она не сделала ни одной правильной вещи в своей жизни, и самой большой неправильностью была работа в МАКУСА, для которой у нее никогда, никогда, ни-ког-да большими буквами на красном плакате, не было квалификации. – Что вы творите, Гольдштейн? – Грейвз переложил одну руку себе на бедро, вторую оставил на столе. Он двигался, клал ногу на ногу под столом, и Тина выдохнула про себя. Если Грейвз менял позу во время разноса, это значит, что его гнев оседал, как хлопья испорченного зелья в котле. – Я действую согласно инструкции по поведению в чрезвычайных ситуациях, – храбро начала Тина, воспользовавшись передышкой и тем, что от взгляда Грейвза у нее больше не поднимался гул в голове и не горело лицо. В конце концов, она была уверена в своих действиях до того, как Грейвз начал ее распекать, и собиралась стоять на своем – ничего другого у нее все равно не было. – Неправильно! – гаркнул на нее Грейвз, ударив по столу рукой с портсигаром, который вытащил из кармана под столом. Хрустальная пепельница на тонких лапках поднялась от картонных папок с зелеными меняющимися буквами, которые показывали номера дел по двум регистрам, и мягко ткнулась в портсигар боком; Грейвз оттолкнул ее пальцем. – Как тогда правильно? – возмутилась Тина. – Я каждый день вижу, как магические артефакты проплывают через руки этого гоблина, а это важные артефакты, имеющие ценность для конгресса, но это не самое важное, самое важное то, что они могут быть заряжены темной магией, и это... – ...и это безусловно важная информация, которой займутся соответствующие отделы и сотрудники, – закончил за Тину Грейвз, открывая портсигар и доставая из него сигарету с бледно-желтым обрезом под цвет галстука. – Если вы продолжите отвлекаться на заданиях, я вас уберу из департамента. Лично. Будете протоколы заседаний составлять и бумажки в кабинете перебирать. Для женщины оно и безопаснее. – Что? – Тина вскинула глаза на Грейвза, но он уже прикуривал от волшебной палочки. Дверь щелкнула, закрываясь на замок изнутри, Тина вздрогнула, но скорее по привычке. Грейвз взял сигарету из портсигара и протянул ее Тине. Она взяла сигарету в рот, Грейвз встал из кресла, обошел стол и дал ей прикурить от серого огонька на кончике его волшебной палочки. Тина затянулась, глубоко, до самого живота, напряжение было сильнее, чем на дуэли, в это время Грейвз сел на край стола. Брюки обтягивали бедра, для его возраста у него была хорошая фигура. Тина старалась не смотреть. – Ты сегодня ела? – спросил он. – Не патронизируй меня, пожалуйста, – попросила Тина, затягиваясь еще раз, перед тем, как стряхнуть пепел в пепельницу. То, что он сказал о женщинах, заставляло ее говорить холоднее, чем хотелось. – Я в состоянии сама запомнить, что мне нужно поесть. – Да, – легко согласился Грейвз. – Ты умная, и решительная. Поэтому я тебя и рекомендовал. Поэтому я буду тебя учить, пока не научу, даже если тебе это не нравится. – Мы же не на войне, Перси, – не выдержала Тина. – Мы в Нью-Йорке! И я уже поняла свою ошибку. – И допустила вторую, – Грейвз наклонился к Тине, держа сцепленные пальцы у себя на колене. Глаза у него были, как громовые камни – темные, исполненные силы, как потрескивающего электричества. – Война никогда не заканчивается. Мы просто не даем ей выплеснуться на улицы. Тина знала этот страх, оставшийся еще со времен Салема. Люди и – огонь. Люди и камни, люди и ледяная вода. Пуритане впереди всех англичан поднаторели в искусстве делать волшебников беспомощными, как охрипшие мандрагоры. Индейцы помогли. Среди них быть магом значило быть шаманом, говорившим с духами. Индейцы помогли, но каждый волшебник и волшебница вырастали с памятью о Большой Охоте, только вот Грейвз не боялся. Он стоял на страже. Тина выдерживала его взгляд так долго, как могла, смаргивая, когда начинали чесаться глаза. Пепел подбирался к пальцам, коже стало горячо. Пепельница забралась на край стола, и потянулась к Тине, тонкие ножки вытягивались, становясь длинными и прозрачными. Пепел упал, Тина скосила глаза – не на ковер ли, – но пепельница подхватила. Грейвз воспользовался этим и поцеловал ее в лоб, и Тина, воткнув окурок в пепельницу, взяла его за гладко выбритые щеки, и поцеловала в губы. От того, как он говорил, ей становилось жутко. Она и сама понимала опасность, но так жутко, как когда говорил Грейвз, ей не было никогда. Они были такие, эти волшебники, вернувшиеся с войны. Никто бы не решился сказать им это в глаза, особенно Грейвзу, который, по слухам, не просто не уступал в способностях Серафине Пиквери, а еще и кое в чем ее превосходил, но было в них что-то темное, и Тину это завораживало. Грейвз навис над ней, широко открывая рот, и Тина обняла его за спину, просовывая пальцы под серый жилет в мелкую изящную елочку. Привкус табака остался во рту, Тина подумала – она не помнит, куда он дел сигарету, неужто проглотил, как дракон собственный огонь? Стало смешно, было вкусно от того, какой у него нетерпеливый, неуступчивый рот, от того, как обнимал он крепко, так, что каждая косточка готова была хрустнуть. Когда Квини узнала, она ахнула. Тина сжала ее ладонь, и Квини поймала качнувшийся стакан с молоком. «Конечно, Тини, я никому не скажу. Но он тяжелый человек, все время думает о работе, и в голове у него в это время как будто грозовое облако...» «Я знаю», – сказала Тина расстроено. Ей стоило бы рассердиться на Квини, но она не могла на нее сердиться, когда Квини смотрела на нее, как мама – с волнением и нежностью. «Квини, пожалуйста, хватит», – не выдержала Тина. Квини вздохнула, потянувшись за молоком. Стакан звякнул о масленку, было слышно, как за стеной у соседей негромко играет та совсем недавно перепетая песенка:

Oh, Johnny! Oh, Johnny! How you can love! Oh, Johnny! Oh, Johnny! Heavens above! You make my sad heart jump with joy, And when you're near I just Can't sit still a minute. I'm so, Oh, Johnny! Oh, Johnny!