Straighten up and fly right

Тина видела Грейвза, он говорил с Пиквери, небрежно облокотившейся на перила, в бокале у него тлел огненный виски. Над замороженными ветками бузины в вазах сыпался снег из крохотных, не больше ладони, зачарованных облачков. Святочным балам Департамента завидовали все отделы конгресса, и каждый аврор имел право пригласить одного гостя. С Грейвзом Тина прийти не могла уже хотя бы потому, что у него было свое приглашение, шутила Тина накануне. Гостем Тины была Квини, которой коллеги Тины – женатые и холостые, молодые и старые, толстые и тонкие, – торопились принести бокал, перехватив его с подноса у домовика, предложить еще канапе или эклеров с тыквенно-коричным кремом, или пригласить на танец. Квинни была так хороша, что Тина наконец-то больше не чувствовала себя гвоздем программы – этой Гольдштейн, которую протащил Грейвз. Тина взяла бокал вина. Квини надкусила эклер, крем полез наружу. Квини попыталась пальцем вернуть его на место, но только испачкалась, и мелодично, извиняющеся засмеялась. Малодор Лопес с зализанными волосами, в жилетке с вышитыми перьями авгурея, развернул стул, чтобы лучше видеть Квинни, и улыбался ей, словно забыв о помолвке с Кори Харкауэй, пра-пра того самого Харкауэя, который помешался на шишугах. Мракоборцы не всегда были чистокровными и родовитыми волшебниками, но если уж были, то были. У Тины не было предков, состоявших в первом конгрессе, зато у нее были голые плечи, на которые ей все время хотелось натянуть пиджак, но пиджак ей с собой не дала взять Квини. На работе Тина чувствовала себя увереннее, чем на балу, и взялась за ножку бокала, чувствуя, что вино дает ей в голову, и становится жарко. – Не надо, Тина, – сказала Квини. – Это плохая идея. – Я волнуюсь, – Тина забыла, что не сказала вслух, что хочет напиться, и что Квини опять залезла ей в голову без разрешения. Грейвз подал бокал Пиквери, их с Тиной взгляды пересеклись, и Тина отвела глаза. – Ты знаешь, это не может быть по-другому. – Я знаю, что это не может быть хуже. На меня все смотрят, и я хочу уйти. Квини накрыла ее руку своей рукой. Рука у нее была прохладная, поглаживания показались Тине механическими, как и все вокруг – музыка, снежинки, застывшие в колоннах из чистого света, упиравшихся в потолок, жующие волшебники. Все, только не хмурый Грейвз, которого то и дело заслоняли собравшиеся вокруг фуршетного стола с шоколадными фонтанами авроры. – Ты не боишься гангстерских гоблинов, или гоблинских гангстеров, контрабандистов и охотников за головами, но боишься... хотя, да, мне бы тоже было неприятно. Иногда когда они смотрят на тебя и думают, мне и становится, – Квини страдающе смотрела на Тину, Тина знала что ей плохо, потому что Тине плохо, но она не могла ничего сделать – ей не становилось лучше. – Я прячусь, прячусь, и все равно все всё знают, – сказала Тина с отвращением. Грейвз смотрел на нее, и ей было трудно держать лицо. – Только в лицо не спрашивают, почему я первая получаю те дела, в которых можно показать себя, хотя у меня не слишком много опыта. Спрашивают, опять Грейвз вызывает, да, к себе в кабинет? – Я знаю, знаю, – пробормотала Квини, поглаживая Тину по руке. Ее улыбка застыла, зубы влажно блестели, а взгляд стал перламутрово-рассеянным. – Ты так хотела стать аврором, так готовилась, два года подряд отправляла резюме, конечно, ты не можешь уйти, только не так, не сейчас. Это все очень сложно, слишком сложно, но варить кофе и разносить его на совещаниях ты бы все равно не смогла... Тина была благодарна Квини за то, что она говорит, или это просто вино ударило ей в голову, и именно оно было благодарно Квини за то, что она говорит то, что думает, в отличие ото всех остальных, которые кивали Тине, улыбались, поднимали бокалы, и йети знает что говорили, когда она выходила из комнаты. Тина знала это по тому, как резко они замолкали, если