Цепную собаку да нежной рукой

Я был ребенком. Я был птицей. Я был всем тем, что ты сказал. Бессилие растит убийцу, Я сам себя же убивал.

      За Николаем Васильевичем было приятно наблюдать, вот только порой совершенно невозможно: когда бы Яков Петрович ни скосил на него взгляд, молодой человек уже успевал зыркнуть на него в ответ и ощетиниться, словно заранее беспокоился, что Гуро снова резко выскажется о его фигуре, скошенной из-за писчих принадлежностей, оттягивающих плечо, или нелестно отзовется о том, что Гоголь вновь потерял где-то свой плащ и теперь стоит на зябкой и стылой улице в одном пиджаке, уперто не показывая, что продрог до самых костей.       Но Яков Петрович все же успевал собирать образ молодого человека. Так, например, у Гоголя всегда было насупленное лицо – насупленное, несчастное и необъяснимо злое. Вот только злился он не на весь мир, а на самого себя, чувствуя вечную неловкость оттого, что из-за его слабости всем окружающим людям он доставляет одни проблемы. Яков Петрович хоть и понимал подобные мысли, благо, что живет на свете достаточно, но решительно хотел избавить Николая Васильевича от подобной закрытости, хоть раз увидеть эмоцию, где бы не проглядывались какие-то жалостливо-злые нотки, которые могли подойти измученному полудохлому псу в клетке, а не молодому человеку, у которого было столько амбиций и бескрайних возможностей.       Жаль, что напополам с въедливым страхом.       Яков Петрович знал, что Гоголь был нетерпим к критикам. Еще более он был нетерпим к тем, кто лез в его душу и устраивал там хаос и бардак, разбирая каждую его ошибку, каждый неверный изворот его жизненного пути и каждый страх с таким важным видом, будто знает Гоголя лучше, чем он сам. Естественно, находились подобные люди только из самых чистых побуждений, вот только мостили они своими намерениями дорогу, как говорится, в ад.       Никто не знал Николая Васильевича лучше его самого, и потому такие критики да советчики воспринимались в болезненные штыки. Однако молодой человек, вероятно, забывал направить их в сторону своих нечаянных обидчиков, обращая всю горечь, печаль и даже ту самую, псовую злость обратно в себя.       И оттого не было в его душе ничего стойкого, ничего крепкого и непоколебимого, что помогало бы ему держаться мужественно, что давало бы ему силы выкарабкаться из порочного круга вечного неприятия самого себя. Иногда, правда, Гоголь вспыхивал – открывал рот, когда действительно надо было что-то сказать, но вид у него при этом был самый разнесчастный, будто рассыплется прахом прямо здесь, пока говорит, пока доказывает свою точку зрения и пока взгляды, направленные на него, сжирают всю его сгорбленную фигуру без остатка.       Действовать Николаю Васильевичу было легче, чем говорить. Он умел безрассудно срываться с места и действовать не слишком разумно, но явно отдаваясь светлому порыву своего сердца. И наблюдать за ним в такие моменты было само удовольствие, жаль, что таких моментов лично Гуро застал не слишком много.       Так рассуждал о Николае Васильевиче следователь и потому проникся к нему чрезвычайной симпатией чуть ли не с самой первой встречи. Из молодого человека точно бы вышел прок, если бы удалось вытащить его из той клетки, в которую он так усердно себя загонял и втискивал.       И самый первый визит к Гоголю, который Яков Петрович совершил «случайно», был удивительно удачен. Честно говоря, следователь и не надеялся, что Николай Васильевич сам напросится к нему в писари, находясь в таком скверном положении.       В большой зале пахло старой бумагой и дымом, и Гоголь сидел в кресле так, словно не умещался в него и старательно в полусне вжимался в спинку, зябко и трогательно обхватывая себя за плечи.       