***
Эмма заглядывает к ним сразу же после завтрака — для них это уже вошло в привычный распорядок дня. Генри снова перебрался в дом (в квартире Эммы жить, конечно, можно, но туда всё-таки не перевезёшь ту старую, знакомую ему спальню, с которой, как ни крути, ничего не сравнится), поэтому Эмма забирает его с утра и отвозит в школу, и в зависимости от того, кто был днём загружен делами больше, она часто делает то же самое в обратном порядке. Их сын пытался напомнить, что ему навряд ли уже требуется такая пристальная опека, но они обе как-то пропускали это мимо ушей. Он едва успевает остановить себя от того, чтобы не закатить глаза на этот раз. — Готов? — спрашивает Эмма, когда берёт тарелку с едой (горячий, дополнительно приготовленный буррито с картошкой, яйцами и беконом) из рук Реджины — Генри с любопытством наблюдает за этим действом, находя весьма забавным, как ведёт себя Эмма, — и уплетает всё за обе щеки, стоя рядом со стойкой и кивая головой в знак благодарности. Эмма не посвящена в важность понедельного завтрака для Реджины и Генри, но есть нечто значимое в том, что Реджина теперь готовит ещё одну порцию для Эммы, не заостряя на этом внимание. Хоть это и не совсем приглашение в личное пространство, но уже, по крайней мере, не выставление за порог. — Да. — Он смотрит на Реджину. — Ты в порядке? Пойдёшь сегодня на работу? — А с чего ей быть не в порядке? — спрашивает Эмма, слегка нахмурившись. — Всё хорошо? Реджина вздыхает, едва скрывая досаду. — Всё отлично. И да, у меня намечается короткое совещание, поэтому я не успею вовремя забрать тебя из школы. — Если это вообще требуется… — ворчит он, а затем качает головой. Он всё ещё привыкает ходить в школу Сторибрука, где теперь обучают истории Зачарованного Леса сверх уроков Гражданской Войны. Это адаптация к обучению детей, которые видят в нём кого-то особенного, вместо обычного Генри. Даже спустя месяц после возвращения в Сторибрук, он всё ещё приспосабливается к некоторым вещам. Но его недовольства по потере привычного образа жизни никогда не затмят те прекрасные моменты, когда одна из его матерей шутливо ругает другую за то, что та наотрез отказывается сесть во время приёма пищи. Идеальная картина, думает Генри, хватая свой рюкзак. — Увидимся после обеда, — говорит он Реджине, наклоняясь и целуя её в щёку. Она улыбается ему, забирает у Эммы тарелку, а затем машет им на прощание. Она не видит обеспокоенного, брошенного на неё взгляда Генри, перед тем как дверь закрывается за ним с Эммой. На мгновение стук в голове вновь становится настолько сильным, что всё вокруг резко перестаёт иметь цвет и запах. Когда он проходит, она думает, что всё же пришло время поговорить с Виктором насчёт этих приступов. Тем не менее, она довольно быстро отметает эту затею. Она как никто знает, насколько опасно проявлять какие-либо признаки уязвимости и слабости. Даже если её деньки Злой Королевы давно остались в прошлом. Нет, будет гораздо лучше, если она оставит всё как есть и попытается справиться с этими мерзкими головными болями сама. Она всегда справлялась со всем сама. Вслед за этим Реджина достаёт две таблетки Тайленола, — понимая, что на этом пузырёк заканчивается, потому что за последние несколько дней она принимала их слишком часто (она ставит себе напоминание купить ещё, перед тем как забрать Генри), — а затем запивает их водой и собирается на работу.***
