Стеклянные крысы

Лодку качает, когда она пристает к берегу. На ржаном от холодного прилива песке уже стоят встречающие меня трое вассалов и шестеро солдат. Мы с капитаном Джонсом сходим, тут же утопая в сером месиве каблуками сапог. На башнях замка на скале развеваются траурные ленты. Алые и чёрные. Они змеятся по воздуху, как языки пламени. Мы с солдатами не перебрасываемся и парой слов. Даже Джонс, моя правая рука (шутка в том, что у самого его руки нет), охотливый до болтовни на суше, держит язык за зубами. Мы ступаем в траурном молчании по каменной лестнице, выбитой в скалах. Как и положено близким, идущим проститься с близким. Так положено моему уму: молча перебирать наставления отца. Но сердце мое бьётся так, что временами я боюсь, что оно начнёт отбивать медный стук толчками в доспех на груди. Реют чайки. Мы входим на пустую площадь, где прячут лица крестьяне, занятые своими поклажами. Я знаю, что многие из прошедших мимо, прямо сейчас бегут из города прочь. Чума унесла короля. Крысиная лихорадка. Он уснул, как степенно говорят вассалы, в своём кресле за мудрым чтением. А после пошёл пеной. На его руках обнаружили следы мелких зубов. — Реджина, — выдыхаю я от счастья. Она вздрагивает. Чёрный траур идёт ей. За вуалью я различаю вспыхнувший, обращенный ко мне взгляд. Она даже делает неуверенный шаг в мою сторону. А после несколько уверенных. Протягивает мне руку, которую я тут же целую, опадая на одно колено. — Матушка, — слащаво и восторженно я смотрю ей в лицо снизу вверх. — Моя Королева. — Ненадолго, — бросает она, отнимая руку. Я принимаю командование от своего наместника. Надеваю легкий доспех и синий мундир под. Наместник мешкает прикалывать к моей груди символ главы армии. — Вы — наследница короля, — шепчет он, заставляя Джонса усмехнуться. — На похоронах вам пристало надеть корону, а не эту брошку. — У короны есть хозяйка. От отца уже начало смердеть мертвечиной. Они ждали нас неделю. И бальзамирование, лишь частичное, уже не способно скрыть разложения. — Правда, что это чума? — почти сплевывает Джонс, наклоняясь ко мне. Без должного уважения опираясь локтем о гроб. — Правда, — я провожу пальцами по руке отца от плеча до посиневших пальцев. Странно видеть труп не убитого тобой или безымянную потерю на войне. Впервые в жизни вижу труп, связанный со мной не только битвой или походом. Никогда не видела, чтобы кто-то умирал от старости. Ещё слишком молода для этого. Мои генералы старше меня всего на десять-пятнадцать лет. Остальные пали в затяжной войне с западом. — Не боишься заразиться? — Джонс брезгливо отирает руки о брючины. — Заразу переносят только крысы. А перед нами старик. Я зову плакальщиц и лекарей, чтобы они омыли отца и приготовили к вечной жизни. Вечному сну в фамильном склепе. Они толпятся, оттесняя меня от тела. Джонс маячит за спиной, ожидая, когда же я отпущу его на корабль, куда не доплыть крысам. Он стал панически бояться шорохов в темноте. Чуть не спалил, подносимым в углы факелом, свой же корабль. — Можешь идти, — он будет только мешать. Он верит в крысиную чуму, Бога Моря и, хуже всего, в ведьм. Не раз намекал, что моя приёмная матушка ворожит мне голову, и насылает на него в замке дурные сны. Сны он видит из-за страха, а не потому что Реджина хочет этого. Вряд ли она знает даже его имя. Ещё в коридоре я слышу всхлипывания младшей сестры. В её комнате непривычно тихо и убрано. Ей двенадцать. В четырнадцать отец собирался оторвать её от сердца и отдать замуж. А она все ещё разбрасывает по полу кукол. — Белоснежка, — я раскрываю руки, и она тут же бросается в них. — Не плачь об отце. Зато теперь ты сможешь играть сколько захочешь. — Я бы все игры отдала… — всхлипывает она. — Все-все на свете, чтобы папа был жив. Я прижимаю её к себе, чуть укачивая. Эта боль пройдёт. Добрый папа мертв. Но жива сестра и мачеха. — Я видела их, — шепчет Белоснежка мне на ухо. — Прозрачных крыс. Они бежали по коридору. — Я говорила тебе, что они тебя не тронут, — улыбаюсь я. — Они же рассыпятся, стоит им только подойти ближе. Стукнешь такую, и она лопнет. Сестра кивает. И даже улыбается мне. Сказочные стеклянные крысы. Я велела ей никому не рассказывать о них, чтобы дочь Его Величества не сочли за сумасшедшую. На полу лежит кукла с надкусанной тряпичной ручкой. Из огрызка торчат соломенные внутренности. Плетенные вены из сухой травы. Я резко поднимаюсь, мягко отталкивая сестру. — Нет никаких стеклянных крыс, — строго и глядя в глаза. — Только стеклянные бабочки. Помнишь, мы видели их вместе тогда на реке? Я помню, как они порхали прозрачными крыльями толщиной в самый хрупкий хрусталь. Ловили радугу телами. Переливались. Я смотрела завороженно, как и сестра. Но в отличии от ребёнка, я увидела и иное. Их путь не был хаотичен. У них была хозяйка с тонкими запястьями; видневшимися из-за широких рукавов королевствого платья. Они летели из широких рукавов. Тогда я замерла второй раз в жизни от прозрения. — Эмма? — Белоснежка взяла меня за руку. — Теперь ты будешь королевой или Реджина? — Реджина, — я отвечаю на прикосновение. — Мне нужно закончить войну. — Ты снова оставишь меня одну? А что если… — С тобой ничего не случится, — спокойно говорю я. Однажды Белоснежка проснулась от липкого кошмара и, побоявшись беспокоить отца, а точнее злую мачеху в его покоях, прибежала ко мне. Стучала своим сухим и острым кулачком в дверь. Я вышла из покоев, наскоро вскочив в брюки и накинув рубашку. Между моих ног быстро выскочило что-то. Сестра со страху подпрыгнула, и тельце животного хрупнуло у неё под ногой. Рассыпалось на мелкие осколки. С тех пор она одержима стеклянными крысами. — Оно убило папу, — девочка отпускает мою руку и, в слишком замедленных для ребёнка жестах, начинает складывать вещи на места. — Он умер от старости в своём кресле, — говорю я то, что буду повторять ещё раз за разом на всех церемониях погребения. Нескончаемых речах о жизни вечной над тянущим трупным ядом, оплывшим телом в дорогих вещах. Перстни не налезли на распухшие и припудренные пальцы. Не знаю почему, но я отмечаю это. Впервые вижу труп так долго вблизи. С солдатами не церемонятся. Отец не был воином. Любил читать и курить трубку на лечебных травах. Любил лечиться, как многие старики. — И будет имя его… Реджина стоит с опущенной головой. Я тоже, держа за руку сестру, уподобляюсь её позе. — А помнишь? — шепчу я, когда мы сидим за поминальным столом. — Как по лужайке в яблоневом саду бегали стеклянные кролики? — Папа сказал, что это мне приснилось, — хмурится она, без аппетита ковыряясь в тарелке. — Нет, — заверяю я. — Я ведь тоже там была. И матушка. — Она мне не матушка, — строптиво огрызнулась Белоснежка. — Ты ей так сказала? — строго спрашиваю я. — Что если и сказала? Мне хочется встряхнуть её. Наказать за наглость. Но сейчас не то время и место. И я проглатываю эту причину. — Не говори так с ней больше, — спокойно выдыхаю я. — Никогда. — Но, Эмма… — Ни-ког-да, — повторяю я по слогам. Реджина тоже почти не ест. Сидит, как статуя, в своей чёрной, непроницаемой вуали. Может, она плачет? Или боится? Или улыбается своим сумасшедшим мыслям? По моей ноге пробегает нечто быстрое и мягкое. Генерал рядом подскакивает с места. — Крыса! — орёт он во всю глотку, чуть не перекувыркнувшись через кресло. И все вторят ему, подскакивая или заглядывая под стол. — Крыса! Крыса! Белоснежка встаёт на собственное кресло, а потом перепрыгивает ко мне на колени. Я остаюсь сидеть и наблюдать, как Реджина, наконец, берётся за вилку и нож.

