Maybe not quite as heavy

Когда Кейв был ещё жив, Кэролайн вела свою милую и странную традицию. В начале каждого сентября (время года было ничуть не важно и под землёй не ощутимо, смысл имела лишь примерная дата, временной промежуток и факт отделения года от года) она, аккуратно выкроив себе свободный день, спускалась в самый низ соляных шахт. Четыре с половиной тысячи метров под землёй, сырой холод безжизненных глубин, призрачно освещённый туманный сумрак, уныло колышущиеся мёртвые лужи, скрывающиеся в темноте и оттого кажущиеся бескрайними, потусторонними и бездонными морями… Неподдающиеся взгляду, нечеловечески огромные конструкции, убегающие вдаль, наверх, к свету, стесняющий крохотную человеческую душу масштаб лаборатории, гулкая тишина, безраздельное одиночество — Кэролайн всего этого не боялась. Уж ей ли бояться? Она прекрасно знала нижние уровни по чертежам, она видела, с чего всё начиналось, она везде бывала, она не боялась ничего. По крайне мере не боялась ничего здесь, глубоко под землёй. Это и был её дом. Однако в откровенно опасные места и в отдалённые, уже законсервированные и поддавшиеся разрушению области Кэролайн всё же не заглядывала. Да и не было в этом нужды. Она ограничивалась чинным спуском на лифте вниз и вниз, прогулками по нескольким знакомым маршрутам — по шатким лесенкам над бездной (Кэролайн знала, что они крепки и под её малым весом точно не прогнутся, но всё равно её белая тонкая рука, которой рабочая перчатка придавала ещё больше изящества, с дрожью испуга и с затаённым восторгом хваталась за перила), по коридорам, спускам и по выложенным бетонными плитами дорожкам в самом-самом низу. Воздух там был неподъёмно тяжёлый, затхлый и пустой, обманчиво согретый кажущейся близостью ядра земли и почти критически загрязнённый застаревшей отравой ядовитых материалов, но Кэролайн нравилось им дышать. Она знала, что Кейва переживёт, так что только рада была, пусть это и было сентиментальное бахвальство, сократить тот срок, что придётся проработать без него. Путь её всегда лежал к главному приветственному залу. К тому обширному пространству, где голос Кейва, тогда ещё звучавший в живую, в начале пятидесятых годов приветствовал первых испытуемых, впервые попавших в поражающие тогдашнее (да и сегодняшнее и будущее навеки) людское воображение отвесные лабиринты «Аперчур саенс». Тогда испытуемыми были лучшие из лучших и достойнейшие из достойнейших, что стало уже расхожей фразой — астронавты, военные герои, олимпийские чемпионы — люди настолько благородные и честные, что само собой разумелось, что их немалый гонорар, причитающийся за участие в тестах и за верное и самоотверженное служение науке, пойдёт в благотворительные фонды. Те давно прошедшие времена — времена самого дна соляной шахты, рассвета, расцвета, прекрасного начала и больших, стремящихся ввысь надежд, были, конечно, лучшими для «Аперчур саенс». В дальнейшем наука шагнула далеко вперёд, но что с того? В своём простом и добром женском сердце Кэролайн берегла те давние года. Не потому что тогда всё было хорошо, богато, счастливо и многообещающе, а потому что это были года её молодости. И его молодости. Хорошей, богатой, счастливой, многообещающей и непогрешимой молодости. Миновав обветшавший ныне пещерный зал с высочайшими сводами, Кэролайн, не боясь заблудиться, уходила ещё дальше. Одной ей ведомыми секретными невидимыми путями, она обходила главный люк и оказывалась вне лабораторий, в уходящих в подземные океаны пещерах, созданных совместно миллионами лет природы и жалкой сотней годов человеческих. Там тоже были проложены дорожки вдоль дальних трубопроводов, но здесь Кэролайн уже рисковала испачкать туфельки. А ходила она туда, да и вообще пускалась в свои ежегодные паломничества — в дань милой традиции — в том виде, в котором попала в эти места впервые: в белом строгом платье, с красным платочком на шее, в элегантных туфельках и с причёской. Иногда она возвращалась из своих путешествий чуточку растрёпанной, но ни разу нигде она по-настоящему не поранилась и не испачкалась. Ей даже казалось, что шахты её берегут. Так