silence

В лесу эта безмолвная релаксация, когда тихий шум чистой воды расстилается маленькими журчащими ручейками под подошвой тканевых кед. Сойка где-то в переплетении чёрных стволов и зелени, бесконечной зелени, протяжно поёт о чем-то, и Намджун уверен, что сможет понять каждое её слово, подобравшись поближе к этому таинству великой природы. Чистые звуки птиц без примесей грязного городского воздуха и шума электричек, от которого закладывает уши и начинает кружиться голова. Здесь совсем пусто, но не так, если бы в закрытой комнате, кроме пустующих белых стен, не было бы ни единой живой души, нет. Здесь осторожно подкрадывается чувство насыщения жизнью, переплетается тонкими ветвями с лёгкими, западает в самую душу, пуская глубокие корни в самые недра сердца. Совсем рядом слышно грозу. Но это лишь кажется, что рядом. Дождь льёт в пыльном городе, засыпая тротуары крупными холодными каплями, но совсем не даёт того живительного воздуха, как за пару сотен километров от этих тонких шпилей серых многоэтажек. Нам медленно вдыхает влажный лесной воздух, пропитывая всего себя тем, что называют «счастье». Такое невесомое и воздушное это счастье, что так легко гуляет меж приоткрытых губ, срываясь на маленькие гласные. Непомерно счастлив, когда вонзает коротко обстриженные ногти в твёрдую кору деревьев, хватаясь ладонями за эти шероховатости, переступая мокрую траву и глину, смешавшуюся с мягкой почвой. Солнце проникает сквозь кроны рваными прямыми, что оседают на прогревшейся и пропитавшейся влагой за июль земле. Вода отбрасывает зайчики на маленькие ямочки на щеках. Намджун улыбается. Открыто и широко, как никогда не удавалось улыбаться в прогнивших обществах современных писак. Они ничего не понимают. Не знают, где искать вдохновения, плутая по спиралям обшарпанных улиц, кружа злобными ястребами над убитой жертвой. Всё сводится к неприличному. Сообщество циников, интровертов, чьё внимание сосредоточено лишь на себе. Но как писать о незыблемом, когда внутри тебя стоит зеркало, где ты поминутно цепляешь свои гладко зализанные волосы и сальную кожу, где ни капли свежести и той самой юной отверженности, львиного сердца, где на обрывках салфеток пишутся самые важные строки, а в маленькой квартирке, окна которой упираются в соседнюю кирпичную стену, все обои исписаны только твоей философией, не нашедшей своих преемников. Нет ничего. Они слагают хореи и ямбы о публике, что так жадно приникают устами к кровоточащим ранам своих пожирателей. Они ничего не знают о музе, о той первоначальной величине искусства, на которую опираются все ваши мысли. Глупы, простодушны. Джун лишь более уподобляется этим стервозным расточителям искусства, с чьих губ слетают слова о прекрасном, но как жаль, что в их жизни из прекрасного разве что звания «поэтов», которыми они сами себя величают. Сложно даже вообразить, что даёт им этот пустой трёп. Ведь жизнь в мелочах, в тех самых, когда мимо лица пролетает бабочка, хлопая своими цветными хрупкими крыльями, она достигает предела всех функций, когда осторожно поднимается к солнцу, опаляя свои тонкие превосходства о летний зной, что царит над верхушками вековых деревьев. И Намджун тихо сопит, улавливая каждое движение этой лёгкой прелести, что рассекает воздух крыльями. Маленький ручеёк под ногами тихо переливается своей собственной музыкой, что нашёптывает слова первой любви и разлуки, танцев и ярых сплетений алых губ, всего первого, нового, всего давно прошедшего, но незабытого. Ким впервые здесь. Он понятия не имеет, куда идёт и что ждёт его за непроницаемой стеной живописного пейзажа. Может, там поляна. Огромная, усеянная маленькими цветками рододендрона и капельками нежнейших колокольчиков, разнотравье мягкое, пышное, обволакивает ноги почти по колено — здесь всенепременно хочется остаться, наблюдать за движением сизых