Следующий приступ — гораздо плачевнее утреннего, но слабее, чем тот, что она испытывала на протяжении большей части совещания, — пронзает её днём, когда она стоит в центре продуктового магазина. Это чувство напоминает глухие раскаты грома, раздающиеся нескончаемым шумом и оглушающие столь же сильно, как и те, что обрушились на неё посреди кухни, но на этот раз боль настолько ужасна, что она задумывается — поскольку отчаянно пытается ухватиться хоть за что-то перед собой, — а не взорвётся ли на сей раз её череп. Спустя несколько секунд она чувствует руку на локте, а затем кто-то — мужчина, думает она — придерживает её, помогая сесть, что, вероятно, к лучшему, учитывая, что колени уже не держат. Мужчина — Арчи, говорит ей какой-то отдалённый голос — разговаривает с ней (снова и снова повторяет её имя и просит не переставать дышать), но она не может ничего расслышать или что-либо понять из-за стука крови в ушах и громовой агонии, бушующей в голове, словно спятивший лесной пожар. Каким-то образом боль начинает отступать. В основном потому, что разум просто выходит за грань понимания происходящего. Она почти теряет сознание на несколько секунд, но какое-то странное чувство не даёт ей отрубиться полностью. Отчасти она чувствует, что находится прямо на поверхности понимания и ясности, но не выше и не ниже разделительной завесы, достаточной для того, чтобы ей и вправду было важно, где она есть, а где её нет. Следующее, что она понимает — кроме Арчи, вокруг витает ещё парочка голосов. Один-то точно — Эммы Свон. — Реджина, — слышит она, когда чувствует нежное прикосновение рук (она считает странным то, как свободно Эмма всегда касалась её; надо признаться, страннее задумываться об этом сейчас, когда её череп готов разорваться по швам). — Это я — Эмма. Ты меня слышишь? Она моргает и пытается сглотнуть. Зрение постепенно начинает проясняться, и она понимает, что лежит на полу. Прямо посреди магазина. Она слышит, как Эмма к кому-то обращается, по-видимому к Арчи: — Вызывайте скорую. — Нет, — на выдохе говорит Реджина, а затем снова заставляет себя вырваться из дымовой завесы. Она рассеивается чуть больше, но зрение всё ещё размыто, почти что вдвое. В принципе сгодится. — Эй, вот ты где, — мягко говорит Эмма, её глаза и улыбка озаряют всё вокруг. Её руки всё ещё по обе стороны лица Реджины, нежно, но надёжно придерживают голову. — Никакой больницы, — выдавливает из себя Реджина, морщась, хоть и стараясь этого не делать. Однако какой смысл пытаться скрывать свою боль? Всё же и так очевидно. — Реджина, я действительно считаю, что вам стоит пройти обследование, — мягко говорит ей Арчи. Она замечает, что он сидит возле неё, а его куртка подложена прямо ей под голову. — Вы почти потеряли сознание. — Он прав, — присоединяется Эмма, отрывая руки от лица Реджины и опуская их вниз, чтобы проверить пульс (она не удосуживается возразить этой излишней заботе, которая, как правило, удостаивается хотя бы язвительного комментария, — и это беспокоит Эмму больше всего). — Генри сказал мне, что утром у тебя уже был инцидент. — Это просто мигрень, я в порядке, — настаивает Реджина, а затем делает попытку, чтобы встать. В тот момент, когда ей удаётся подняться на ноги, боль возвращается, но уже с гораздо большей силой. Это самая злейшая агония, которую ей когда-либо выпадало испытать в своей жизни, а если учитывать то, с чем она успела столкнуться на своём нелёгком пути, это о чём-то да говорит. Она кричит, когда треск снова прошибает череп. Последняя её адекватная мысль — надежда на то, что Генри знает, и всегда будет знать, насколько сильно она его любит. Кто-то — как оказалось позже, Эмма — не даёт ей расшибиться об пол.***
— Что мне нужно сделать? — спрашивает Арчи, когда смотрит на Эмму, запрыгивающую в заднюю дверь скорой помощи вместе с Реджиной и медиками. К счастью, Реджина вроде немного пришла в сознание и способна поворачивать голову из стороны в сторону. Но по ней прекрасно видно, что контакт с внешним миром для неё за всем тем утерян. — Позвоните родителям, — отвечает Эмма. — Попросите их забрать Генри и отвезти в больницу. — Она качает головой. — Мне же не следует этого делать, верно? Наверное, нужно дождаться, когда мы узнаем, что с ней всё будет в порядке, а затем уже привозить его, да? — Он должен быть там, — серьёзно говорит Арчи, нахмурив брови. Ему не нужна корочка специалиста по неврологии, чтобы понимать, что с Реджиной что-то серьёзное. Прямо сейчас она находится под опасной угрозой. Возможно, сказать Генри о том, что с его мамой всё будет в порядке не удастся, потому что есть очень реальная вероятность, что с ней всё будет с точности до наоборот. Эмма кивает, а затем возвращается обратно, когда медик, стоящий с носилками сигналит водителю, что можно ехать. Двери захлопываются со звуком тревожной окончательности.***
