Гаснет свет

В начале – всплеск возбуждения резкий, и продержаться первые десять ударов, не ускоряясь, особенно трудно. Денис встает на колени, на застеленной кровати. Снимает футболку. Расстегивает ремень, оставляет тебе, сложив вдвое. У него кожаный, разношенный. Подкладывает полотенце. Укладывается грудью. Если не подойти сразу, сам кладет руки туда, где обычно крепишь фиксаторы. Потом аккуратно, легко и чисто раздвигает ноги. Он лежит лицом в подушку, и каждый раз надо менять наволочку. Пот, слезы, слюни – особенно если ее кусать. Кляпа у вас нет. Зато есть соседи. На первом ударе он резко выдыхает. На втором – вдогонку – слышишь тихий, короткий стон: удар прокатывается по телу, и до тебя доносится только далекое эхо. У тебя стоит. Берешь в спальню бутылку воды, даже если при этом бухаешь: рот сухой. Третий удар. Смотришь, как под потной кожей перекатываются мышцы. Спина напряженная. Следы от ремня горят ярко. Денис тяжело дышит. Четвертый, пятый, шестой. Кладешь нахлестом. Бьешь между лопаток, пока можешь, ему так больше всего нравится. Денис жадно, влажно вдыхает. Невнятный, слабый звук у него из груди - растерянный и измученный. Пот блестит на пояснице. От пота темнеет резинка трусов, ее видно из-под съехавших джинсов, он похудел, они не держатся без ремня. Ты переводишь дух. У тебя самого челка прилипла ко лбу. Щеки липкие. Щеки красные, их печет. Ждешь, пока он подставит спину. Семь. Восемь. Девять. Десять. Одиннадцать. Спускаешься ниже, но осторожно. Месяц назад отбил ему почки. Читал анатомический атлас. Потом читал гайды на английском. Денис с трудом ходил по стенке в туалет, когда выписался из больницы. Скорая в два часа ночи. Было до слез его жалко, но вы продолжили: его темные глаза, лихорадочный блеск, еще не прошла температура после воспаления. «Я прошу тебя». Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать – по центру. Пятнадцать, шестнадцать. Семнадцать – поясница, между аккуратных круглых ямочек, левая чуть-чуть выше правой. Повторить. Восемнадцать. Девятнадцать. Двадцать – по загривку, резко пригибает голову, вздрагивает всем телом. Двадцать один – по красному пятну, сразу над ягодицами. Глубокий, яркий стон. Тебе подрочить хочется. Он даже к матрасу никогда не прижимается. Ему не нужна эрекция. Хватает того, что равняешь его с землей. Двадцать два – по лопаткам вдоль. Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. И еще раз, добьем до тридцати, потом отдохнешь, затекает рука, бьешь сильнее. Душная летняя ночь. У тебя дыхалка шалит. Колит на каждом вздохе. И в футбик чаще играть стал, и пешком ходить стараешься, и даже вот четыре концерта откатал, а все равно почти сразу сбиваешься – и потом не можешь отдышаться. Дену нравится с тобой тренироваться: когда он в кондиции, когда встать может с утра. И не с утра. Летом стали до работы выходить на хоккейную коробку, попинать мяч. Он бьет, ты ловишь. Он отлично играл бы. Не будет. Говорит, что ты хороший воротчик. Стараешься не думать, что это так, «служебные почесывания». Тридцать один, тридцать два, тридцать три. Ведешь сложенным ремнем по его спине. Он дрожит крупной дрожью, не потому, что ты трогаешь, но разогрев кончился, и ты добрался до него, он почувствовал, он готов. И не важно, что не готов ты. По крайней мере – это ты знаешь отчетливо – теперь стояк начнет спадать. А пока хочется его до боли. Его покорное – покоренное – тело, брошенное перед тобой, отданное тебе, взаправду, целиком. И