Мечты о свободе

Джудит, кажется, продала душу дьяволу. Ательстан ушёл, оставил её одну и сам не заметил, как расколол её сердце, которое она ему целиком и без раздумий вручила. Джудит не обижается, не злится, не грустит даже, просто собирает осколки и как есть, в раскрытых ладонях, приносит дьяволу. Она ссыпает к его ногам то, что от её сердца и души осталось, а потом и себя ему отдаёт. Потому что ни до этих жалких осколков, ни до себя ей дела уже нет. Джудит говорит, что хочет быть свободной, но, по сути, продаёт себя за просто так, потому что уже ничего не чувствует и это достаточно похоже на свободу. Эгберт улыбается мягко, как-то совсем не по-дьявольски и, кажется, сам всё понимает. Поэтому его дар — возможность. Джудит говорит, что хочет быть художником, как Ательстан, но потом осознаёт, что стала наконец-то собой. Эгберт её разбитое сердце пытается собрать воедино и хочет осколки вновь сделать целым, как может. Словами, поцелуями, заботой и нежностью. Джудит к этому относится равнодушно, но попытки эти ценит. Джудит устала от святых. Ей хочется рисовать людей, обычных, живых, разбитых, потерянных, которые с дьяволом чаще, чем с богом. Или — совсем уж невиданные пейзажи вроде фьордов, о которых рассказывал Ательстан, или грозных драккаров. Но такую возможность ей даже дьявол дать не может, хотя, наверное, знает о её желании. Джудит совсем перестаёт задумываться о том, что она рисует, думает только о том — как. В том, как краска впервые ложится на бумагу, она видит что-то завораживающее. Как она приобретает новый цвет, как он застывает и навсегда с ней сливается. Джудит мечтает иногда быть цветом и стать частью, например, неба или моря и умчатся с волнами далеко-далеко. Эгберт влюбляется в неё. В мягкие волосы, тёмные глаза, точки краски на белой коже. Он любит, как она улыбается ему — устало, но тепло, — как переглядывается с ним в церкви, думая, очевидно, совсем не о боге, как рассказывает о своих успехах в рисовании и гордо вскидывает голову при виде молодого монаха, каждый раз отстаивая своё право быть собой. Он хочет подарить ей что-то достойное её, но, когда спрашивает о подарке, она долго молчит. Наконец говорит, что уже утро, и король ненавидит вдруг солнечный свет, слабо пробивающихся сквозь приоткрытые шторы. Эгберт не знает, что дарит ей новое сердце. И Джудит чувствует: каждый вдох, каждую секунду, каждый новый цвет и солнечный луч. Она чувствует себя как никогда живой и бесстрашной, будто весь мир на её стороне, и перестаёт бояться и своего мужа, и епископа, и самого бога. Наверное, она даже не боится потерять однажды Эгберта. Ей просто не хочется, чтобы это когда-нибудь случалось. Он чувствует себя совсем пропащим человеком, да так оно, наверно, и есть. Он всю жизнь всех обманывал и запутывал, но в итоге больше всего запутался сам, и теперь вся паутина, которой он себя обвил, истлевает и опадает по кусочкам, обнажая ему его же безумие и беспомощность. Эгберт только надеется, что Джудит об этом не узнает. Он боится, что она будет злиться, будет разочарована, и во всём мысленно с ней советуется. Пока однажды, стоя на коленях перед Распятием, не осознаёт, что молится и кается не Иисусу, а ей, Джудит, и страшится не вечного наказания, а отвращения в её глазах.

***

— Что ты сделал со мной? — шепчет Джудит. Она выпускает кинжал из рук, и ей кажется, что кровь бесконечным, непрекращающимся потоком стекает по её запястьям и заливают ночную темноту вокруг. Кровь и слёзы. Она поднимает руку, проводит пальцами по щеке, оставляя на ней красный след. Она смотрит на убитую ею беременную женщину и видит бескрайнюю огненную пропасть, куда каждую ночь падал новый кусочек её души. Теперь они все там. Джудит боится пошевелиться или отвести взгляд, только её губы мелко дрожат. Она резко вздыхает, когда Эгберт берёт её за руки и прижимает их к своим губам. Джудит кажется, что она уже в преисподней, горит заживо, но, чувствуя поцелуи на своих пальцах, понимает, что бояться ада уже поздно. Смерти — тоже, потому что за ней — огненные реки и никакой неизвестности, а дьявол — здесь, целует её руки. Она наклоняется и целует его, и у них на губах чужая кровь и её слёзы. Это сводит с ума. Это против всего, во что они должны верить. Это мало похоже на ту свободу, которую искала Джудит, скорее — на безумие, но она уже не видит разницы. А он целует её губы, скулы, лоб, оставляя на лице смазанные алые следы и покрывая его кровавым узором, будто это дикое языческое жертвоприношение. Джудит совершенно точно продала душу дьяволу.