же, как он её бережёт. Так же, как в тот день. Как в тот день, в память о котором Кэролайн и спускалась вниз. Потому что здесь, разбуженная тишиной, память её оживала. Кэролайн видела себя и его, молодых и чудесных. На второй день после того, как Кейв взял её на работу, он повёл её сюда, как он сказал, показать ей дальние рубежи, ввести в курс дела и просто прогуляться по подземным глубинам. Он был таким восторженным идеалистом и таким очаровательно смелым, такой красивый был и так Кэролайн, не успев запомнить его имя, в него раз и навсегда влюбилась, что, едва подумав о том, что идёт с практически незнакомым мужчиной в таинственную пропасть темноты, она со смехом оттолкнула эту мысль. Она никогда Кейва не боялась. Она вообще ничего не боялась, а с ним и вовсе чувствовала, будто рождена для бесстрашия. Да! Если он начнёт приставать к ней, она не откажет. И будь что будет! И всё равно! Так она и решила. Она ничего ещё о нём не знала. Она, нерешительно шагая в своих нарядных туфельках по бетонным плитам, так и ждала, что он вот-вот сейчас обернётся, сверкнёт бархатно-серыми орлиными глазами и заключит её в волчьих объятьях. Она ждала этого так, будто бы знала, что это будет. Она этого хотела и она не боялась, хоть её маленькое рубиновое сердечко стучало как молот… И руки у неё дрожали. И ноги были ватными. И она страшно волновалась, хорошо ли выглядит. И она страшно волновалась — а если он захочет секса? Здесь ведь так жутко, так холодно, каменно, пустынно… Она ему не откажет, но это будет кошмар. Ничего хорошего не выйдет! Вот бы он сейчас просто обнял её крепко и поцеловал, словно подписывая договор, что это случится там, наверху, в кабинете, хоть на полу, хоть на столе, хоть на диване — всё будет великолепно и восхитительно, немного смешно и неловко, без всякого удовольствия, но с отчаянным старанием доставить удовольствие партнёру, в первый раз ведь, они едва знакомы, (но потом они обязательно поженятся и никто и ничто не встанет между ними!), но как же он хорош сейчас, как красив, как высок, как силен, как умён, как решителен, как готов к жизни… На самом деле Кэролайн не такая. На самом деле все эти мысли впервые, действительно впервые вторглись в её целомудренную, разумную и прекрасную голову в тот день. До этого она была ангелом. Она продолжила им быть и потом. Вся её судьба как на ладони. Она происходила из профессорской семьи. Отец был преподавателем в Кливлендском университете, мать — его сначала студенткой, затем ассистенткой и помощницей. Оглядываясь на свою благополучную снобистскую семью, Кэролайн понимала, что, вольно или невольно, такое воспитание получила и такие примеры держала перед глазами, что жизнь её обязана была сложиться единственно верным образом. Отец для неё был богом, мать — его верным и тихим сиянием. Кэролайн и две её старшие сестры получили одинаково блестящее образование, лучшее, какое только могли получить от природы скромные девушки в Америке в конце сороковых годов. Обе сестры Кэролайн, идеальные во всём женском: красивые, воспитанные, умные и прилежно готовые пожертвовать всем ради мужа, семьи и детей, так и поступили — не окончив образования, вышли замуж за вернувшихся с войны молодых героев. Родители это одобрили и оставили про запас Кэролайн. Ей ласково посоветовали поменьше обращать внимания на парней и побольше учиться. Именно этого она и хотела. Учёба ей давалась, механика, физика, химия и черчение увлекали её полностью, почти не оставляя в её душе места для девичьих глупостей, но действительного успеха Кэролайн в науке не добилась. И заранее знала, что не добьётся. Она была послушной своей прекрасной ангельской доле. Она была красива и мила и все, кто её видел, в первую очередь любовались её внешностью. Затем — манерами. Кэролайн не стала бы спорить с судьбой и с маминым благочестивым воспитанием, и потому покорно служила своему жребию — всегда тщательно следила за собой, элегантно и просто одевалась, всегда носила каблуки и макияж и всегда была почтительна к мужчинам и в то же время кротко потупляла глаза и неизменно вежливо отказывала на любые мужские