при этом сопротивление – в каждой его уступке, в каждом движении тебе на встречу, в каждой его попытке сдаться, на каждой отметке погружения. Оно заводит дичайше, как все, что у вас до этого происходило, как его злость в ответ на твои подколки, ваша игра в пятнашки, дисы и доебки, панчи и вопросы с крючками, все два года, что ходили вокруг да около. Бей. Вытираешь о спортивки потную ладонь. Перехватываешь так, чтоб не махнуть пряжкой. Хлещешь его без перебоев, до сорока, с размаху, крест на крест. Он тонко, чуть слышно вскрикивает, во второй раз – длинный, дрожащий стон рождается. Не останавливаешься. Сжимает зубы. Теперь приглушенное, короткое, глухое мычание, на каждый удар. На последнем не может замолчать, когда ты останавливаешься. За окном, из проезжающей тачки, орет «О боже, какой мужчина». Поправляешь ремень и пачкаешься. У него кровь на спине. Тебя подташнивает. - У тебя кожа лопнула. Не отвечает, на пробу поводит плечами, и ты видишь, как у него поджимаются пальцы на ногах. А в мае казалось, что все будет хорошо. Он вернулся к тебе утром, после Рвать на Битах. Ездил к Славе. Ты думал, что не уснешь. Еще думал, что Ден не вернется. Не думал даже. Боялся – не думать. Боялся, что закроешь глаза, спокойный и безмятежный, счастливый дурак, и завтра некого будет винить, кроме самого себя. Лежал под одеялом – еще не успел согреть постель, вы занимались сексом, не расстилая. Шумела вода в душе. Ты моргнул – и за окном уже было утро, раннее, ты кашлял, не мог остановиться, а его не было. У тебя с утра температура была за тридцать восемь: это он так сказал, когда померял. Купил тебе градусник. Пришел с двумя пакетами: один – продукты, второй – аптека. Разводил тебе флюшку. Придерживал голову, пока ты пил, хотя ты хотел встать. Ты охрип. Он принес тебе свой блокнот, чтоб ты мог писать, а не говорить. Сидел на кровати, смотрел на тебя, как на глупого ребенка, пока ты выводил печатные буквы. Раздражать должно было – но не раздражало, его теплые глаза, его теплая рука. «Как Слава?» - Точно лучше тебя. Ты тогда – понял, что он сказал. Слава, мол, чувствует себя лучше, чем ты. Слава сам с собой разберется, я тут, я рядом, пока тебе нужен. Ты даже улыбнулся. Но потом эта фраза всплывала совсем другой. Он лег рядом с тобой и читал тебе вслух: валяться было скучно, в комп смотреть – больно глазам. Ты отрубался, потом снова поднимался на поверхность, из вязкого, смутного сна, на его голос. Он убирал тебе со лба мокрые от пота волосы, ремешок его часов холодил щеку. Ты прижался к нему виском. Ден заставил тебя выпить таблетку, и еще таблетку, и потом еще: - На сладкое. Он набрал в миску воду и обтер тебе лицо своим носовым платком. Ты вздрагивал. Было холодно. Мурашки, болезненные, липкие, собирались где-то на ляжках. Все тело ломило. Ты ворочался. Есть отказывался. Он отложил Замятина – ты купил и давно хотел прочесть, Леша Всячески говорил, что при всех интеллектуальных изъебах это не банально, это настоящая классика, но ты так ее и не открыл. Ден читал тебе хвалебные комменты. Много пропускал между ними, это ты заметил, но не так много, как обычно приходилось тебе. Вас любили. Тебя любили. Не смолкали голоса. В какой-то момент, ты подумал, что снова заснул, но не засыпал. Он смеялся над твоей отросшей щетиной. Он варил тебе на кухне бульон из курицы, потому что ты так видел в мультике, и там выглядело уютно, и с детства хотелось, чтоб тебя вот так отпаивали, если заболеешь, уютным