Синдром страха.

/- Ты знаешь, как надо поступить, — говорит Элизабет, проводя пальцами по щеке мужа, — и я знаю. Ничего не бойся. Она целует его в уголок губ, после этого отходит и обнимает Тимоти. Арми смотрит на нее, затем на темную курчавую макушку, потом на Харпер, которую он держит на руках. — Не бойся, папа! Уста младенца глаголят истину. Они уезжают на побережье, оставляя своего мужчину один на один с тем, о чем он думает уже две недели со дня приезда./ — Вообще это, — он кидает взгляд в сторону, как бы показывая на всё сразу, — мало напоминает работу. Отпуск, за который мне еще и платят. И снова околосмущенная усмешка. Всегда она. Как будто этот человек вообще не умеет улыбаться открыто, не прячась за взглядом, оставляя его чересчур внимательным и спокойным для такой теплой, почти неуверенной улыбки. Хотя эти слова совсем не про Арми Хаммера. Вот уж кто-кто, а он за первую четверть часа своего присутствия, завладел любовью всей съемочной группы, абсолютно ненавязчиво распространяя лучи своей безграничной харизмы и прекрасно осознавая степень своего влияния на людей. Все, как яблочки, оказавшиеся в духовке, подрумянились, пустили сок. А ведь, казалось бы, что именно Тимоти должен был произвести такое впечатление. Кто тут сладкий еврейский мальчик, от которого взгляда не отвести? Впрочем, Арми и не отводит. Если начинает смотреть, то так пристально, что у Тимоти волосы на макушке начинают шевелиться и сразу хочется вытереть ладошки — они почему-то очень быстро влажнеют. Стоишь и как придурок о шорты руками водишь. Но сейчас Хаммер смотрит на небо, вытянув свои бесконечные ноги, еще более бесконечные в таких коротких плавках. Тимоти смотрит на его коленки. Небо смотрит на них обоих. — Ты отказался, если бы бюджет был совсем маленький? Тимоти не успевает прикусить язык, позволяя вопросу вылететь в воздух, а теперь не уверен, что хочет слышать ответ. Потому что, если «да», то тогда он себе сам все напридумывал, в попытках как можно больше захватить в себя Элио. Придумал значение разговорам далеко за полночь, когда один лежит на спине по диагонали через всю кровать, а второй на животе перпендикулярно этой длинной «мне-скоро-тридцать» шпале, упираясь локтями в чужие рёбра. И ладонь Арми ложится на спину Тимоти, когда тот подтягивается чуть ближе, показывая какое-то видео, собственноручно смонтированное. И рука тяжёлая, не то что девчоночья, но при этом гладит вдоль позвоночника мягко-мягко, и никуда не исчезает, когда видеоролик заканчивается. Тимоти тоже не отодвигается, замирая под этим почтиприкосновением. Придумал значение прогулкам вдвоём по узким итальянским улицам, когда одно мороженое на двоих, вино из горла и драка на пальцах за кусок пиццы. Придумал внимательные и долгие взгляды, когда любой разговор по душам сводится к книге, к Элио и Оливеру. Откровения о первой любви, первом поцелуе, сексе, отношениях с родителями, о дружбе, о девочках и мальчиках всё измеряется книгой. Она, словно нулевой меридиан, отсчитывает от страниц, сцен, признаний. Так же сильно было у тебя или недостаточно, или сильнее. В какую сторону по шкале ощущений двигалась твоя жизнь? А если «нет», то тогда сердце лови-лови, не поймаешь, и так несется, словно на велосипеде с горы вниз к повороту, за которым дорога не видна и кто знает, что впереди. Если «нет», тогда сразу весь воздух мгновенно прохладнее, а тело, нагретое-нагретое, и сдается без боя армии мурашек, язык вязнет во влаге рта и дышишь быстро-быстро, и всё никак-никак не надышаться. Если «нет», то можно ли считать это признанием? Считать, что каждое мгновение было шагами с обеих сторон и уменьшало количество сантиметров между. Что каждое прикосновение, взгляд — план захвата, абордаж, возможность прыгнуть с тарзанки прямо в