предложения, будь то предложение руки и сердца или поход на танцы. От привычки всё это давалась ей просто. Ей это не мешало изучать начертательную геометрию, однако и преподаватели, и другие студенты видели в ней красавицу, умницу и скромницу, предназначение которой любовь и дальнейшее замужество, но уж точно не лаборатории и не научные диссертации. А потом, вдруг, в сентябре пятьдесят первого года, эта вакансия… Об «Аперчур саенс» в те времена нередко писали в газетах и имя Кейва Джонсона было в Кливленде на слуху. Много было пересудов о его покупке соляных шахт и о новейшем научном центре, который будет заложен на глубине четырёх тысяч метров и порастёт, как растение, ввысь. Всё, что о Кейве Джонсоне было известно, это что он молодой и страшно перспективный учёный-самоучка, но в большей степени предприниматель и делец, удачливый финансист и хитрец, начавший с нуля, взлетевший необычайно высоко и быстренько воплотивший свою американскую мечту. Значит ему самому не нужно быть учёным, его талант намного ценнее — он может обеспечить настоящим учёным условия, то есть добыть им огромные деньги на разработки государственных программ, разумеется, военных — об этом в газетах не писали, но Кэролайн, будучи умницей и зная о грядущей войне, всё понимала. В «Аперчур саенс» набирали персонал, поэтому Кэролайн, только что закончившая учёбу в университете (пойти ещё глубже в науку ей не позволила бы внешность и молодость), раздумывать не стала. Покорная своей женской доле, она предварительно подумала и о Кейве Джонсоне — молодом, богатом, холостом и конечно же совершенно недоступном. Подумала, однако, с холодком, который нарочно зарождала в своей душе, как только приходилось сталкиваться на каком-либо поприще с мужчиной. Но о каких столкновениях тут можно думать? Кейв Джонсон — основатель перспективнейшей новаторской компании, выполняющей государственные проекты, даже издали его увидеть вряд ли удастся. Кэролайн рассчитывала на место простого научного сотрудника и она бы со сдержанной гордостью отказалась бы от должности секретаря или если бы слишком ясно увидела, что в её внешности заинтересованы больше, чем в способностях… Кэролайн и подумать не могла, что Кейв Джонсон сам проводит собеседования. Сам, лично, с каждым, кого берёт на работу, начиная инженером и заканчивая строителем, по-дружески грубовато беседует по несколько минут и затем, мельком заглянув в резюме, выносит вердикт. Он говорит громко и весело, часто смеётся, по-свойски хлопает собеседников по плечу, коварно переводит темы, никогда не робеет и вообще ведёт разговор так, что каждому вошедшему сразу становится понятно, кто здесь главный. Таким Кэролайн и увидела его в первый раз. В первый раз, когда он, сидящий за широким столом большого начальника, поднял ей навстречу лицо от бумаг и тут же сам вскочил, расточая галантность фальшивого джентльмена. Фальшивого? Кэролайн никогда бы не подумала так, если бы не слышала прежде других — а она уже спела наслушаться — как груб и непреклонен он может быть, как он в кого-то кинулся стулом и как он безжалостен в бизнесе. Она уже знала о нём, что он акула. Уже знала, что его напористость, решительность, темперамент, нетерпение и показная жизнерадостность со временем из украшений молодости перерастут в тиранство старости. Знала ли? Знала. Что он из тех, что сворачивают горы и сворачивают шеи менеджерам жизни, если те их не удовлетворяют. Жизнь принадлежит ему. Успех принадлежит ему. Все женские сердца и все звёзды и даже Луна принадлежат ему… А ему самому чуть-чуть за тридцать. Он высок и строен, и силён, не только своим неутомимым духом, но идеальным здоровым телом… Да, красивые парни в жизни Кэролайн встречались. Она провожала их тайным взором, признающим превосходство, и оставалась холодна. Даже если эти красивые парни были умны, даже если они были всесторонними победителями — Кэролайн с готовностью признавала их совершенство, но никогда прежде в её душе не зарождалось такое искреннее восхищение и такое счастливо согласное с природой и естественным порядком вещей трепетное желание служить такому