бульоном, а не мерзотным говном с ароматизатором, и ты рассказал ему об этом вечером – говорил, что на экране даже самая ебаная хуйня всегда приятней, чем взаправду, - а утром он расспрашивал у матери по телефону, как это варится и где не проебаться. Он был с тобой безвылазно, шесть дней, пока ты не поправился. Пока ты не сказал ему: - Пошли выйдем? Ну хоть до Грибонала? У тебя не было шарфа, он сказал, что ты долбоеб бесхозяйственный. У него шарфа не было тоже, ни одного. Потому что: - Прости, Илья, я натурал. Он сначала сказал это, потом ты надел левый кроссовок, а потом ты так долго ржал, что опять закашлялся. Он ржал с тобой, больше чтобы не ржали над ним, как обычно, потом его проняло всерьез, а потом он улыбался смущенно – мол, ну хватит, сколько можно-то? – а ты спросил его: - Если я тебя поцелую – я ж тебя не заражу? Когда вы вышли из дома, уже стемнело. Шли рядом, почти на разговаривали. Он курил. Ты смотрел на пьяных малолеток, идущих с Рубинштейна, и жалел, что нельзя выпить. Гадал, что будет, если забухать на антибиотиках. - Нихуя хорошего не будет – кажется мне, почему-то. - По-моему, короче, это как намочить манту. Ну или как бонг в перископе засветить. Типа нельзя, но нихуя не будет. - Давай, да. Вот такая идея. - Ну тебе не хочется, что ли? - Так я и выпью. Ты толкнул его, он уронил сигарету, отлетел уголек, Ден растерянно проводил его взглядом. Потом толкнул тебя в ответ. Возились. Его руки – крепко – у тебя на поясе. Ты пытался отбиться, размахивал ногами, не заметил, как оказался в воздухе. Он так легко тебя поднял – но быстро поставил назад, ты слишком много дергался. Плескалась черная вода в канале. Он выглядел счастливым тогда. Тебе казалось, что выглядел. Монтировал ваш баттл. Ходил на тусовки. Вы рассвет встречали у Славы на вписке. Ты смотрел, как Коха гоняет лапкой пробку от твоего пива, и они сидели на кровати, Слава читал пьяный фристик, Ден боднул его головой в плечо, когда он сбился, но внутри тебя был сплошной штиль, водное зеркало под синим небом, и ты не нервничал, не злился, даже не скучал почти. Ден отсудил 140. По старой памяти Эдик хотел вписать к нему участников. Накануне вы в прострации бродили по квартире и решали, что прибрать, а что выкинуть, и что твое, что его. Он хорошо помнил, ты не очень, ты носил дома его тенниску, прожженную сигаретой, и заиграл три его зажигалки, он пил из кружки, которую ты подарил, а ты брал у него книжки, но не возвращал назад, хотя ни одну не дочитал до конца. Ден стоял посреди комнаты с пустым пакетом из пятерочки. Резкая, глубокая складка между его бровей. - Почему я сейчас чуть гондоны не выкинул? Они чо, с телками не нужны, что ли? В тот вечер бежали наперегонки без десяти десять в магаз за вискарем. Из-под ног летели брызги. Собрали угар на двадцать человек, в итоге. Ребята спали на полу, спали в ванной, в кресле у Дениса на два дня остался Дима Шумм, на надувном матрасе ночевал Реймин – хотя засранцу, между прочим, было, куда пойти, а ты спал у себя, и да, Денис, - Всего два дня. Но когда табор съехал, ты потащил его в кровать в шесть вечера и не мог от него отцепиться – пока не зазвонил твой будильник. Его мерные, сильные движения внутри тебя. Его горячее дыханье у тебя на горле. Май таял и втекал в июнь. Вы писали с вечера до глубокой ночи – он за столом, ты за ноутом. Кипел чайник. По очереди вытряхивали пепельницу. Он спрашивал тебя периодически: - Это как, нормально вообще? Или не по-русски