она возвращалась, как опускались их плечи, и какие странные полуулыбки таяли на их лицах, когда они смотрели на нее. Тина подняла глаза, Пиквери вернулась за столик, где она сидела с председателем и телохранителями, швейцар подал ей меховой палантин, Грейвза не было видно, и Тина смогла выдохнуть. Унылый вальсок отыграл, певица закинула газовый шарф за спину. Эльфы задули в трубы, мелодия стала веселой и глуповатой: под нее Квини любила, пританцовывая, гладить платья, а Тина – дрыгать ногой в кресле, попивая какао. – О, наша песня! – воскликнула Квини, и Лопес за соседним столиком подпрыгнул, качнувшись, чтобы встать. Только на полпути до него дошло, что Квини говорит не о нем, и он изменился в лице, слишком сильно для ошибшегося кавалера. Лопес схватил бокал за ножку и отсалютовал стремительно приближавшейся пепельной рубашке, брюкам цвета воронова крыла и винному жилету, отражавшимся в бокале Тины. – Потанцуете со мной, Гольдштейн? – сказали рубашка, брюки и жилет, надетые на человека, который умел носить их, как никто другой. Тина повернулась, и вложила руку в ладонь Персиваля Грейвза, стоявшего перед ее столиком, как элегантный кавалер. Он был румяным, но выглядел трезвым и собранным, как и всегда, и Тина не бралась сказать, сколько огненного виски он выпил, раз подошел к ней при всех. – Всего один, – тихо сказала Квини, обращаясь к развернутой салфетке, в которой лежал огрызок груши и ледяное кольцо, удерживавшее салфетку на тарелке в виде цветка. – Боюсь, дело не в этом. Тина медленно, как во сне, поднялась. Она покачнулась, и схватилась рукой за спинку стула, и Грейвз потянулся к ее локтю, но Тина выровнялась, высоко задирая подбородок. Хуже быть не могло, и вот, все же, стало. Она знала, что все во всем зале смотрят на нее, и Пиквери в своих пепельных мехах и сливовой мантии, уже собиравшаяся уходить – больше пары бокалов и краткой благодарственной речи она по протоколу не задерживалась, – смотрела на нее. – Что ты делаешь? – спросила она Грейвза одними губами. – Они смотрят. – Они будут смотреть, – ответил Грейвз негромко, не глядя по сторонам. Он лавировал между столиков и стульев так ловко, что, казалось, они разбегались перед ним, выпуская Тину и его к покачивающимся в танце женатым парочкам. – И будут говорить. – Будет только хуже! – Не будет. – Ты сошел с ума, – сказала Тина, когда Грейвз повел ее к семиконечной звезде в центре зала, где не стояло столов и парила серебристая дымка, изображавшая блеск снега при луне, в которой висели, прокручиваясь на красных лентах, омелы. У Грейвза была прохладная, крепкая ладонь, и Тина думала о том, что выдернуть руку из его пальцев будет даже хуже, чем станцевать. – Они говорят, что у нас роман, – сказал Грейвз, поворачиваясь к Тине. Волосы у него были набриолинены и тщательно разделены на пробор, весь в темном, он все равно оставался самым ярким пятном в зале, полном колдовской белизны. – Они говорят вещи похуже, – Тина сузила глаза. – Ты не слышишь их из своего кабинета, а я слышу. – Если я покажу, что у нас роман, они больше ничего не скажут. А теперь иди ко мне, моя Гольдштейн, и потанцуем, – сказал Грейвз. Слева от подбородка у него была едва заметная ссадина от бритья, и вид этой ссадины встряхнул Тину. – Что если до мадам Пиквери дойдут слухи? – Твоя работа меня устраивает, а если устраивает меня, то устраивает ее. Тина вспомнила, что стоит, как истукан, напротив Грейвза, уже давно, и положила одеревеневшую руку ему на плечо. Грейвз положил ей руку на спину, сжимая в локте ту руку, в которой лежала ладонь Тины, и, оттолкнувшись от пола, пошел на круг неумолимо, как льдина на реке в центральном парке. Пылающее лицо Тины отражалось в зеркалах над столиками, покачиваясь под смешливую песенку:

Straighten up and fly right Straighten up and stay right Straighten up and fly right Cool down papa, don't you blow your top