мужчине и посвятить ему всю себя. Кейв Джонсон был не просто успешен во всём, не просто красив и силён, в нём было главное — он действительно жил ради науки. Исследования были самым важным для него. Он отдал своё идеальное существование, свою молодость, всю свои силы и вообще всего себя своим идеалам — отдал так же, как Кэролайн, почувствовав в нём эту благородную жертвенность, захотела отдать ему себя. Поэтому-то она его и полюбила. Однако ещё прежде она чисто по-девчоночьи влюбилась в лучистые глаза насыщенного и тёмного нежно-серого лунного оттенка, в открытое лицо с крупными мужественными чертами и в сияющую широкую улыбку. И ещё, кончено, в идеальные чёрные волосы, во всю высокую статную фигуру, в большие ладони (которые, как позже удалось выяснить, были аккурат в два больше, чем крохотные ручки Кэролайн) и вообще во всё: во властный, полный жизни и звука голос, в стремительные движения, в огромные шаги и, со временем, во все те повадки, которые Кэролайн подметила и изучила: как он в задумчивости трёт подбородок, как он щёлкает длинными пальцами, как он в гневе размахивает руками, как он пьёт (чёрный, несладкий) кофе — подносит огромную чашку к лицу, делает глоток и потом ещё несколько секунд чашку от губ не отводит, словно забыв о ней… Но всё это было впереди. Пока же, при первой встрече, Кэролайн просто оробела и, опустившись в кресло, в которое он её со всеми галантностями усадил, опустила и глаза. Однако он, психолог от бога, вскоре её разговорил. Он не стал возвращаться за свой стол и сел в кресло напротив. Он лучезарно улыбался, опирался локтями о колени, словно рвался вперёд, и, не умолкая, будто это он на собеседовании, болтал об исследованиях природы порталов и о разработки гелей, меняющих физические свойства поверхностей. Кэролайн и не думала защищаться и вскоре подпала под его обаяние, которое он, видимо, включил на полную мощность. Кэролайн доверчиво тонула в его глазах и не боялась больше ничего. Природная скромность не позволила ей слишком распуститься, поэтому она, мысленно благодаря маму и бога, не стала кокетничать и глупить, а продолжала вести себя со сдержанным достоинством, догадываясь, что подобное поведение такому человеку понравится. А она хотела ему понравиться. Хотела ужасно. А он минут через десять решительно хлопнул в ладоши, откинулся на спинку кресла, улыбнулся уже иначе, спокойно и оценивающе, и сказал: «Мне нужен личный помощник, Кэролайн, мне тут одному за всем не уследить, а ты, по-моему, идеально подходишь, я чувствую, что мы сработаемся!» И не было уже никакой разницы, что значит «личный помощник» — секретарь, приготовитель кофе, рабочая любовница — Кэролайн с одинаковой мягкостью кивнула бы головой на всё. Она была влюблена. Она поняла это, когда вышла из его кабинета и почувствовала, как подкашиваются ноги и как крутит в животе метелью сладкая боль. Благоразумие её не оставило, она помнила о том, что она учёный и что она не должна вешаться на шею тому, кого только что встретила. В конце концов, это неприлично, это стыдно и безнравественно… Она всё понимала. Она качала головой, называла себя глупой и, словно со стороны, понимала наконец, что любовь может сделать с женщиной. Это удивительно. Она теряет себя, теряет свою самодостаточность и свободу, но ведь так и задумано природой. Если ей суждено посвятить свою жизнь мужчине, то только такому. А он мужчина, этим всё сказано. Да ещё и такой проницательный и решительный… Он мигом раскроет её кошачью влюблённость, а даже если и не раскроет, она же красавица, и он наверняка захочет ей воспользоваться. И это, прежде всегда пугавшее и смущавшее Кэролайн, показалось ей сейчас естественной и прекрасной вещью, которой на сама всей душой захотела, конечно со страхом и смущением, но и с радостным бесстрашием. Конечно в голову тут же полезли идиотские мысли о замужестве, о том, как ей все будут завидовать, о том, как будут рады за неё родители, и о детях, о храбрых добрых мальчиках, похожих на него, которых она ему подарит, выполнив тем самым своё предназначение и обогатив будущее не менее достойными предметами, чем