будет? Ты спрашивал его, как построить двойную на твоем квадрате. Ему сообщение пришло. И ты увидел, как у него изменилось лицо. Он молча встал. Открыл холодильник. Очень внимательно выбрал, что взять. И выпил бутылку «Хайнекена» - там же, у дверцы, в два приема. Потом он повернулся к тебе. - Меня позвали на Шестнадцатый Независимый. Ты думал сдать туда трек, покопался в набросках, но не знал, успеешь ли. Не понял, о чем он. - Судьей. И его улыбка – сияющая, бесценная улыбка, всесильная улыбка, неугасимая. Ты бегом выключил свет, чтобы вас не было видно в окошко, и целовал его губы, чтоб забрать столько этой улыбки, сколько ты в силах был вместить. Ваши медленные поцелуи и гудящий холодильник. Ты сжимал его футболку и он гладил твои руки. - ...а это реально орг, и он пишет: «Мы взяли Чейни в судьи, чтоб участникам было, кого пидорасить». Это прям в тот же день было, когда я узнал, что Чейни в судьях, и я тогда же узнал, что он в судьях, чтобы было, кого пидорасить. И я ходил и весь день улыбался просто, и думал, блядь, ну как же смешно. Ты с работы поехал сразу к нему, по дороге купил блинов в «Теремке». Он смотрел трансляцию Волки с телефона, на кухне, над сковородкой с яичницей. Хотел выключить, когда ты вошел, но решил, видимо, что так будет хуже. Он ничего не сказал тебе. Ты тронул его за плечо, и он сонно моргнул, потом покачал головой – мол, все в порядке, все отлично. Его ладонь мазнула тебе по локтю. - Чай будешь? Он вскипел недавно. Голос Волки из динамика: - Это прям прямая цитата. У меня есть переписка, как бы. Если он там меня подтянет за базар, я ему покажу. Ты по-прежнему не подал трек – хотя вы решили, что подать можешь, Слава подал, подала куча ваших знакомых (ты сказал, друзей, но Ден сделал лицо в том смысле, что друзья из них так себе). У тебя были фрагменты, о нем, ничего другого тебе в голову не шло весной, надо было переделывать на девушку, ты никак не мог собраться, чтоб закончить, и чувствовал странное, настойчивое отторжение. Про переписку – у него – ты не спрашивал. Он не рассказывал. Про Волки не упоминал. Уже у Вани на трансляции, ты услышал, что Ден написал ему. Услышал даже, как Ваня извинился, и мысленно поставил галочку – ну точно теперь будет в порядке все, разобрались, Ваня есть Ваня, у него обострения цикличные. Анонс «SlovoTNT» вышел, когда вы втроем с Димой Берсерком гудели у Дениса на кухне. И он тоже ничего не сказал – просто очень быстро заткнул тебя, когда сказал ты. - Это ебаный стыд просто. Это был уже Дима – у него получилось гораздо короче и увесистей, чем у тебя. Денис отмахнулся и ушел с кухни за комп. Взял сигареты, чтобы можно было не возвращаться. Вы просидели полчаса, неловко, в полголоса спуская пар, потом Дима постучал к нему, сунул голову в дверь, повисел, зашел. И еще полчаса не выходил. Он там порычал, Денис на него рявкнул, потом включилось «Die Antwoord» в четыре колонки, чтоб глушить голоса. От тебя, больше в квартире никого не было. Ты не знал, куда себя деть. Никогда не был хорош в том, чтоб следить за языком. Когда пришел в пятнадцатом году на СловоСпб, от тех, кто на Дена боялся не так дохнуть, тебя воротило жутко. Теперь ты стал суеверным, как моряк дальнего плаванья, нервным, как жена, которую пиздит муж. Ты ловил малейшие приметы грядущего бедствия и в тебе не было покоя – не могло быть – если не было в нем. Ты пил один на кухне, на столе остались их пустые рюмки, и ты поймал себя на том, что боишься – его, за