Эмма беспокойно вышагивает круги по зоне ожидания, когда в распахнутых дверях появляются её родители и сын. Она изображает на лице лёгкое подобие улыбки, а затем поднимает руки, заранее отвечая на все вопросы: — Я ничего не знаю. Никакой информации не поступало. — Совсем? — всё же спрашивает Дэвид. — Я не видела никого с тех пор, как её отвезли в операционную. — Операционная, — испуганно повторяет Генри, широко открывая глаза. — Это очень плохо? Эмма не отвечает, а просто раскрывает объятия и позволяет сыну броситься в них. Она прекрасно знает, что это эгоистично, но именно сейчас у неё возникает странное желание вернуться в прошлое и никогда не возвращаться в Сторибрук. Чтобы ни она, ни Генри никогда не знали ни об этом городе, ни о людях, проживающих в нём. Но они знают, и притворяться, будто это не так, по-крайней мере было бы глупо. Во всяком случае, Генри бы не захотел этого делать. Да она и не уверена, что хотела бы того сама. Теперь нет. Но, чёрт возьми, было бы куда проще, если бы у них появилась такая возможность.***
Прошло примерно пару часов, если не больше — за окном уже начало смеркаться, — прежде чем двери, наконец, открылись и появился Виктор, с усталым, но обнадёживающим выражением лица. — Порядок, — говорит он. — Пока что всё идёт хорошо. — Что это значит? Что случилось с моей мамой? — вопрошает Генри, вставая на шаг вперёд своей семьи. И даже Виктор, человек, которого не так-то легко испугать, кажется, поражён пристальным взглядом младшего Миллса. — Это значит, что Реджина страдает от того, что в медицине называют субарахноидальным кровоизлиянием. Хорошая новость в том, что поступила она преимущественно в сознательном состоянии, а также умудрилась не довести своё положение до крайней степени риска, так что всё не так плохо, как могло бы быть. Но не стану вам врать: её самочувствие по-прежнему крайне тяжёлое. — А это что значит? — упорно продолжает спрашивать Эмма, повторяя вопрос своего сына. Снежка с Дэвидом и Нилом стоят позади них, малыш прижался к груди матери, беспокоясь не меньше своих родителей. — Если говорить проще, это когда между мозгом и окружающими его тканями возникает кровотечение, что часто бывает вызвано тяжёлыми травмами, которых, если я не ошибаюсь, у Реджины за последнее время было предостаточно. На моей памяти как минимум случай на башне с часами, тот раз когда её отбросили на доках, а также здесь, в больнице. И не удивительно, что с ней это произошло. — Не говоря уже о том, что произошло в доме с матерью, — отмечает Снежка. — Значит, в тот раз она тоже потеряла сознание? — нахмурившись спрашивает Эмма, вспоминая ту ночь. Она вернулась в дом уже под конец, успев застать то, как Реджина с помощью магии отправляет призрак Коры обратно в мир мёртвых. Она была настолько увлечена своими проблемами и страхами, что даже не подумала спросить свою мать о том, что же там произошло до её прихода. Очевидно, больше, чем она могла себе вообразить. — По крайней мере раз точно. Может, два. Я не уверена. — Увы, — продолжает Виктор, — об этом я и говорю. Она перенесла четыре серьёзные травмы головы в течение такого короткого промежутка времени. И вот мы здесь. — Ладно. Что вы можете сделать? — тихо спрашивает Снежка, убаюкивая на руках сына. Вейл настороженно смотрит на Генри, будто сомневаясь, можно ли при мальчике произносить такие пугающие вещи, относящиеся к его матери. — Говори, — требует Генри. — Как ты собираешься помочь моей маме? Он ждёт, пока рука Эммы не опустится на плечо Генри, сжимая его с некой поддержкой, а затем говорит: — Вот что мы сделаем…***
