Не выходи из комнаты

      Он так часто видит его сидящим в этой комнате. Чаще с книгой у окна, порой опираясь локтем на пыльный подоконник. И нет смысла спрашивать, почему нельзя просто протереть эту пыль. Здесь вообще редко убираются, а Америка до сих пор мало понимает, что это вообще за комната, чья она. Но он приходит. Порой он просто в отчаянии, порой он осознает, что ему важно заявиться сюда.       Россия поднимает взгляд ненадолго.       — Я слышал шум. Там что, опять война?       Несмотря на заданный им же вопрос, Иван Брагинский снова утыкается в чтение, словно намерено делая вид, будто не замечает ничего вокруг. Америка смотрит на него напряженно, думая о том, что это уже слишком далеко зашло. Наверное. А ведь первое время ему это так нравилось.       Ему нравился такой Россия — побитый жизнью, слабый, пугающийся шорохов и ищущий у него защиты. Америке нравилось чувствовать себя героем, который спасает Брагинского от демонов его воображения. Нравилось, несмотря на то, что все эти демоны были порождением действий самого Альфреда Джонса. Ему все равно это нравилось, это так тешило самолюбие.       Но сейчас это зашло слишком далеко...       — Нет. Мирное время, — отозвался он. — Что читаешь?       Россия не отвечает, так что Америка просто подходит ближе. Он видит книгу, он знает, что это за книга. Все эти книги принес он сам. Как давно Иван здесь? Давно. И все это время он перечитывал книги.       — Бродский? Тебе нравится Бродский, да?       Брагинский поднимает взгляд на пару секунд, чтобы посмотреть на него невидящим взором.       — Я научился его понимать.       Америка кивает. Иван научился понимать Бродского, а он сам научился молчать. Раньше Джонс болтал без умолку, то радуясь тому, что он добился своего, превратив Россию вот в это комнатное растение, то гордясь своей мнимой победой над давним врагом, то твердя этому самому поверженному врагу, что ему нельзя выходить из этой комнаты. Он долго это твердил. Он едва сам в это не поверил.       — Не выходи из комнаты. Там, за пределами, творится настоящий ужас. Тебе не стоит это видеть.       И Россия, побитый жизнью и выглядящий откровенно жалко, растеряно кивал ему. Он верил ему и не выходил. Не выходил так долго, что Америка перестал запирать дверь. Не выходил так долго, что Америка перестал помнить, каким же был настоящий Иван Брагинский. И его начало это напрягать совсем недавно. В тот миг, когда он, в который раз целуя оголенную шею, покрытую шрамами, уловил полный равнодушия взгляд потускневших глаз. Россия словно перестал со временем смотреть на него. Он смотрел сквозь него.       Именно тогда Америка научился молчать. Не было смысла говорить что-то России. Еще меньше смысла говорить что-то всем остальным. Вместе с Россией менялся и сам Америка, и это стало своеобразной аксиомой.       — Все ясно.       С некоторых пор Альфред и сам утратил огонек в глазах. Он все так же целовал Брагинского и прикасался к нему, но сейчас словно на автомате. Сложно пылать страстью к чему-то настолько безжизненному. Сложно любить того, в ком угасла жизнь. Сложно осознавать, что это именно ты погасил в нем жизнь.       Порой игра заходит в тупик.       — Ты... Все не выходил, да?       Эта комната — его тюрьма. Сколько лет прошло? Джонсу сложно сказать. Он скучал по временам, когда Иван сопротивлялся, проклинал его и пытался сбежать. Это было прежде, и с тех пор много воды утекло. С тех прошла целая жизнь. Россия угас, а следом за ним угас и Америка.       — Нет, — отозвался Брагинский безжизненным голосом. — Мне нельзя туда.       Иногда Иван играл на гитаре. Он перебирал пальцами струны, подолгу пытаясь наиграть нужный, забытый за жизненной канителью мотив, вспоминая слова, теряясь от осознания того, что он ничего не помнит. Но он играл, сбиваясь и порой стирая пальцы в кровь. Он отчаянно старался что-то делать, но мозг его не помнил ровным счетом ничего. Не помнил даже личность своего носителя.       Америка брал его ладони в руки и видел порой стертую в кровь кожу. Когда-то его это веселило. Раньше, в прошлой жизни. В жизни, в которой Америка не умел молчать, а Россия не понимал Бродского.       Альфред касается заметно отросшей шевелюры Ивана и думает о том, что он сглупил, упустил тот самый момент, когда переступил запретную черту.       — Ладно, читай, — кивнул он. — Я пойму.       Приподняв пальцами подбородок Брагинского, Америка коснулся губами его губ. Совсем легко, больше по привычке. Поцелуи перестали нести с собой страсть. Они теперь просты, но не безжизненны, как сами Америка и Россия. Пока еще нет.       Джонс отворачивается и шагает обратно к двери, но едва его рука касается ручки, Иван неожиданно подает голос:       — Не уходи...       Америка потрясенно замирает на месте, но после находит в себе силы обернуться.       — Что?       Теперь Россия смотрел на него. Все так же безжизненно, но все же.       — Останься со мной.       Альфреду хотелось разрыдаться от отчаяния. Он уже пересек линию запретного, он уже натворил слишком много дел. Он уже потерял Россию, которого так страстно любил. Он сам превратил его в комнатный цветок. И лишь сейчас он понял, что Россия тоже всегда его любил. Любил и любит, несмотря на то, что давно утратил разум.       — Хорошо... Я останусь...       Да, Америка останется.       Эта комната сера и убога, но именно она стала всем миром для них, потерянных для Вселенной России и Америки. Но Джонс знает самое важное — он предпочтет умереть тут, в обнимку с Иваном. И плевать ему на мир.       Он больше не выйдет из комнаты, его жизнь тут.