него, боишься подать голос, боишься встать и пойти к нему, боишься момента, когда он выйдет все-таки, боишься, что поссоритесь, боишься нового спада у него, боишься больше, чем когда-либо, чего-либо, и от себя тебя тошнит, а уважать себя все трудней с каждым днем. Дима зашел на кухню, обнять тебя на прощанье. Молча провел под горлом ладонью в ответ на твои вопросы, потом жестом позвал тебя курить на лестничную клетку, чего у Дена в квартире никто и никогда не делал. - Нормально все. - Ты серьезно сейчас? - Ну он злится, конечно, - ты б не злился, что ли? - Не, ну это понятно все, но мы-то тут причем, с другой стороны? Если бы Дима на него разбомбился – вот это точно – было бы все наоборот: ты бы взял сторону Дена, мгновенно. Но Дима защищал его – Дима был вместо голоса, из твоей головы, - и второй голос полился у тебя изо рта. Они спорили, не стихая, до и после того, как он ушел. - Я причем здесь? - При том, что семья вроде как? Дима присмотрелся к тебе внимательно, и стало не по себе. Ты очень часто забывал, что вы чужие, по сути. Что вы друзья – потому, что ты с Денисом. - Вот именно. «Вот именно». Если никто из них в это не верил, почему ты должен был? В голове пчелиный рой был. Внутри – шейкер. Ты забрал куртку и ушел домой. Ден позвонил через четыре дня: - Не хочешь побухать зайти? Ну типа? Мы, короче, в Семнашку собирались. Пока Псай в Питере. Ты ничего не сказал ему по телефону. И не сказал на пьянке. И не сказал в такси. И когда ты кусал его рот, у него в коридоре, пытаясь подрочить ему через джинсы: - Стой – стой, стой – так больно, подожди… Ты чуть не поломал ему пряжку ремня, поранился, приложил его головой об стенку, когда он в сторону двинулся, но он обнял тебя, и продолжал держать, когда ты его отпихнуть хотел, и целовал тебя в макушку, упрямо, как будто это что-то поменять должно было, и – - Как же ты заебал, блядь. - Я знаю. Я знаю, знаю. Я знаю. - Почему тебе никогда недостаточно, а?.. Его воспаленные глаза, блестящие. Дыхание тяжелое. У тебя стояк был, и где-то на периферии мысль маячила – может, забить просто, может, сейчас потрахаться, а утром – пройдет? Денис пожал плечами беспомощно, коротко. Искал слова. Тоже не находил. Потом положил руку тебе на шею, сжал тебя за загривок, прислонился лбом к твоему лбу. - Я стараюсь, правда. И ты поцеловал уголок его губ. - Я тоже. Это было в среду. В четверг он завязал, но ты не сразу заметил. В понедельник начал пить таблетки, но сказал, что тоже от простуды. И прошло две недели, две спокойных недели, ты работал, он работал, вместе ели, он взялся собирать Эдику 140, чтобы занять себя, была бессонница, по ночам ты слышал постукиванье клавиш из-за двери, сам приоткрывал ее, когда он закрывал. Часто просыпался, обнимал его, когда находил рядом с собой, ближе к утру, делал вид, что спишь, чтоб нельзя было с тобой поспорить, отодвинуть тебя. Он отмечал дни в настольном календаре. Ставил галочки. - А до чего это? - А? Да хуйня. Четырнадцать дней. На пятнадцатый у него не открывалась форточка, в твоей квартире, он не туда поворачивал ручку, не послушал тебя, когда ты ему сказал, и дернул еще пару раз, разбил пепельницу (стоял на подоконнике одной ногой, смахнул случайно), и ты повторил: - Ден, она, по-моему, влево поворачивается. Ден, ты ее расхуячишь сейчас - Ты подошел к нему: - Давай я попробую. Он повернул ручку правильно, форточка открылась, он посмотрел на нее, посмотрел на тебя, а потом ты ничего не успел сделать – его рука просто прошла через стекло, посыпались осколки, выступила кровь, и ты смотрел, как он спустился вниз, как стал мыть руки под краном, порез разошелся, у него осколок был в ладони, который не выходил, и тебя чуть не вырвало. Ты поймал его за запястья, оттащил от раковины, кровь с холодной водой – на твоих руках: - Блядь – ты с ума сошел? Ты что делаешь? Он как-то сонно, как будто не слыша, шагнул вперед, ровно на тебя, мягко с тобой столкнулся, вздрогнул, и ты видел, что ступор ослаб, ты встряхнул его за плечи, он пытался отстраниться, вяло, ты стиснул его, так крепко, как только мог, а потом почувствовал, как он оседает на пол, и он плакал, сидя на полу, впервые на твоих глазах плакал, потянулся к лицу, чтобы, потереть, как обычно, встряхнуться, прийти в себя, и вот тогда заметил осколок, и ты сидел рядом на корточках, взял его ладонь в свои, вытаскивал – - Прости – больно делаю сейчас? – прости, уже все, уже почти. А утром он сказал тебе, что принял некачественный стафф, и ты сделал вид, что поверил, потому что хотел защитить его, от себя в том числе, хотел, чтобы – раз он пытался заслониться от тебя, и сделать вид, что его не сорвало, - он мог так сделать. Ты любил его очень. И ты уже знал, что это все сильно за гранью. Ты сам лупил по стене в арке до кровавых костяшек и выбитого пальца, когда увидел свою жену с левым мужиком у чужого подъезда. Не решился догнать его – потому, что она была там. Не решился набить ему ебло – потому, что не смог бы пережить, если бы она бросилась его поднимать. Но это было другое. Ты знал это: уже тогда. Но убедил себя, что нет. На 140 встретил Ваню. - О, мышонок здесь. Он протянул тебе руку, а ты не пожал. У Эдика глаза стали чуть круглей, брови приподнялись, он мысленно прикинул, во что ему встанет ваш срач, если дело выльется в срач, ты, в общем, надеялся, что ты ему нужней, тем более, что Волки попросили с турнирки, но нет так нет – и хуй ему, а не «мышонок здесь» - - Чо, клешню мне не дашь? А потом он обернулся к Эдику, и ты понял, что переебшь ему, еще до того, как он заговорил, но так приятно было видеть лицо врага, так легко и здорово было злиться на Волки и весь пиздец списать на него – - Ебать у генерала – не сперма, а биологическое оружие, да? Хуя себе по мозгам бьет – Потом тебе выставили счет в шесть косарей за стеклянный столик, Гоукилла оттаскивал тебя к стойке и повторял: - Без обид, братан, без обид – Ваня ржал, но нос у него был разбит, ты был доволен, пока он не скзаал: - Ебать, меня телка Чейни отпиздила. И он ничего не знал. Иначе слил бы давно, открытым текстом. Он не знал тебя – это ты повторял себе, как молитву. По-хорошему, не знал Дениса. Когда бинтовал Денису руку, он сидел, послушно вытянув ее вперед, и ему было больно, наверняка, больно было, когда ты вынимал осколки, больно было, когда промывал водкой, но выражение его лица было таким ровным, таким безмятежным и расслабленным. Потом он уснул на твоем матрасе, не раздеваясь. Ты вернулся домой в половине второго после махача. Спасибо, сидели на балконе со своими, не снял никто. И Денис был такой спокойный. Такой взрослый. И смотрел на тебя сверху вниз. - Ну куда тебя понесло-то? Улыбка в уголках его глаз. Презрение в уголках его губ. А тебя несло – да. Ты три месяца блочил в голове голоса, которые кричали о том, что он тебя унизил, что он забрал твое, что ролик по-прежнему на канале, что все это – потому, что ты зассал, или потому, что купился на