В конечном счёте они проводят процедуру под названием «обмотка». И пока Реджине проводят операцию с таким ужасным звучанием, Эмма читает о ней — и делится своими находками со Снежкой, которая на день отдаёт Нила Бабушке из-за страха, что уронит его, — просто для того, чтобы они понимали с какими рисками имеют дело. Они ужасны и различны, и каждая новая статья вселяет беспокойство всё больше. Однако всё, что осталось в их арсенале — это ждать и надеяться на лучшее. Надеяться, что та сила духа, что раньше упорно заставляла Реджину подниматься после каждого падения, вновь поможет ей преодолеть любые препятствия.***
Генри крепко спал на коленях у Эммы, когда Виктор вошёл и сел напротив них со Снежкой (Дэвида вызвали на проверку внутренних беспорядков по всему городу). С умеренным оптимизмом он говорит, что операция прошла успешно, но с такими вещами ничего нельзя знать наверняка. Это не те слова, которые им бы хотелось услышать. Немыслимо, что женщина, которая сильнее их всех — женщина, которая когда-то наводила страх на целые деревни, прославившись своим громким титулом Злой Королевы, — умудрилась стать жертвой какого-то пустяка, вроде травмы головы. Это немыслимо, поэтому они и отказываются представлять себе подобное. Если бы это было так просто, думает Эмма, когда гладит Генри по волосам и размышляет о том, что гардероб его целиком и полностью выбирала Реджина. Шесть месяцев назад она верила, что была единственной, кто делает это. Теперь она знает, что это не так. Теперь она знает (ну, всегда знала), что всё не так просто. Тем не менее, когда Виктор напоминает всем, что Реджина сильна, упряма и вряд ли позволит себе сдаться, и когда её мать улыбается и добавляет, что Реджине ничего так хорошо не даётся, как умение сражаться, Эмма внезапно понимает, что кивает на каждое слово. Кивает и молится, чтобы и Виктор, и Снежка были правы насчёт Реджины. Ради Генри. Она думает о завтраке буррито и воспоминаниях о прекрасной жизни. И понимает, что не один Генри нуждается в том, чтобы Реджина выжила.***
Они вызывают искусственную кому, чтобы дать мозгу Реджины шанс исцелиться без лишнего стресса. Существует немалая вероятность, риск того, что она больше никогда не проснётся, но Виктор настаивает на том, что этот шаг даст ей наилучшие шансы на выживание. Эмма прижала его в углу коридора, незадолго до того, как он ушёл и пообещал, что это не какая-то изощрённая попытка мести. Он говорит ей, что будет ненавидеть Реджину и до дня своей смерти, но на сей раз его интерес к науке берёт верх над его личными чувствами. Он признает, что не заботится о том, выживет Реджина или же умрёт, но ему хочется иметь возможность прославиться тем, что он смог достать кого-то с того света. Этого мало, да и к тому же настораживает, но этого странным образом по-прежнему достаточно.***
— Хэй, — тихо говорит Эмма, присаживаясь на стул возле кровати. — Ты, наверное, уже в курсе — в смысле, конечно же ты в курсе, — но твой сын впервые за сегодня вышел из палаты, потому что я заставила его пойти перекусить. И моя мама, ну, она была здесь за несколько минут до этого. Они оба безумно беспокоятся о тебе, Реджина. — Несколько секунд она рассматривает женщину в бессознательном состоянии, удивляясь как тишине, так и её пугающей ничтожности. Приборы пикают, высвечивая её показатели — высокие и стабильные. — Мы все, — закончила она. — В смысле обеспокоены. Поэтому тебе нужно проснуться, хорошо? Приборы продолжают пикать. — Уже знаешь, что в школе собираются провести первый танцевальный вечер? Я почти уверена, что тебе хотелось бы там поприсутствовать. В смысле, ты же понимаешь, что там будет просто кучка неуклюжих малолеток, разбитых по залу и не знающих, как друг с другом разговаривать. Я считаю, что наша работа или даже долг вогнать в краску нашего парня, верно? Пик. Пик. Пик. — Да, ты со мной, я поняла. Что ж, продолжай лечиться, или делать всё, что тебе нужно делать. И когда они вытащат тебя, тебе следует быть готовой к тому, чтобы проснуться. Она проводит рукой по лицу и вздыхает. И думает о том, насколько же сильно любит и ненавидит этот звук приборов.***