Намного лучше это бы смотрелось, если бы у молодого человека не были расставлены пустые бутылки по всему полу (и куда столько влезает?), а от него самого не тянуло горьким алкоголем за версту. Благо, что Яков Петрович успел насмотреться на всяких дурно пахнущих пьяниц, чтобы сейчас не морщиться или не выдать хоть взглядом то, как ему неприятны глубокие сизые тени под глазами молодого человека, его растерянные и осоловелые глаза глубокого и мутного оттенка, заменяющего обычную призрачную серость.       Разговор у них вышел, прямо скажем, нестройный. Яков Петрович уж не знал, что и как ему подстроить, чтобы Гоголь, отходя от очередной ночи, наполненной для него явно не самыми светлыми переживаниями, ожил и пошел навстречу. В какой-то момент Гуро даже посчитал, что все это дело пустое, и, никак не обмолвившись о причине своего визита, развернулся.       Вот только сам Николай Васильевич не отпустил его.       Он все еще не поднялся с кресла и не запахнул камзол, безобразно расстегнутый на верхних пуговицах, из-за чего было видно нижнюю белую рубаху, выскальзывающую наружу. Молодой человек даже едва подобрал ноги, до этого вытянутые вперед, чтобы не казаться уж чрезмерно расхлябанным перед уважаемым следователем.       Гуро же снова, сделав пару мысленных замечаний, пошел на уступки: ну нет, слишком уж Николай Васильевич интересен. Да и нечасто загнанные в клетки псы сами ластятся под незнакомые руки.       Внезапно Яков Петрович почувствовал себя в ответе за молодого человека, залезающего в кибитку со своим безобразным чемоданищем, который выглядел потрепанным и мрачным, совсем как его обладатель.       Всю поездку Гоголя подшвыривало вверх на ухабистой дороге, и он часто умудрялся ударяться локтями в зашторенное окошко или ронял себе на ногу свою ручную кладь. Яков Петрович делал вид, что не замечает, как несчастно и смущенно выглядит Николай Васильевич, когда ему случалось в очередной раз привлечь к себе внимание следователя своими неловкими движениями. И покой в кибитке наставал только тогда, когда молодого человека сваливало в сон.       Гуро не упускал возможности понаблюдать и за таким Гоголем: даже в дреме его лицо не казалось расслабленным или спокойным – под веками лихорадочно дергались зрачки, а само тело Николая Васильевича иногда вздрагивало от макушки до пят как от разряда, прошивающего тело насквозь. Иногда Яков Петрович, волнуясь о том, что сон у молодого был явно дурным, хотел разбудить его, но Гоголь, будто предугадывая, открывал глаза раньше, растерянно оглядывался и непременно заставал Якова Петровича за перекусами.       Да и от еды, которую следователь пытался предложить, воротил нос и не принимал. То ли оттого, что не хотел, то ли просто считал невежливым. Сам Яков Петрович не слишком настаивал, хоть и разочарованно следил за голодным взглядом молодого человека, который немедленно отворачивался к окну и вновь засыпал беспокойным и хмурым сном.       А уж в Диканьке Гоголь старался не отходить от следователя ни на шаг, по крайне мере, в рамках приличия и здравого смысла, и спустя время Яков Петрович привык, что за его правым плечом всегда находится Николай Васильевич, облаченный во все черное и непременно глядящий с опаской и недоверием на окружающих.       Он всегда был молчалив и невообразимо покорен, отдавая себя в распоряжение Гуро – раз он решил остановиться на постоялом дворе, а не угоститься у господина Бинха, то Гоголь ухом не поведет и не выкажет своего недовольства даже мимолетным взглядом.       И настолько свыкнувшись с тем, что Николай Васильевич проникается подобным доверием только к нему и даже через пару дней имеет не то чтобы наглость, но весьма резкое и лихорадочное заявление о том, что Яков Петрович обязательно должен посетить с ним старую мельницу, совершенно лишает следователя каких-то сомнений, что с кем-нибудь еще молодой человек чувствует себя настолько же свободно.       До тех пор, пока в тот же день Гуро не посчастливилось познакомиться с Лизой.       