промо, что ты смешной и жалкий пудель на поводке, что он с тобой делает, что хочет, - потому, что может, и ты больше не ты, выпьем за упокой, отведем взгляд в сторонку. Ты все еще злился на Волки, когда сказал: - Его, блядь, послушать, ты меня в рот прилюдно выебал – а я проглотил. Улыбка в уголках его глаз. Презрение в уголках его губ. - А чо, как-то по-другому было? И ты уже разбил кулак. Неприятно было, когда разбил ему рот. Ден пригнулся. Кончиками пальцев тронул нижнюю губу. Поднял на тебя взгляд, нечитаемый абсолютно. - Прости – Кровь у него на пальцах. Вечер с разбитой форточкой. Пульсирующая боль – у тебя в костяшках. - Прости, я не – не хотел так. Ты просто меня взъебнул и - Он вытер кровь снова, и она снова выступила. Ты шагнул к нему, протянул к нему руку. А он поцеловал тебя. Целовались мокро и грязно, целовались сильно, он долго, болезненно стонал, не прерываясь, кровь была у тебя на языке, лихорадочно, вслепую раздевали друг друга, он настойчиво, упрямо дрочил тебе, чтобы поскорее добиться эрекции, но можно было не стараться. Запах его пота, не был в душе с утра. Запах его крови и его слюны. Он отсасывал тебе, наспех, для старта, с влажным хлюпаньем липким, ты вошел в него без смазки, было неприятно, но ты продолжил, необходимым казалось тогда – дойти до конца. Он сжал твои бока коленями. Ты трахал его, раз за разом выходя на две трети и входя как можно глубже, чтобы он почувствовал тебя, чтобы убедился, чтобы был твоим. Потом, в постели, он обильно и тщательно тебя смазывал, и драл до истерики, до бессвязных матюгов и ударов без замаха, ловил твои руки, не давая себя трогать, прижимал тебя к матрасу, его потемневшие глаза, ненасытимые, пустые, ты кусал его в плечо, чтоб тебя не слышали соседи, непроизвольно сокращались мышцы – внутри тебя, на животе, на бедрах, он перевернул тебя, вылизывал сзади твою шею, запыхался сам, с трудом держался, ты рыдал после того, как кончил, и водил мокрыми губами приоткрытыми, бесцельно, по его груди, по его руке. Утром столкнулись на кухне – ты встал на работу, он вышел попить воды. Выключенный свет, похмельное утро. Он тронул – благоговейно – засос у тебя на горле. Ты погладил его бритую голову. Запеклась рассеченная губа. Ты осторожно коснулся ее кончиком языка. Он опустился перед тобой на колени, и ты цеплялся за плиту, пока он тебе отсасывал, случайно включил газ – и выключил, а потом ты кончил ему в рот, забыл предупредить, он проглотил все до капли, тут же, и ты большим пальцем надавил на место удара, пока не лопнула едва-едва затянувшаяся кожа, и размазал кровь, ее было совсем немного, вместе со своей смазкой по его рту, и он обсасывал подушечку твоего пальца, раз за разом проходил по ней горячим шершавым языком, ты опустился к нему на пол, боялся упустить что-то непроговариваемое, неуловимое, и сильно, сильней, чем обычно, сжимал его член, работая кулаком, пока другой рукой ласкал ему мошонку, он уткнулся тебе в плечо лбом, и ты обнял его, прежде чем он кончил, он обнимал тебя, бережно, трепетно, вы сидели на коленях, пытаясь отдышаться, он прижался губами через футболку к твоему плечу, и тогда ты спросил: - Ты нарочно? - Я не прав был. Вообще, никак. Ты – извини, так нельзя было. - Я не то спросил. Его усталое, опрокинутое лицо. Глубокая, уничтожающая потребность – в его лице. И потом его голос: - Сделаешь так еще раз? Когда бьешь ремнем по копчику, его ноги дергаются, одновременно, и он вскрикивает, ты бьешь выше, делаешь