новейшие изобретения… Но как же наука? Но разве может Кэролайн сделать ради науки что-то, чего он не сможет? А, бог с ней, с наукой. Кэролайн не хотела думать о науке. Она хотела думать о нём и нисколько на себя за это не сердилась. Она заснула необыкновенно счастливой и на следующий день наряжалась и прихорашивалась дольше обычного. Ей не терпелось и ей казалось, что именно этот день всё решит в её судьбе. Так и вышло. Кейв (так она с нежностью называла его про себя, но вслух всегда произносила ласковое и чуточку лукавое «мистер Джонсон» и старалась не думать о том, как он отреагирует, если однажды она случайно (может быть якобы случайно) проронит его имя) сказал ей, что хочет отвести её вниз и показать ей дно пещер, чтобы она «увидела, с чего всё начинается». Он не спросил, хочет ли она, но вряд ли потому, что знал, что она не откажется. В дребезжащем, шатком и совершенно жутком рабочем лифте они спустились по строительной шахте. Кейв заливался грубоголосым соловьём о глубине, о воздухе, о перспективах, об опасениях жалких трусишек… Кейв спросил, боится ли она. Кэролайн, не поднимая глаз, скромно ответила, что нет. Хотя она боялась, но только лишь того, что спускается на недосягаемую людскому роду глубину в своём лучшем белом платье, в лучших дорогих туфельках и с рубиновым шёлковым платочком на шее. Тщательно уложенные локоны тоже, как ей казалось, не располагают к таким прогулкам. Но Кейв потащил её сразу вниз и о том, чтобы переодеться или взять с собой какое-то снаряжение не было и речи. Это наводило Кэролайн, на леденящую и вместе с тем разгоняющую ей кровь мысль, что спускаются они не ради осмотра пещер. Она была к этому готова. Из-под старательно накрашенных ресниц она посматривала на Кейва и каждый взгляд отдавался в сердце тянущим теплом. Такой он был замечательный, такой красивый, такой милый… Кэролайн уже в лифте начала мечтать о том, чтобы он случайно её задел и чтобы это прикосновение привело к тому, чтобы он неслучайно взял её за руку. Чтобы он уже сейчас её поцеловал. Почему бы нет? Они оба так молоды и так хороши, будет совершенно естественным, если она ему понравится и он, с присущей ему решительностью и элегантной хамоватостью, возьмёт то, что полагается ему по природному праву… Они спустились. Миновали те участки, где велись строительные работы. Кейв шёл впереди и пока навстречу попадались люди, со всеми говорил, всеми помыкал и командовал, но ловко смягчал резкость своих слов весёлой интонацией и доверительным отношением. Но он не был бы джентльменом (нет, он не был им), если бы хоть на секунду забыл о присутствии дамы. Каждому строителю, прежде чем заговорить о деле, Кейв галантно представлял Кэролайн, как своего нового личного помощника. Представлял так, что в его насыщенном голосе без труда слышалось любование и гордость тем, что с ним идёт такая красавица. А стоило встречному строителю удостоить Кэролайн полагающимся красавице заинтересованным взглядом, Кейв тут же отпускал предостерегающую беззлобную шуточку, каждый раз новую. Она не задевала чести Кэролайн, но всегда была забавной и заставляла улыбаться и Кэролайн, и приподнимающего брови строителя. Кэролайн не запомнила его слов. Запомнила только свою смущённую эйфорию, усиленную ещё и открывающимся вокруг космическим пейзажем убегающим в далёкую, неизъяснимо светящуюся высь ущелий. И ещё Кэролайн запомнила, как Кейв подавал ей руку, когда нужно было перебраться через какое-то препятствие. Рука его была горячей и огромной. Как не хотелось Кэролайн хоть на секунду её отпускать из своей крошечной ладошки… Не хотелось, но не могла же она цепляться? Кейв сам её отпускал, когда они снова оказывались на ровной поверхности. Кейв шёл чуть впереди, разведывая путь, но всё время оглядывался, чтобы удостовериться, что с Кэролайн всё в порядке. Он говорил и говорил, а она только изредка вставляла ответные реплики, улыбалась, кивала и торопилась смотреть и под ноги, и по сторонам, и на него, и всё каким-то образом успевала. Когда всё людское присутствие осталось позади и когда очарованно растворились в эхе звуки отбойных