Она примчалась к нему на своем белом коне, женственная, летящая, действительно красивая барышня, на которую Гоголь уставился в таком восхищении, что у Якова Петровича неприятно засосало под ложечкой. И они смотрели друг на друга, не замечая ничего вокруг, и пока Лиза что-то говорила, молодой человек рассеянно отвечал ей, скромно жал плечи и даже несколько смущенно подходил чуточку ближе, чтобы оглядеть ее с радостью и нежностью. Но самой последней каплей для следователя стало то, что на бледном лице Николая Васильевича появилась несмелая, но явная улыбка.       Яков Петрович не ревновал – это не только не подходило его стилю, но и еще являлось совершенно дурным тоном, – но по-другому обозвать столь неприятное чувство, стянувшее узлом грудную клетку, он не смог. И все, на что он был готов, тут же покинуть молодых людей.       Это тоже было дурным тоном, но хотя бы могло избавить Якова Петровича от больших затруднений и непременной натянутости, которая обнаружится в беседе, если в нее вовлекут и его.       Вот только никто не знал, каких усилий стоило Якову Петровичу не вздрогнуть от повеселевшего оклика Николая Васильевича, который обернулся, чтобы посмотреть на его уходящую спину.       Никто даже не мог представить, как сложно было прикидываться глухим и безразличным к этому возгласу.       Большую часть дня Яков Петрович провел в своей комнате и в не самом лучшем расположении духа. Наверное, впервые за всю поездку в него не лезли никакие угощения, и в какой-то момент он поймал себя на том, что дожидается, когда же привычно заскрипит соседняя дверь и щелкнет замок.       Приходилось мерить комнату жесткими шагами, пытаясь найти компромисс с самим собой, но Гуро то и дело обнаруживал себя стоящим у окна и болезненно вглядывающимся во двор. Он прекрасно знал, кого выискивал глазами, но продолжал обманывать себя, немедленно решая то заполнить бумаги, то вычистить сапоги, то перевесить пальто с одного места на другое.       Однако хлопок соседней двери разом отвлек его от всех действий, и Яков Петрович нелепо замер, будто надеясь услышать что-то еще. Но в помещении было глухо, за окном уже опускались густые сумерки, а следователь едва ли заметил это, отвлекая себя от не столь радостного открытия, которое случилось сделать ему за прошедший день.       Он вошел в комнату к Гоголю не сразу, сперва постоял перед его дверью, а потом, обругав себя, учтиво и прямо постучался. Ответом ему была тишина.       Яков Петрович выдохнул и переступил порог. Здесь было убрано и вполне приятно, заправленная кровать стояла посреди комнаты, а сам Николай Васильевич нашелся за столом, самозабвенно царапающий тупым пером по бумаге.       Гуро даже замер, глядя на молодого человека, чье сосредоточенное, вдохновленное лицо было освещено светом тонкой, точно церковной свечки. Бледность его кожи перекрывалась желтой окраской освещения, но вот синяки под глазами становились еще чернее и глубже, будто у Гоголя и вовсе глаз не было. Но нет – они лихорадочно и живо блестели, когда Николай на секунду отвлекался, чтобы макнуть пером в чернильницу, и снова оборачивался к бумаге.       Яков Петрович чувствовал себя завороженным, вот только ему не давало покоя, что источником вдохновения молодого человека могла являться та его воздушная замужняя барышня, с которой – следователь ничуть не сомневался – Николай Васильевич провел все это время. Гуро даже едва зубами от досады не скрипнул, но страх спугнуть вот такого Гоголя, которого Якову Петровичу еще не доводилось видеть, был сильнее собственного разочарования.       Следователь притворил дверцу и уселся на табуретку перед выходом, аккуратно поставив трость между своих коленей и уложив свои ладони на ее вершине. Гоголь абсолютно не обращал внимания на то, что происходило вокруг, и самозабвенно скрипел бумагой, водил плечами, а потом, умаявшись, откинулся на спинке стула и задумчиво прикусил кончик пера.       Писал он долго. От написанных строк у молодого человека зудело в глазах, и он, освободив руки, сжал пальцами переносицу и сильно-сильно зажмурился. Яков Петрович, все еще наблюдавший за Гоголем со стороны выхода, вдруг почувствовал себя не в праве быть здесь и сейчас, но покинуть комнаты незамеченным уже не мог.       