облаков по ярко-голубому чистому небу и бесконечно превращать картинки в строки, пронизанные глубоким смыслом, где не просто пейзажи и наслаждение — чувства, мировоззрение и отношение к самому себе. Эта любовь и чистая детская невинность, когда за чёрной полосой обязательно следует белая, полная всего самого наилучшего. Намджун ладонями касается раскидистых ветвей и зелёных листьев, цепляя взглядом каждую мелочь. Они переплетаются между собой, являя миру картину той самой незыблемости, независимости от внешних факторов и сознания жалких людей. Тут своя жизнь, где сотни тысяч организмов работают как один, переплетены дыхания каждой живой твари, прочно прошиты тонкой нитью, что никогда не порвётся под натиском технологий. Даже смешно становится от того, как нежно-салатовый цвет обрезанной чёлки идеально вписывается в эти связующие. Будто Намджун был рождён здесь, будто всё, что он имеет, создано было здесь, здесь и останется. Круглые очки периодически сползают с переносицы, в заднем кармане плотных джинс похрустывает новой бумагой блокнот на пружине, в который Ким планирует остатками извергать полученное. Муза, что обитает здесь, совсем рядом, Ким чувствует это, пробираясь всё глубже, ловя щеками солнечные блики. Лицо обдувает свежий ветер, оседающий солью на языке и отголосками игры на скрипке. Мягкостью и честностью веет от этих просторов, где птицы щебечут и пахнет мхом. Не нужно лазурных берегов и кроваво-красных закатов, не нужно дорогого вина и шёлковых простыней — можно заснуть прямо здесь, посреди мокрой от влажности травы, острого камыша и запаха лилий, что осыпается мелкими листочками по всей поверхности водной глади. Озеро, поросшее кувшинками и водорослями, искрится, разливается звенящей радостью по лёгким, илистое дно его поглотит всего тебя целиком, если попробуешь зайти в прохладную воду. Не болото, но и не то место, где можно было бы резво плескаться, наслаждаясь тишиной этого места. Здесь только писать, долго вглядываясь в белые крупные лепестки водяных кувшинок, что зелеными пластами осели на воде, пуская свои размашистые корни в тину по самому дну. Осока вокруг почти по самые плечи, раскинулась зелёным буйством, будто маленькая крепость, ранит тонкие пальцы, не пропуская никого к потаённому в глубокой чаще сокровищу. Ни одно место на планете не сравнится с этим чудом природы, здесь запах стоит особенный, толстым слоем прикрывая зеркало мутной воды. Намджун находит торчащий из камышей ствол давно поваленного дерева и опускается на него, протягивая ноги к самой воде. Он совсем немного устал, но это всё стоит того, что стерпеть усталость и жару. По вискам крупным градом катятся капли пота, и на лице самое что ни на есть откровенное выражение счастья, потому что чувства словами ложатся на плотную бумагу цвета слоновой кости, расписывая в красках громкую тишину и буйный покой здешних окрестностей. Слышно, как плещутся мальки почти у самой поверхности, разрезая пестрыми хвостами лёгкую дымку над водой. Нам скользит тонким грифелем по бумаге, расписывая рваными строками своё состояние души, кроит то невыдуманное, что сейчас на расстоянии вытянутой руки. Розоватые кувшинки медленно колышутся от лёгкого ветерка, то подплывая друг к другу слишком близко, то рознясь по разным берегам небольшого водоёма. Становится совсем тихо, природа стихает, будто желая оставить наедине юного мечтателя, не мешать поэту творить, разбрасывая по листам собственное превосходство. Всё замирает, лишь слышно шелест поднимающихся кувшинок, по которым словно хлопают ловкими пальчиками. За тонкой гранью холодной прозрачности светло-ореховый прищур лишь слегка выглядывает над поверхностью, рассматривая то, чего не видел раньше. Оливковая кожа блестит на солнце, отливая бронзой и чем-то очень сладким. Короткие волосы с зелёным оттенком и почти идеальные