молотов, Кейв, который раз обернувшись, поспешно изменился в лице, остановился, снял пиджак и без лишних объяснений набросил его Кэролайн на плечи. Это было весьма кстати, хоть пиджак был для неё невозможно огромен и тяжёл из-за добротной плотной ткани, значков, булавок и распиханных по карманам золотых ручек, гаек и болтов. От него пахло сотнями прекрасных мужских запахов, бритьём, одеколоном, чистотой, силой и кофе. Не подавая вида, Кэролайн дышала этим и не могла надышатся. Человеческий запах Кейва перемешивался с тяжёлым воздухом глубин, навсегда становящимся милым и родным, и Кэролайн его тоже вдыхала вплоть до головокружения. Как оказалось, Кейв хотел во что бы то ни стало показать ей подземное озеро, которое сам обнаружил месяцем ранее. Он распорядился, чтобы к озеру проложили дорожку из плиток, однако дорожка эта кое-где утопла в вязком грунте. Чтобы преодолеть одно такое место (ведь он был не из тех, кто поворачивает назад при встрече с трудностями), Кейв, галантно спросив позволения, но не потрудившись прождать лишнюю секунду и получить ответ, легко подхватил Кэролайн на руки и перенёс её через грязь. Опуская её на землю, он смешливо сказал, что она лёгкая как звёздочка. Оба они конечно знали, что звёзды не легки. Они добрались до подземного озера и постояли там пару минут на большом плоском валуне, который с шелестом обнимали густые волны. Кэролайн бесстрашно куталась в пиджак, а Кейв, сияющий в своей тонкой белой рубашке, с не меньшим бесстрашием подставлялся таинственному сумрачному ветру, несущемуся к его ногам с водной глади. Он стоял близко к краю камня и вглядывался вперёд, в чернейшую пустоту бесконечности, где уже начинали сиять атомы звёзд. Тогда-то надежда Кэролайн на поцелуй и начала таять. Может, она поняла это по взгляду, которым Кейв, ненадолго умолкнув, с высоты своего роста окинул бездну. Взгляд этот был печален и непостижим, он чуть-чуть приоткрывал, что душа этого человека так же таинственна и темна, как океан. Кэролайн окончательно полюбила его за это. И ещё за то, что поняла, что он не поцелует её. Ни сейчас, ни потом, никогда. И это не потому, что она ему не нравится, и не потому, что у него есть другая женщина. А потому что так уж суждено. Его сердце, его разум и его губы тоже отданы исследованию природы порталов. И Кэролайн нужна ему не как женщина, вернее, именно как женщина — как женщина-соратник и помощник, как младший друг, который лишён грубого мужского самолюбия, эгоизма и гордости, но зато богат терпением, добродетелью и усердием. Чуть-чуть оскорблённые мысли о собственном женском предназначении, взметнувшись, столкнулись с новью — с мыслями о желании предано и верно служить этому человеку, не взирая на природу и низменные людские страсти. Могла ли она о таком мечтать? Нет. Мечтать она могла о другом. Сбросив с себя минутную меланхолию, Кейв сказал, что пора возвращаться. Он снова перенёс её через грязь и снова подавал ей руку, когда нужно было перебираться через препятствия. Кэролайн больше не думала о глупостях и тихо и успокоенно радовалась, что эти глупости, не успев натворить бед, оставили её и больше не смущают ни дурацкими испорченными мыслями, ни смутными желаниями, ни нелепой готовностью оставить науку ради любви, нет, нет. Она была рада и она не боялась всю жизнь провести в одиночестве. В одиночестве рядом с ним. Так и пошли эти годы, спокойные ночи и счастливые дни глубоко под землёй. Сначала были времена приветствия астронавтов, героев войны и олимпийских чемпионов в просторном пещерном зале за главным люком и в богато убранных дубом, позолотой и коврами комнатах ожидания. Испытуемые проходили осмотры, участвовали тестах, наука двигалась вперёд, всё было замечательно, всё было отлично, гонорары переводились в благотворительные фонды, людские смерти и травмы считались необходимыми жертвами прогрессу… Кейв был богом в своём непрестанно разрастающимся научном комплексе. Он уже не мог лично беседовать с каждым, кого принимал на работу, и не мог каждому астронавту пожать руку. Он разрывался на части каждый день. Он участвовал во всех проектированиях, контролировал