Гоголь встал. Свет хиленькой свечки уже не облизывал ему лица, и оно вновь стало бледным и измученным, лишенным вдохновленной легкости, которой Яков Петрович любовался из своего угла, и в светлых глазах Николая Васильевича вновь заплескались болезненные блики. Он вышел из-за стола, дошел до окна, с необычной придирчивостью оглядев подоконник, и взглянул на туманный и темный двор.       Холодный лунный свет явно шел Гоголю куда больше, чем дневной и уж тем более чем неровный свет свечей. В нем он и сам становился таким фантастическим, словно являлся одним из многочисленных духов, заполнивших эту проклятую землю, и его кожа серебрилась изнутри, буквально просвечивалась насквозь, являя синие нити вен, и удачно контрастировала с едва ли не похоронной чернотой его наглухо запахнутых одежд, вороных волос и темных бровей.       Но стоило только Якову Петровичу подумать об усах молодого человека, как флер фантомной магии спал с его глаз, и он не удержал улыбки, благо, что смех сдержать сумел.       Гоголь выдохнул, отчего в полной тишине его вздох показался Гуро наполненным невыразимой усталостью и тяжестью, что вновь заставило его обратиться во внимательного и пока еще скрытого наблюдателя, подмечающего, как рыхло опускаются плечи молодого человека, и он, измотанный, ослабленный, бесцветный, оборачивается к своему столу, подхватывает подсвечник со все еще бликующей свечой и ставит ее над столом, на ненадежную грубую полку.       Яков Петрович обмер, на секунду завидев, как свет, стоящий позади Гоголя, озарил его голову ярким желтым нимбом. Сам следователь был слишком далек от всякой поэтики и литературы, считая себя посредственным ценителем искусства, но от подобного у него захватило дух.       И сидел Яков Петрович пораженный, наполненный невыразимым восхищением от того короткого мгновения, когда измученные и тонкие черты Николая Васильевича, его стройная, отяжеленная футлярной чернотой фигура перекрыла свет свечи, создав поистине богоподобный образ святого мученика. Всего на необъяснимо короткое мгновение, которое отпечаталось в памяти следователя как целое масштабное событие.       Гоголь уже давно стоял, наклонившись к самым бумагам, чтобы собрать их в порядок и переложить на край стола, однако Гуро продолжал смотреть на него как на икону, все еще видя перед глазами яркий золотой нимб над его головой, который бросал липкие тени на измученное бледное лицо, и не замечал того, что поднимается на ноги, ослепленный мимолетным видением.       Николай Васильевич, привлеченный неясным движением у двери, обернулся и обмер, нелепо застынув с кипой бумаг. На его лице отобразился испуг, и он немедленно отпрыгнул от стола, дальше от света, в глухую тень, едва не рассыпав все листы на пол и не опрокинувшись навзничь из-за ножек стула, в которых запутались ноги.       Повисла тишина. Они стояли по разные стороны комнаты, в своих темных углах и глядели друг на друга ошарашенные и сбитые с толку.       - Яков Петрович? – Николай Васильевич первый шагнул ближе к неровному свету, все такой же бледный и напряженный, окинул взглядом Гуро и всполошился, сильно запинаясь из-за охватившей его нервозности. – Яков Петрович, когда вы?.. Простите, я не слышал, вы что-то хотели? Я просто, я…       Следователь растерянно моргнул, и его взгляд заметался по комнате, словно он сам не понимает того, как здесь очутился. Меньше всего ему хотелось пугать молодого человека – не хотелось так же, как и сознаваться в том, что он провел с ним в одной комнате уже около часа. А Гоголь тем временем выпустил из рук бумаги, не прекращая что-то бормотать и рассеянно разглядывать поверхность своего стола, будто пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь взглядом и почувствовать себя спокойнее.       - Надеюсь, вы были заняты оформлением отчетов об убийстве девушек? – Голос Якова Петровича прозвучал куда холоднее и нетерпимее, чем он хотел, и естественно, что он испугал Гоголя еще сильнее: тот виновато вжал голову в плечи, закусил губу и уставился на следователя так, будто ожидал от него ругани или побоев. Выдержать столь пристальный собачий взгляд Яков Петрович не смог, и ему вновь стало невообразимо неловко – зря он так с ним, надо было действовать куда нежнее.       - Николай Васильевич, – попробовал Гуро снова, смягчив свое лицо вежливой улыбкой, пока у самого сердце едва ли кровью не обливалось. Однако Гоголь его улыбке не верил и дружелюбному тону тоже, застыв в ломаной, перекошенной позе, будто Яков Петрович уже успел, по меньшей мере, плетью его огреть, а не словом. – Николай Васильевич, да что вы глядите на меня как на зверя какого? Не отчетами занимались – так и скажите, я сюда пришел не отчитывать вас.       Молодой человек не менял своей позы, заставив Якова Петровича вновь занервничать – опять что-то не так сказал? – однако через минуту Гоголь подобрался, аккуратно коснулся пальцами стола и отозвался без прежнего напряжения:       - Решил написать письмо матушке, Яков Петрович, - сказал он, поглядев в черные глаза следователя с предупреждением, будто опасаясь, что Гуро собирается его высмеять за подобную искренность. – Я давно не получал от нее вестей, а после сегодняшней прогулки…       У Якова Петровича неприятно заныло у ребер.       -… отчего-то захотелось. Вы же знаете, я родился в этом крае.       Следователь понимающе покивал головой, огляделся, словно не сидел в этой комнате больше часа, любуясь вдохновленным Гоголем, и зашагал к лавке у окна, чтобы быть ближе к собеседнику и свету. Вот только Николай Васильевич отчего-то снова занервничал, дернул руками, опуская их ровно по швам, и шагнул назад, будто бы Яков Петрович нес перед собой такую тяжелую ауру, что молодому человеку было невыносимо стоять рядом с ним и прогибаться под ней.       - Это дело благое, голубчик, - сказал Гуро, сел, звонко стукнув тростью, и взглянул Гоголю в глаза. – А гуляли вы, стало быть, с той милой барышней? Лизой, я так понимаю?       Николай Васильевич снова сжался. Весь разговор он выглядел так, будто ему за что-то стыдно перед Яковом Петровичем. Эх, знал бы он, как сам следователь себя чувствовал!       - Николай Васильевич, ну что вы в самом деле как перед казнью? – устало выдохнул следователь. – Садитесь, не стойте. Как я и говорил, я вас не ругать пришел, и потому, если не хотите отвечать, дело ваше.       - А зачем пришли? – несмело спросил Гоголь и подошел чуть ближе, не желая садиться за стол.       - А я извиниться пришел, голубчик, - печально улыбнулся Гуро. Молодой человек встрепенулся, захлопал глазами и удивленно оглядел Якова Петровича, не веря своим ушам.       - За что же? – еще более растерялся он, вызвав в следователе нечаянное умиление.       - За то, что так грубо покинул вас и вашу барышню. Уж извините, но я явно был лишним и, к сожалению, не имел никаких сил на новые знакомства. Надеюсь, я ничем не оскорбил ни даму, ни вас, Николай Васильевич?       - Нет, что вы! – с облегчением отозвался молодой человек, стремительно подошел к лавке, на которой сидел следователь, и разместился рядом с ним, крайне удивив Гуро своим внезапным порывом. – Яков Петрович, я сам хотел извиниться, что не попрощался с вами и пропал на весь день. Я помню, мы хотели еще раз осмотреть тело, я думал зайти к вам, но…       - Николай Васильевич, голубчик, уймитесь!       Гоголь замолчал на полуслове и покосился на следователя, ожидая увидеть на его лице то гневное выражение, которое молодой человек не терпел и принимал уж слишком близко к сердцу. Однако Яков Петрович улыбался ему одними поблескивающими глазами, обернув к нему лицо так, что из тьмы выхватывалась лишь часть левой щеки. Николай Васильевич смотрел на него долго и испытующе, пока его напряженная спина не расслабилась и он вдруг не улыбнулся Якову Петровичу уголками губ, отчего лицо молодого человека, обычно не показывающее чего-то кроме щемящей тоски, показалось Якову Петровичу еще более красивым и ладным.       