черты лица, в коих недостатках запечатлена красота, изящество, золото высшей пробы. Он улыбается, слегка закусывая нижнюю губу, поднимая и опуская плечи в своей задумчивости, что-то шепчет и всё пишет, пишет в своей тетради, росчерками кидая свои мысли, что потом обязательно свяжут всё воедино. Розовая шевелюра еще больше приподнимается над водой, задевая макушкой лист кувшинки. На дне зрачков страх сменяется интересом. Старейшины всегда говорили держаться подальше от них. Кто это такие, эти страшные «они», взрослые, конечно же, не сказали, но строго-настрого приказали даже носа своего из воды не высовывать, потому что мир слишком очерствел, чтобы верить в сказки. Чимин по их меркам еще совсем юный, неопытный, чересчур любопытный и совсем неосторожный. «И пусть, — думает он каждый раз, когда его отчитывают за очередную глупость. — Я хотя бы не запугиваю малышню». Он знает наверняка, что на поверхности очень интересно. Красиво до безумия. Взять хотя бы это озеро, где он родился и прожил всю свою жизнь. Красиво. Завораживают эти гиганты, что тянутся до самого неба, расчерчивая голубое пространство своими тёмными макушками. Осенью здесь еще красивее. Листья застилают всё озеро цветной плёнкой, малышня разгоняет брызгами эти пятна древесных одеяний, а Чимин беспощадно и безнадежно влюблён в осень с её красками и запахом пожухлой травы, которого в воде совсем не слышно. В воздухе конденсируются дожди, оплакивая какую-то великую потерю, или, может, это небо уже очень скучает по яркому солнцу и духоте. Зиму Чимин любит тоже. Первые заморозки и тонкая корочка льда на водном зеркале, что тихо хрустит между пальцев. Такой хрупкий и ненадёжный. Но он слышал, что есть страны, где на зиму всё покрывается толстой оболочкой промозглого льда, так что из-под него совсем ничего не видно, и от напора ладоней он никогда не сломается. И Чимин верит. Хотелось бы ему побывать там. Ощутить на себе эту толстую стену, что будет таять по весне, разливаясь мутной холодной влагой вдоль берегов, покрытых снегом и чёрными проталинами с ландышами, что поднимают свои беленькие головки навстречу весне и солнцу. И так прекрасно на свободе, так здорово выбираться хотя бы на пару часов из воды, грея худые плечи под тёплыми лучами, наблюдая за тем, как переливаются золотом крохотные чешуйки на острых коленках и тазобедренных косточках. Чувствовать этот насыщенный озоном воздух после грибного дождика и предаваться самым безумным мечтам. Это так глупо и совсем по-детски, но Пак лишь лениво улыбается, разморено собирая ил по дну своего маленького озерца, где никогда не ступала нога человека. И вот сейчас человек сидит на берегу. Такой статный и выглядит совсем по-другому. У него на шее не чернеют полоски жабр, и на костяшках длинных пальцев не блестит чешуя. Он высокий, крупный и совсем-совсем не страшный. Даже самую малость. Чимин думает о том, как миниатюрно он смотрелся бы рядом с этим человеком, насколько его крохотные ладошки меньше сильных рук человека и насколько низок его голос. Думает, и лицо безбожно наливается красным румянцем, что покрывает веснушчатые щёки, маленький носик и кончики ушей. Чимин высовывается из воды уже по самый нос, когда ловит на себе мимолётный взгляд, что тут же опускается назад в тетрадь, но что-то не даёт человеку спокойно продолжить, и он снова переводит взгляд на поднявшуюся над уровнем воды бледно-розовую кувшинку. Чимин резко опускается назад, ругая себя за опрометчивость. Раздаётся громкий плеск воды, отчего Нам привстаёт с насиженного места, вглядываясь в мутные воды, лишь краем глаза улавливая какое-то движение. Пак загнанно дышит, молясь, чтобы человек его не заметил. Мимо проплывает какая-то очень важная рыба, глазея своими мокрыми зрачками на юного духа воды, на что тот ей показывает язык, скрываясь меж густых корней водяных лилий.