все исследования, изучал и вникал во все вопросы. Он, увлекаясь то одним то другим, конечно же не справился бы с таким объёмом работы, если бы не его неизменный и пунктуальный личный помощник. Кэролайн подошла на эту роль идеально. Она планировала день Кейва, сообщала ему то, что стоит его внимания, доставляла ему то, что ему нужно, перерабатывала уйму документов и контролировала огромное количество процессов. В общем, когда Кейв говорил, что именно на ней всё в «Аперчур саенс» держится, он не лукавил. Он ценил её. Он берёг её. Каждый день он находил минутку, чтобы поговорить с ней, чтобы улыбнуться ей, чтобы найти изящный повод напомнить ей, какая она умница и красавица и как ему повезло, что она с ним. А что же она? Даже если бы у неё было время на личную жизнь, разве она смогла бы её устроить? Многие астронавты, военные герои и олимпийские чемпионы отвешивали ей комплименты и, зная свою доблесть и славу, искали беседы именно с ней. Так же, как во времена своей юности, Кэролайн благосклонно принимала чужой интерес и никак на него не отвечала. Когда Кейв лично приходил приветствовать новых испытуемых, Кэролайн всегда была рядом с ним (чтобы деликатно подсказать чьё-нибудь имя или обратить внимание Кейва на нужный предмет). Когда он представлял её астронавтам, он стоял с ней рядом, выше её на полторы головы и в два раза шире, и в добром, оберегающем и направляющем жесте клал руку ей на спину между лопаток. Он приобнимал её, когда они проходили сквозь двери. Он отодвигал для неё стул, когда она присаживалась. Едва заметив, что она что-то несёт, он спешил у неё это забрать. Но ни разу за все годы он к ней не прикоснулся так, как ей этого хотелось. Шутки его меж тем стали чуточку смелее и он без стеснения представлял Кэролайн как своего чудесного помощника, незаменимого работника и первую красотку в этом подземелье. Иногда в ход ещё шли смешливые предостережения астронавтам «смотрите, парни, она замужем! За наукой…» Конечно Кейв не ставил своей целью отпугнуть от неё потенциальных ухажёров. Во-первых, он об этом и не думал, во-вторых, он полностью ей доверял. В-третьих, испытуемые оставались испытуемыми. С каждым годом они всё чаще погибали, калечились, да и вообще необходимость придирчиво следить за их метаниями, похожими на бег лабораторной мышки по лабиринту, мешала воспринимать их как равных. Как бы там ни было, лучший из людей всегда был рядом и никого, кроме него, Кэролайн не было нужно. А раз она нужна ему как помощница, то так тому и быть. Он не любит её, она знала это. Может, сердце его не способно на любовь. Значит незачем его будить и беспокоить. Годы шли и шли. Лаборатории непрестанно разрастались и развивались, хоть дела в «Аперчур саенс» становились всё хуже. К семидесятым дуб, ковры и позолота сменились линолеумом, фанерой и дешёвой плиткой. Исследования не приносили ожидаемых результатов. Гибель испытуемых выливалась во всё новые служебные расследования и судебные иски. За использование вредных материалов и за потенциально опасную продукцию назначались штрафы. Времена астронавтов, героев войны и олимпийских чемпионов безвозвратно уходили в славное прошлое. Им на смену постепенно пришли безработные и старики, затем калеки и бездомные, которых никто не стал бы искать и которые вполне готовы были продать свою жизнь за шестьдесят долларов. Но потом и этих денег не осталось и место испытуемых стали принудительно занимать сотрудники лаборатории. Кэролайн понимала, что благородство, благочестие, большие светлые надежды и высокая жертвенность канули в лету, как и государственные награды и правительственные гранты. Теперь у них на повестке дня острая экономия, обманы, увёртки, преступления — всё ради науки. Ведь она благодаря их усилиям действительно шагнула далеко вперёд. Кэролайн полностью переняла взгляд Кейва на людские жертвы и даже если не разделяла его, принимала за непреложную истину. Кейв тоже постепенно менялся. Вместе с пришедшими трудными временами он быстро старел и терял былой жизнерадостный настрой. Он становился год от года всё злее и раздражительнее. Он увольнял