нахлест по бокам, в ползамаха, стараешься его не слушать, тут стояк идет на убыль, бьешь по копчику еще раз, подушка проглатывает резкий, надсадный крик, бьешь по затылку, от шеи вверх, читал, что нельзя, но когда случайно попал в свое время – с ним было что-то невероятное, он дрожал в твоих руках, прижимался к тебе и целовал твою ладонь, не мог остановиться, потом нашел твои губы, столько неприкрытой, избыточной нежности, ты много пил еще до того, как вы начали, весной сократил объем почти вдвое, теперь вдвое разогнался от прежнего, но когда на тусовках и пьянках задеваешь ладонью его спину, через футболку, а он смотрит на тебя – забываешь, как дышать. - Пожалуйста. Это самая трудная часть, но она последняя. Ненавидишь себя, когда тебя ведет, с трудом держишься, когда принимаешь всерьез. - Нет. Нет. Не надо. Нет… Напоминаешь себе, что у него есть стоп-слово. Оно появилось на третий раз, тогда же, когда и ремень. - Ну это совсем пиздец. Сказал Денис. Лед из морозилки был завернут в полотенце, полотенце прижато к его животу, он сидел, привалившись к стене, слабо морщился, полчаса назад ты въехал ему ногой под дых, а он перекатился на живот, потом сжался в комок, и ты бы сам себя отпиздил, если б мог, и ты не знал, как помочь ему. - Пиздец будет, если я тебя вот так убью когда-нибудь. Он прикрыл глаза. Его усмешка снисходительная. - Ладно, хорошо – ты считаешь, я не мужик – - Да не считаю я – - А если я попаду не туда? А если ты упадешь просто плохо, и головой ударишься, и – - Нормально все будет, господи. - С кем? С кем будет нормально? На себя наплевать тебе - отлично! Он промолчал. - А на меня? Он протянул тебе руку, чтоб ты помог ему встать. - Выручай-слово – ну, пусть будет, "Тургояк". Слово было смешное. Ты заржал и вы переглянулись. Как будто все было, как раньше. Его улыбка. - Это что за хуйнюшка? - Это озеро на Урале. В быту всяко не столкнешься с ним никак. И не из жаргона рэперочков тоже, чтоб в балаган совсем не превращать. У него есть стоп-слово. Он его помнит. Поэтому когда он повторяет, самозабвенно: - Нет. Это не значит, что тебе пора остановиться. И не значит даже, что на ночь нужно выпить еще пол-литра. Не значит, что ты уебок. И не значит, что так нельзя. - Илья – Сверху, по плечам. Потом по голым пяткам. По ляжкам, через джинсы, так толком не прочувствовать, на общем фоне. И по рассеченной спине, между лопаток, чтобы снова засочилась кровь. Ждешь, пока потекут слезы. Пока перестанешь разбирать даже отдельные слова. Он бормочет их, как молитву. Ты не вслушиваешься. Он не хочет. Потом его голос стихает. Он лежит неподвижно – под хлесткими проверочными ударами, по не разогретой коже, по ладоням и по локтям. Он дышит. Глаза открыты. Он в сознании. Тело податливое – и безответное, когда забираешься на кровать. Тебе не нравится то, что ты делаешь, а ему все равно, секс сейчас ему не нужен, ему ничего не нужно, но ты продолжаешь, после каждого раунда, из принципа, что ли, - доказывая себя зачем-то, что ты выдержишь, что ты можешь, что тебе хорошо здесь, что ты тоже что-то в этом находишь, что тебе не хочется кричать и не хочется сбежать – И ты достаточно – мужик, чтобы раз за разом убивать его. Ты драматизируешь. Тысячи людей это делают, самых разных. Ты с ними даже переписывался, спрашивал советов. Все живы. Все целы. Время от времени – счастливы. Ты не можешь кончить, даже представляя, как он смотрел на тебя снизу-вверх, расстегивая тебе штаны на своей кухне.