***

Намджун уверен, что в озере точно кто-то был. Конечно, глупости. Русалки, водяные, кто там еще бывает — это всё выдумки ребятни, что носятся под окнами вечерами напролёт, не замолкая ни на секунду. Выдумки и сказки, но почему тогда уже неделю его не отпускает чувство, будто в тот день в лесу за ним наблюдал кто-то, неотрывно всматриваясь в черты лица, что-то необъяснимо тянуло назад. Приближались выходные с их неуместными собраниями завсегдатаев местных издательств, где им по совершенной случайности выделили место на самой первой странице. Намджун там будто пролётом, не зная их имён и статусов, ничего не зная, он будто официант, разносящий шампанское на закрытой вечеринке. Но зато его знают все. Каждый имеет честь подойти и сказать что-то глупое, кажущееся ему очень важной вещью в мере алчных отношений, подкрепленных алкоголем. Ким обязательно улыбнётся, пожмёт руку в ответ, скажет что-нибудь вежливое. А под конец этого ада тихо ускользнёт домой, где скинет тесный пиджак и галстук, сменяя их на лёгкий свитер и уже излюбленные кеды. Идти по лесу в сумерках совсем не страшно — страшно то, что его ждёт в конце пути. Он ждёт чего-то особенно неземного, думая, что сегодня очень важный день. Под подошвами всё так же неизменно шелестит влажная трава и хворост. Где-то в глубинах зелёных крон стрекочут жирные цикады, разбавляя вечернюю тишину этим буйным разноголосьем. Луны почти не видно, она все ещё скрывается за плотным слоем облаков, лишь совсем немного освещая непротоптанную тропинку. Ночью здесь всё совсем по-другому. Весь этот пейзаж кажется таким переиначенным, неизвестным, новым, что Намджун готов вечность бродить по мокрой траве, выискивая на тёмном небе слова для своих новых произведений. Месяц тихо выплывает из-за завесы темноты, обволакивая своим мягким светом гладь озера, тихо по поверхности прокатывается звёздочка, загораясь на самом краю небосвода, где все принципы сходят на слабое и беспощадное «нет». Ким знал, зачем шёл. На толстом бревне-помосте, где в прошлый раз Джун, раскинув свои крепкие бедра, сидел, раскачивая воздух пылью из своих лёгких, виднелся силуэт, облитый золотым сиянием небесного светила. Вся его кожа будто блестела изнутри, обдавая все вокруг таким естественным светом, что на секунду может показаться, что уже солнце давно встало. Плавный изгиб чётких переходов, острые ключицы и колени, тонкая шея и почти прозрачные запястья, отливающие серебром в мутном лунном свете. Парень сидел, скинул ноги в воду по щиколотку, опираясь ладонями о дерево позади себя, тихо напевал что-то себе под нос, будто мурлыкая маленьким котёнком в руках у любимого хозяина. На бёдрах висела ткань, прикрывающая бесстыдную наготу, чем-то напоминающая вельвет или дорогой бархат. Обнимала его изгибы, доводя до неоспоримого идеала. Бултыхал своими маленькими ножками воду в озере, отбрасывая волнами тину и листы кувшинок, вслушиваясь в тихий плеск родной стихии, что облизывала ступни влажными языками. Намджун не мог сдвинуться с места, осознавая всё, что он видел перед собой. Сон. Просто сон. В его голове мелькают образы русалок, мифических наяд, дочерей Зевса, водяных — всего того, о чём он думал как о красивых сказаниях и легендах, в которых шёлком по коже разливалась неправда, зато какая нежная и приятная на вкус, словно карамель, медленно тающая на языке. Думается ему, что он просто слишком много фантазирует и читает, но вот протяни ледяные пальцы, и этот иллюзорный образ плотью останется в твоих ладонях, рассылая по телу электрические импульсы и бесконечную веру в чудеса. Уходить совсем не хочется, но и вмешиваться в эту идиллию — тоже. Будто не для него писались эти картины, не для него создавались творения неземного — всё это было сотворено не для него, не для того, чтобы он своими человеческими словами вторгался в прекрасное и рушил до основания момент истины. Это впитавшееся в мир искусство, которое несменяемой ветошью лежит на хрупких плечах этого мальчишки, что словно маленькая рыбка на солнце блестит и дышит, широко раскрывая жабры, будто совсем немного и начнёт задыхаться привычным многим кислородом. Намджун выдыхает слишком громко, на что юноша оборачивается, вглядываясь в темноту за спиной. Ловит сначала фигуру, спрятанную меж грубых стволов деревьев, а потом взгляд горьких коньячных глаз, что с таким интересом поглощает неизведанное. Краска тут же заполняет пятнами всю кожу, Чимин испуганно мечется между