любого, кто вздумывал ему перечить и говорить об опасности разработок, а тех, кто на свой страх и риск оставался, он изводил придирками и требованиями. Он хотел, чтобы все, как и он, работали на износ, и жертвовали всем ради науки. Он всё глубже погрязал в судебных тяжбах, сомнительных махинациях и низкой грызне с ворами и конкурентами. Его имя из честного и громкого превратилось в порицаемое и замалчиваемое. Однако он ещё долго умудрялся добывать деньги и вкладывать их в исследования. Он и сам всеми силами участвовал в разработках и тестах. И себя он тоже этим погубил. После того, как он смертельно облучился при незащищённом контакте с лунным камнем, он стал окончательно деспотичен, сумасброден и невыносим. Сотрудники кампании продолжали его уважать, но теперь их уважение было замешано на ненависти и страхе. Он нашёл способы так запугать и опутать своих подчинённых обязательствами, договорами и связями, что те уволиться по собственной воле не могли, а плохое выполнение своих обязанностей грозило им отправкой на испытания, а оттуда они могли не вернуться. Кейв стал чудовищем, как и ожидалось. Все это видели. И Кэролайн тоже. Бог с ней, с наукой, как Кэролайн могла бросить его самого? К ней одной он всегда, все их тридцать лет вместе, относился хорошо. Он мог кричать на других, швыряться с стульями и оскорблениями, он мог планировать убийства чиновников, которые тормозили его исследования, он мог разбрасываться людскими жизнями как конфетти… Но на Кэролайн он ни разу не повысил голоса. Ни разу не обошёлся с ней грубо или пренебрежительно. Ни разу такого не было, чтобы он не прислушался к её мнению. Потому что и она ни разу не подвела его. И ни разу его не разочаровала. С годами он перестал твердить всем встречным, какая она красавица, но нуждаться в ней он стал ещё острее. Когда едва ли не главной её обязанностью стало следить за его приёмом обезболивающих, они стали наконец близки. Когда она помогала ему по вечерам снять пиджак, потому что сам он с этим не справлялся из-за лучевого ревматизма, он иногда, устало опустившись в кресло, ловил на своём плече её ладонь и, отведя измученный потухший взгляд куда-то в сторону, подолгу держал в пальцах её по-прежнему тончайшее запястье. Он хотел, чтобы она всегда была рядом. Могла ли она о таком мечтать? Мечтать она могла о другом. Годы придали ему великолепия, монаршей тяжести и масштаба. Седина и бакенбарды ему шли, сурово нахмуренные брови и исполненная тайной болезненности увечная ухмылка сложили на его лице особую застывшую маску, по-своему отталкивающую и по-своему пленительную. Кэролайн, тоже постаревшая, но оставшаяся милой и ухоженной, любила его таким не меньше, чем прежде. Возможно, не любила бы, но он и её, как и всех своих сотрудников, держал не только глубочайшей её вовлечённостью в общее высшее дело, но и тем, что иногда со вздохом произносил охрипшим от испорченных асбестом лёгких голосом что-то вроде «ты мой ангел, Кэролайн». «Чтобы я без тебя делал, не представляю…». Она понимала, что попалась, попалась навсегда как птичка на липкие прутья, в этот губительный водоворот, на который была с самого начала обречена. Она его любила. Под конец Кейв стал грезить тем, чтобы вместить свой разум в искусственный интеллект и жить в нём вечно. Однако из-за сожжённого пищеварительного тракта и остеомаляции он угасал, худел и таял не по дням, а по часам, в то время как разработка дисковой системы была ещё далека от завершения. Он взял с Кэролайн честное слово, что когда это станет возможным, она подвергнется этой экспериментальной операции вместо него, и когда он будет мёртв, она будет всегда жива. Умирал он недолго и не очень мучительно, благо все лекарства, способные лишить его ощущений, у него имелись. Кэролайн до конца была рядом с ним. Последние его слова были хриплыми и едва слышными, но дополнены были слабой улыбкой прощания на измождённом лице. «Всё у нас с тобой было прекрасно, красавица». «Я ни о чём не жалею». Кэролайн может и хотела услышать, что он жалеет хотя бы о том, что ни разу не поцеловал её. Но она сама не жалела ни о чём тоже.