***

Мы почти не разговариваем. Я вхожу в её покои засветло, когда мы с Джонсом и его командой, заканчиваем грузить ящики с провизией на корабли. С чёрной лентой на наш, с красной — на прочие. — Знать должна питаться лучше пушечного мяса, — Джонс скалится, когда я постукиваю по «нашим» ящикам кончиками пальцев. Мы почти не разговариваем. Реджина быстро занимает мой рот чем-то важнее разговоров. Я чувствую алый вкус на её губах. Её тело на вкус будто чуть отдаёт пеплом. В первый раз я замерла от прозрения на свадьбе отца. Она смотрела на меня, и хрустальная корона на её голове бликовала на солнце. Смотрела на меня, произнося клятву. А теперь «матушка» тянет меня на шелковые простыни королевского ложа. Сталкивает доспехи. Почти рвёт рубаху. Мое тело на ней покрывается испариной. Капли дрожат на коже спины от слишком близких движений тел. Я дышу глубоко. И глубоко беру её в который раз. — Зачем ты убила его? — спрашиваю я, когда мы стараемся отдышаться после слишком резко нахлынувшей страсти. — А зачем он жил между нами? — резонно и, как всегда, уклончиво отвечает она. — Я видела следы крыс в комнате сестры… — Твоя сестра не слушается, — она привстает, забираясь на меня. Вдавливая в кровать. — Помнишь, как она не вовремя начала стучать в твои покои в прошлый твой приезд? — Реджина, — со всей возможной сейчас строгостью человека, которого седлает страсть всей её жизни, говорю я. — Не нужно так с ней. Я не прощу тебе. — Я знаю, — соглашается она, и входит уже в меня. На утро мы отплываем в порт врага на корабле, кишащем ядовитыми крысами. Половины команды не станет ещё на подходе. Я знаю, крысы разбирают лица. — Ты будешь моей дудочкой, — смеётся ведьма, поглаживая мои простертые к ней руки. — Как в сказке про крысолова. Однажды они даже прыгали мне на спину, бегали по рукам в её покоях, пока она отошла обмыться. Щекотали лицо стеклянными усами, но даже не пробовали открыть свои рты возле моей кожи. Красивые зверьки с прозрачной скорлупой вместо шерсти. Завтра мы отплываем. Через два месяца мы закончим войну. Ещё через два я вернусь в эти покои, чтобы врасти в них всем телом. «Она и меня когда-нибудь убьёт» — замираю я от прозрения в третий раз в жизни. И в сотый раз от яркой разрядки под ней.