желанием поговорить и немедленно скрыться, ведь ему грозились костлявыми пальцами, что ни в коем случае «они» не должны узнать. А сейчас один из «них» стоит совсем рядом. Не причиняет вреда, ничего не спрашивает, не звонит кому-то, пряча нож за спиной — просто смотрит, пронизывая этим своим глубоким до самого сердца. Он слышит тихое человеческое «привет» с отголосками неуверенности в низком басе, что так надёжно защищал от подступающей к горлу паники. Чимин кивает, соскальзывая с брёвнышка, уходя в воду по пояс. Слышит робкие шаги и видит уже полностью освещённого человека, который так прекрасно смотрится на фоне всего этого безумия. — Не уходи, позволь мне посмотреть на тебя ещё немного, — голос Намджуна стал совсем тихим, будто он боится спугнуть мальчишку своими неосторожностями. Пак останавливается, боясь даже шелохнуться. Он ничего не может сказать, ведь на воздухе говорить он совсем не может. Речь не хочет вязаться, складываясь в предложения, звуки получаются странными, в нос, горло начинает сохнуть и рот наполняется вязкой слюной, которую совсем по невежеству хочется сплюнуть куда-нибудь под ноги. — Кто ты? Чимин улыбается, обнажая ровный ряд передних зубов. Он не может ответить, но почему-то ему кажется, что слов совсем не нужно. Этот человек такой чуткий и совсем не похож на злющих старейшин, что вечно достают со своими наказами. Пак подходит совсем близко. Так, что Джун может разглядеть россыпь веснушек на пухлых щеках и будто рассыпанные звёздочки на мягких веках. Чимин вытягивает из неподвижных рук толстую тетрадь, аккуратно выводя своё имя чёрным грифелем на бумаге. Джун смотрит на имя, мысленно перекатывая звуки с нёба на язык, выдыхая глухое «Чимин, очень поэтично». — Меня зовут Намджун, — на что Чимин кивает и машет ладошкой, снова погружаясь в воду, уже скрываясь по самый подбородок. — Мы увидимся ещё? Чимин прочищает горло, захватывая жабрами побольше влаги, насыщенной кислородом. — Приходи почаще, — и скрывается мутным отблеском под тугой толщей чёрной воды.

***

Теперь как ритуал — пребывание в забвенной тиши лесного озера. Намджун исписал там много своих тетрадей, так много чувств положил в основу, что, кажется, выдавил из себя уже всё своё изваяние. Но каждый раз, когда Чимин ловил пальцами синих стрекоз, находясь в воде по подбородок, и тихо напевал известную только его сердцу мелодию, Джун всё новые эпитеты и красноречивые глаголы опускал на исписанную бумагу, лишь бы навсегда запечатлеть каждый момент их времяпровождения. Чимин редко говорил, выдавая свои мысли оборванными фразами, в которых жизни было больше, чем во всём их окружающем мире. Его чешуйки блестящими каплями золота переливались на ярком солнце и под холодной луной, придавая ему еще больше загадочности. Он весь такой неземной, нереальный, но такой по-человечески нежный, словно кисейная барышня. Краснеет, прикрывая короткими пальчиками свои пухлые губы, хихикает и бесконечно много изучает своими ореховыми омутами всего Намджуна. Лишь на секунду задумываясь о том, что Чимин стал бы идеальным человеком в мире этих пропащих людей, Ким вздыхает, прикрывая глаза. Этому не бывать. Стеснительный дух воды, поражающий своей искренностью и чистотой. Внимает стихам, обращённым к себе, молча захватывая жабрами горячий воздух, осторожно пробуя на язык тёплую воду из бутылки, принесённую Джуном, так можно будет вымолвить хоть пару слов, не боясь, что станет откровенно дурно от пропитанного медовым запахом воздуха. Его речь выразительна, чёткими росчерками падает на усеянную сухими камышами влажную землю, и Пак поглощает каждую частичку его голоса, воспроизводя его в своих скорых снах на илистом дне. Как-то незаметно пролетает душный август и знойный сентябрь, окутывая Намджуна делами и беспросветными важными встречами. Чимин скучает на берегу крохотного озера в самой глуши тёмного леса, жмурясь от солнца и вскидывая розоволосую макушку к голубому небу, наслаждаясь возможно последними тёплыми и беззаботными деньками. — Совсем скоро у меня будет обряд совершеннолетия, — Чимин осторожно заглядывает в задумчивое лицо, скользя взглядом по идеально очерченному подбородку и скулам. — Ну, знаешь, меня нагрузят бесконечными обязанностями духа воды... Ким медленно поднимает голову, удивлённо вскинув брови. — Ты разве сейчас не дух воды? — Да, но пока не имею никаких, хм… полномочий? Чимин старается выбирать нужные слова, общаясь с человеком привычным ему