Даже та улыбка, что Гуро заметил во время встречи с Лизой, была не столь дорога ему, чем эта, подаренная лично.       Больше они не сказали друг другу ни слова, сидя в скудном освещении церковной свечки. Яков Петрович глядел на стену перед собой, ощущая невообразимую легкость у себя в душе, и наблюдал за лихорадочно пляшущими тенями. Гоголь тоже глядел перед собой, ссутулив плечи и облокотившись ладонями о край лавки, подаваясь из-за этого слегка вперед и давая возможность следователю краем глаза подмечать, как умиротворенно его лицо, насколько оно спокойно и смиренно, неискаженное псовой злостью на самого себя за свои многочисленные слабости и лишенное посмертной тоскливой маски.       Свечка на полке начала потрескивать, и пламя от нее становилось все меньше, невыразительнее, пока она совсем не потухла, оставив в комнате запах горелого воска. Яков Петрович понял, что ему пора уходить.       В непроглядной ночи, где даже луна не светила в окно, Гуро встал на ноги, предупреждающе стукнул тростью о пол, привлекая внимание молодого человека – во тьме он поднял голову и взглянул своими бледными, призрачными глазами в лицо Якова Петровича, совершенно точно не находя его глаз.       - Ну, доброй ночи, Николай Васильевич, – отчего-то Яков Петрович не смел повысить своего тона и потому проговорил это чуть громче обычного шепота. Он ждал, что Гоголь чем-то ему ответит, но тот не сводил с него пристального взгляда, который стал потерянным и недоумевающим. Следователь улыбнулся и аккуратно протянул руку, надеясь, что не напугает молодого человека своими движениями.       Гоголь протянутой к себе ладони не испугался, лишь моргнул и сам подался вперед.       Рука Якова Петровича коснулась чужих вороньих волос и мягко провела по ним от лба до затылка, зачесывая их назад. Веки молодого человека дрогнули, Николай Васильевич кратко выдохнул и наклонился еще ближе к Гуро, пока тот не почувствовал, что чужие руки обхватывают его за торс и вынуждают подойти вплотную.       Молодой человек замер, уткнувшись носом в пиджак Якова Петровича и крепко держа его в своих объятиях, пока сам следователь умиленно улыбался Гоголю в макушку, нежно перебирая пальцами одной руки пряди его волос.       - Николай Васильевич, - Яков Петрович теперь говорил совершенным шепотом, даже чуть наклонившись вниз, - пора расставаться.       Гоголь уперто замотал головой, теснее прижимаясь к мужчине.       - Что вы как ребенок, – скрыть своего довольствия Яков Петрович все равно не мог, продолжая гладить молодого человека по голове. – Мы свидимся с вами завтра, ну же.       - Не хочу. Оставайтесь.       - Вот уж выдумали, Николай Васильевич.       Тишина снова обхватила их со всех сторон, как и тьма безлунной ночи.       - Вы никогда не покинете меня, Яков Петрович? – вдруг снова подал голос Гоголь и чуть отстранился, чтобы воззриться упрямым и требовательным взглядом в лицо Гуро. Тот удивленно приподнял брови и покачал головой, вновь ласково проведя по волосам молодого человека ладонью.       - Конечно же нет, с чего вы взяли, дорогой Николай Васильевич?       Гоголь лишь пожал плечом и вновь спрятал лицо в чужом пиджаке, напоследок крепко сжал Якова Петровича и отпустил, будто смирившись с судьбой. Гуро наклонился, чтобы успеть поймать его взгляд, но Николай Васильевич уже не смотрел на него, уставившись куда-то мимо, так, что Яков Петрович лишь выдохнул и зашагал к выходу.       Он дошел до двери. Замер. Чужой взгляд врезался ему в спину, и мужчина оглянулся, чтобы столкнуться с жесткими и одновременно печальными глазами Николая Васильевича. Его губы были плотно сомкнуты, лицо казалось белее полотна, но он так ничего и не сказал.       Гуро ободряюще улыбнулся ему, вышел и прикрыл дверь, уже не застав фразы, которая неслышным свистом слетела с губ молодого человека.       «Пожалуйста, Яков Петрович, бойтесь огня.»