воду в жаркий полдень. Или это просто попытка Арми захватить в себя как можно больше Оливера? — Время дурацких вопросов? — Хаммер даже глаза не приоткрывает, продолжая подставлять лицо закатному солнцу. Тимоти пожимает плечом. — Просто хотел узнать. Он смотрит на Арми украдкой, чуть скашивая глаза, чтобы увидеть загорелые руки, скрещенные на груди, бледно-желтые полосы на футболке, край бежевых шорт. Фотография на память, в себя, на личную пленку под семь замков. — Нет, не отказался бы. Потому что это режиссёр Лука, потому что это Италия, потому что такая роль в таком фильме приходит только один раз. Тимоти слушает, то переплетая собственные пальцы, то снова разводя стороны и начиная тереть кисти. Арми говорит и говорит, так и не называя того, что хочется услышать, хотя где-то внутри, на подкорке парень прекрасно понимает, что тот и не назовет, и каждый из прозвучавших пунктов говорит сам за себя, а большего не нужно. — Дежурные ответы на дурацкий вопрос, — подводит черту Хаммер. Тимоти поворачивает голову и натыкается на внимательный взгляд голубых глаз. Это мгновенно бросает лицом в жар, но он смело смотрит в ответ. Ведь они просто партнеры по фильму и немного друзья. Оранжевый луч сползает с лица на грудь, спрыгивает на коленки, скатывается под ноги. Арми спускает взгляд с глаз на губы, на шею, на руки. За съёмочные смены и репетиции было достаточно прикосновений, чтобы они стали обыденными, практически спокойными, будто бы без другой смысловой примеси. Но на деле оказывается, что когда ничего нет кроме них двоих, сидящих на одной скамейке и наблюдающих закат, то руки неподъемные, неподвижные и не имеют никакой возможности дотянуться и сжать чужое слишком хрупкое запястье. Видимо, Арми Хаммер не настолько смел. — Что слушаешь? — единственное, на что хватает его самообладания. Парень чуть хмурится, как бывает с ним, когда его застают врасплох и слегка смущают. — Хочешь послушать? — он протягивает наушник, а когда Арми забирает его, то подсаживается ближе и перещелкивает песню на начало. Тимоти надеется, что громкости достаточно, чтобы скрыть его сорванный вдох, в попытке усидеть на месте и никак не реагировать на то, что их обнаженные ноги сейчас соприкасаются, а пальцы его правой руки костяшками касаются чужого бедра. И нет для оправдания никаких камер, никаких распоряжений режиссера. Ничего, кроме багряно-золотого шара, опускающегося к горизонту. Арми чувствует это касание, словно там кожу прижигают раскаленным металлом. И не нужно смотреть друг на друга, чтобы понять, как глубоки вздохи и медленны выдохи, и кажется, что солнце расплывается, перетекает через упрямо устремленные вперед глаза, растворяясь по венам, наполняя тело, горячим нестерпимым ожиданием хотя бы какого-то действия. Сколько еще нужно тактов, чтобы повернуть голову и уткнуться носом в кудрявую темную голову? Всего один. Волосы Тимоти пахнут солнцем, чем-то мятным (вероятно, шампунь) и немного карамелью — запах его тела смешанного с туалетной водой. Арми знает, потому что чувствовал этот запах раньше, когда на съемках была какая-то близость. Тогда это было просто фактом, сейчас это стало всем. Шаламэ замирает, пытаясь, стать еще более неподвижным, закрывает глаза и стирает мир до этого, рисуя новый. Тот, в котором, чувствует, как Хаммер слегка ведет носом по завиткам, тот, в котором его собственные пальцы слегка смещаются вверх по нагретому солнцем бедру, находят и обхватывают большую мужскую ладонь, становясь в ней совсем кукольными. Арми закрывает глаза, когда находит губами висок, скрытый под тонкой сетью волос, и всем сознанием устремляется в руку, чтобы каждой клеточкой почувствовать присутствие тонких пальцев на своей коже. Солнце прячется за горизонт подгоняемое бешеным пульсом обоих. С