языком. Там, под водой, его учат говорить огромными предложениями, с нарочитой вежливостью и фарсом, там нет бесполезных междометий и современных слов — есть только старомодные обращения и вычурные привилегии подводного дворянства. Намджун понимающе кивает, снова погружаясь в свою поэзию. Пак улыбается. Он так рад, что повстречал этого человека, пусть и не положено, нельзя показываться им на глаза, но Чимин так счастлив каждую секунду, когда рядом этот неуклюжий и по-взрослому умный человек с длинными ногами. Он рассказал ему о мире, который, кажется, так изменился со времен древних мифов и сказаний. Там все так переиначили, что уже и не верится, что когда-то чиминовы предки так тесно взаимодействовали с людьми, не боясь их осуждений и необдуманных поступков. Пак рассказал о своём мире, где ничего не поменялось с тех пор — всё те же грузные старейшины и неугомонная ребятня, что постоянно болтает о страшных акулах в далёких глубинах океанов, куда они обязательно поплывут по узким руслам здешних рек, как только немного подрастут. Чимин невольно вспоминает себя в детстве, ему кажется, что он совсем не вырос, так же мечтает о далёких морях и новых знакомствах, так же играется со снежинками, тающими на подушечках пальцев и так же наивен в своих предпочтениях. Над лесом собирается гроза, поблёскивая трещинами белых молний на хмурых небесах, слышится гром и шелест листьев, что предупреждают о надвигающемся ливне. Намджун торопится уйти, потому что в начале октября дожди уже не такие тёплые, как были летом, да и ветер начинает пробираться под толстый слой одежды, разгоняя по коже мелкие мурашки. Чимин машет ему маленькой ладошкой, говоря о том, что будет очень ждать их следующей встречи. Намджун тоже. Вдохновение настигает его прямо за обедом, когда за окном уже третьи сутки стеной льёт холодный дождь и настроения нет совсем. В мыслях гуляет ветер, разрывая барабанные перепонки от количества рифм и сюжетных линий, хочется творить, творить, творить… И Ким пропадает. Пишет поэму, где тихая жизнь озёрного духа окрашивается в цвета искусства современных стихов, где ему слагают серенады и высокую поэзию, где он смущается, прячась за широкими листами кувшинок и влюбляется. Постепенно осознавая свою потерянность и тягу к людям, в частности к одному единственному представителю этого вида. И Намджун почему-то каждый раз мысленно возвращается к образу Чимина, что безмолвной музой живёт в его голове. Чимин тускнеет с каждым днём. Дожди давно закончились, но Джун больше не появлялся на просторных берегах, поросших осокой. Тонкую шею и острые ключицы украсили золотые рисунки цветов, завитков, спиралей, тяжёлое ожерелье повисло на нём колючим ошейником, что теперь как доказательство того, что всё в этом мире сплошная иллюзия обмана. Он выполняет свои обязанности хранителя мутных вод, но каждый раз роняет непрошеные слёзы, которые разъедают щеки, отбеливая их до состояния самых идеальных прообразов этой жизни. Намджуна уже не ждёт, горюя о том, что его забыли. Его забыли, выселили из сердца, убив в нём всю ту детскую непосредственность, от которой он никак не желал избавляться. Зима в этом году его совершенно не радует. Лёд не поддаётся слабым пальцам, не ломается, не тает от холода его сердца, лишь больше его раззадоривая на слёзы и беспочвенное раздражение. Он не хотел бы думать об этом, ведь Намджун только и делал, что писал стихи, ничего не обещая, но почему же Чимин так привязался? Холодные снежинки липнут к влажным бёдрам, стекая по бледной коже тонкими струйками, теряясь в сплетении тусклой чешуи. Чимин решает пройти немного в лес, ведь он никогда не выходил за пределы берегов его озера. Тропинку размыло бесконечными дождями, отчего голые ступни утопают в промёрзлой грязи. Пак ёжится, хватаясь за ледяную кору деревьев, обдирая ладошки, и снова рыдает. Захлёбывается слезами, умоляя Намджуна, который его никогда не услышит, вернуться и сказать, что он просто был очень занят. Киму каждый день снится Чимин. Его улыбка и смех, звонкий и смущённый, словно тихие звуки маленьких колокольчиков на рождество. Намджун целые дни проводит над исписанными листами, складывая всё, что чувствует, в слова, в предложения, он совершенно не замечает зиму, что пронеслась так быстро. Понял лишь тогда, когда вышел из издательства под тихое перестукивание капели по мокрым тротуарам. Понял всю свою оплошность и эгоизм, понял лишь то, что он неимоверный глупец.

***

Май. Снова этот зной и душные запахи травы и цветов. Такая знакомая тропинка сквозь кроны деревьев, шаги широкие, обрывистые. Джун очень торопится. Прошло больше полугода. Как же он оплошал. Он рвётся сердцем к незримому счастью, что, наверное, совсем забыл его за долгие и холодные месяцы бесконечной зимы. Это щебетание птиц и чистое небо — всё стало таким далёким, необузданным простым человеческим глазом. Хочется прижать Чимина к самому сердцу, шептать вечные «прости», сцеловывая с щёк свои же ошибки. Лишь бы он его не оттолкнул. Это хрупкое изваяние сказки в объятиях весны. В дрожащих руках рукопись. Оригинал. Чимину хочется прочесть все девяносто пять страниц, чтобы в каждом слове выражать эти чувства, эту бесконечную любовь к его теплу, к его душе, чтобы он даже и подумать о плохом не смел. Дух воды находится на берегу. Он затерялся в зарослях камыша, кутая ноги в тёплый ил. Веки опущены, ресницы немного подрагивают, по телу переливается позолоченный рисунок — всё такой же идеально собранный по частям этого волшебства, нереальный, будто живая кукла, греется на солнышке, лишь слегка улыбаясь, вбирая тёмными жабрами душный воздух. Джун вспоминает про обряд совершеннолетия, с которым он не успел его поздравить, и становится ужасно стыдно. Он тихим силуэтом садится рядом, не боясь запачкать штаны, и продолжает молча наблюдать за мирно сопящим Чимином. Тот вряд ли спит, но всё ещё не замечает присевшего рядом Нама, так же слабо улыбаясь. — Чимин, — Намджун осторожно касается чиминова предплечья, проводя пальцами по гладкой коже, что невообразимо приятная на ощупь. Пак разлепляет глаза, и приоткрывает рот в тихом удивлении. Может, ему просто это снится, может, это лишь его галлюцинация, а он просто перегрелся на солнце. Он поднимается, прикасаясь холодными кончиками пальцев к руке Кима, поглаживая выступающие венки, и не верит. Не верит в то, что его помнят, что Намджун сейчас так близко, что осталось только протянуть руку, чтобы впиться пальцами в его рёбра, вырывая из него тихий смех и привычно заумные слова. Он вдыхает его такой забытый древесный аромат, улыбаясь еще шире. — Ты пришёл. И Намджун просто пропадает, теряется в сплетении нежности, обнимает так крепко, норовя заплакать. Извиняется, объясняет, почему его не было, чувствует влагу в своих ладонях, ему так стыдно, так тяжко от того, насколько плохо он поступил. Осуждая других, на себя совсем не оставалось времени, но ведь ошибки были на самой поверхности. Чимин, кажется, совсем не злится, не сердится, он кладёт влажную макушку на намджунову грудь и тихо всхлипывает. Так не хватало всего этого, так хотелось ощутить на себе тепло человеческих ладоней, когда холодной зимой ноги по щиколотку тонули в ледяной грязи, от которой отнимались пальцы. Масляными красками ложатся на холсты их жизней эти объятия, полные любви, невысказанной и самой крепкой в этом мире. Губы Намджуна мягкие-мягкие, Чимин слегка касается их, неумело целуя, отдавая свой первый самому нужному. Джун счастлив. Прямо сейчас, когда Чимин такой мягкий и родной, когда его уста слишком сладкие и манящие. Это всё такая превосходная сказка, что её хочется перечитывать всё чаще и чаще, вникая в каждое написанное слово, чтобы прочувствовать до конца всю эту безудержную гамму. Любовь настигает всех так неожиданно, яркими всполохами ложась на невинные тела, от неё пахнет пионами и горячим шоколадом, патокой она разливается по бронзовой коже, обжигая нервные окончания и чувствительные места. Намджуну всё это было так чуждо, так незнакомо, отчего сейчас всё чувствуется во сто крат сильнее. Чимин же просто далёк от этого, предполагая, что его мир в мечтах написан совсем другими цветами. Губы стираются о все выступы и ложбинки на хрупком теле, их границы стираются — всё стирается, когда между их губами стихи и проза сливаются в одно целое, и Джун слепо твердит «люблюлюблюлюблю», совсем не ставя пробелов, чтобы Чимин услышал, понял, принял его таким, грубым и неловким, странным и до безумия влюблённым. Пак слышит, слышит и принимает. Цельную картину, мозаику из маленьких разноцветных стёклышек. Солнце освещает каждую клеточку их тел, согревая всю природу тихими стихами и чудесной мелодией из уст розоволосого мальчишки.