конечным тактом песни они отодвигаются друг от друга. Пора идти. Пора. Свет от фонарей на крыльце подсвечивает воду в бассейне полукругом, так что создается обманчивое ощущение присутствия луны, но та еще недостаточно высоко поднялась, чтобы заглядываться в собственное отражение. Они оба приходят сюда, не договариваясь, не обсуждая. Просто Арми знает, что Тимоти, как и он любит поплавать перед сном. Сегодняшний вечер не должен стать исключением из-за смещённого ракурса на закат. Шаламэ сидит на бортике словно птица, которая вот-вот улетит. Арми рассматривает выступающие сквозь тонкую кожу позвонки, зная их остроту. Они запечатаны у него в кончиках пальцев. Не бойся. Не бойся. Не бойся. В каждом шаге. Не бойся. В каждом выдохе и вдохе. Не бойся. В каждом движении ресниц. Не бойся. — Я боюсь, — произносит, замирая на краю. Тимоти ловит его взгляд с тем самым выражением глаз, от которого внутри воздух горит, сворачивая в воронку все трезвые доводы, убеждения, маски спокойствия и заготовленные фразы. Шаламэ смотрит как в последний раз. Будто завтра больше ничего не будет, земля столкнется с огромным астероидом, не оставив никаких шансов, никакого времени после. Смотрит так, как если Арми не дотронется, то Тимоти умрёт здесь и сейчас. Рассыплется в песок у ног и его сметет ветер. И снова, снова никаких шансов. — Я тоже боюсь, Арми. А после прыгает в воду, оставляя после себя только смешливую мысль, что это бассейн. Отсюда не уплыть, не потеряться в этих ограниченных квадратных метрах, под этой искусственной луной, в свете которой Хаммер ныряет следом и притягивает Тимоти к себе. Казалось бы, уже пройденный этап: отрепетированный, погребенный под дублями, повторами и корректировками режиссера. Арми прекрасно знает, какие губы у этого парня, как правильно вливается острый изгиб челюсти в его ладони, как вздрагивают длинные ресницы. Но сейчас он крадет у времени эту и следующую секунду, потому что ему нужно зачеркнуть все ремарки, все сноски, оставляя только самое важное, написанное до них. Тимоти перехватывает руки, остановившие его, за кисти и с широко открытыми глазами смотрит, как Арми касается его губ своими. Невинное, почти детское прикосновение, второе, третье и так пока не приходит глубокий вздох и Хаммер, наконец, уходит в поцелуй, которому Тимоти жадно отдается. Луна стремительно поднимается всё выше и выше, не слыша шепот земли, которая силится замереть, чтобы было еще немного времени. Еще чуть-чуть. Потому что этим двоим, слишком страшно остановиться. Вот он — прыжок с каната вниз, шаг за границу, пересеченный экватор. /- Помнишь, ты сказал, что не можешь не сняться в этом фильме в основном потому, что это так сильно тебя пугает? — её тонкие пальцы проскальзывают между его, слегка сжимая ладонь, Элизабет хочет продолжить, но Арми просит не договаривать./ Тимоти вжимается плечом в чужое плечо, срастаясь кожей с кожей, когда они оба сидят на краю бассейна и смотрят на затонувший в воде лунный шар. Он слушает глубокое, ровное дыхание Арми, гуляя пальцами в его ладони, и думает о том, что астероид был бы сейчас к месту, потому что всё, что происходит неправильно, неверно, страшно. Так пускай это последняя ночь, за пределами которой пустота и ничего не будет, и не нужно объяснений, скомканных фраз, отведенных глаз. Но когда выдох Арми оглаживает его ресницы и Тимоти чувствует прикосновение губ к своему виску, он понимает, что это они — комета, несущаяся сквозь тысячелетний космос. В бессердечно холодном мраке их руки, губы, их кожа, их переплетение — единственная возможность согреть друг друга, убедится в существовании собственных тел, душ. Возможность поверить. Значит, всё правильно и страх всего лишь точка отсчёта, низкий старт, взлетная полоса. Вдох до шага из пустоты.