В течение следующих нескольких дней их неоднократно предупреждают — то состояние, в котором оказалась бывшая королева чрезвычайно серьёзно, и что многие выходят из него с тяжёлыми осложнениями и/или увечьями. Не все, говорит им Виктор, но случаев было предостаточно, чтобы они готовились к вероятности такового. Генри не желает его слушать и говорит, что ему всё равно. Ему не наплевать, в каком состоянии она очнётся. Он просто хочет, чтобы она наконец вернулась к нему.***
В частной палате Реджины стоят кровати для Генри и Эммы (порой и для Дэвида со Снежкой, в зависимости от того, у кого сегодня смена в участке, а кто должен сидеть дома с ребёнком). Поначалу Эмма пыталась убедить Генри спать в квартире или даже в доме, но он отказался уезжать от Реджины, и сказал, что переубедить его можно даже не пытаться. Поздно ночью Генри едва слышно спрашивает: — Это моя вина? Эмма нахмурившись смотрит на него. — Почему ты так думаешь? — Она пыталась защитить меня. На доках и в больнице. — Она твоя мама, парень. Как и я. Мы пойдём на что-угодно ради тебя. Ты же знаешь. — Не на такое. Я никогда не хотел… Я никогда не хотел, чтобы ей причиняли из-за меня боль. Все те разы, когда я злился на неё и хотел, чтобы она ушла и… я зря всё это ей наговорил. — Генри… — Она ведь знает, что я её люблю? — Вполне уверена, что Истинный Поцелуй Любви убедил её в этом. — Да, — говорит он, тяжело сглатывая. — Эй, твоя мама — крепкий орешек. Что бы там Вейл не думал, что произойдёт — впрочем он думает, что она должна очнуться — мы знаем, что он ошибается. Пока он упорно предупреждал нас о плохом исходе, Реджина не менее упорно продолжала биться и выживать так же круто, как умела это делать Королева. И на этот раз она бы точно не стала сдаваться. — Ты не должна мне об этом говорить, — отмечает Генри. — Ты должна готовить меня к худшему. Например, если она вдруг проснётся и не вспомнит меня. На этих словах его лицо искажается, и на какое-то мгновение кажется, будто он плачет. Потому что он думает о том, как сам её не вспомнил. Он думает о прогулке вокруг пруда и о том, с какой грустью и болью в глазах она на него смотрела. Тогда он даже не заметил этого. — Ты прав, и, если бы в этой постели лежал кто-то другой вместо Реджины, я бы, наверно, так тебе и сказала, — признаётся Эмма, — но здесь она, а в неё я верю. — Значит, с ней всё будет в порядке? Эмма знает точно, что так делать не стоит. Никогда, просто ни при каких обстоятельствах не давай обещаний, насчёт которых не можешь знать железно. Просто… не давай. Но Генри смотрит на неё большими зелёными глазами, и от взгляда на него у неё сжимается сердце. Он выглядит растерянным и совсем юным, и Реджине бы хотелось, чтобы она защитила его. Реджина бы хотела этого от неё прямо сейчас. Так она и поступает. Улыбается, кивает и говорит: — О, да. А затем смотрит на Реджину и думает: «Умоляю, не делай из меня лгунью».***
Спустя два дня после их разговора, Реджина наконец просыпается. Её тёмные стеклянные глаза открываются и многократно моргают, а затем, вновь опустив веки, она громко выдыхает. Эмма видит это и, ухмыляясь, произносит: — С возвращением, ваше величество.***
Первый признак того, что всё хорошо, проявляется почти сразу же. В течение нескольких секунд после того, как Реджина пришла в сознание, она не переставая произносит хриплым шёпотом имя Генри, давая ему понять, что узнала и не забыла его. Она кашляет, ищет его взгляд и, хоть и понятия не имеет, что происходит, немедля стремится успокоить своего напуганного сына. Он плачет, замечает она, и у неё нет ни единой мысли, почему. Её рука движется к нему — возможно, на миг дольше, чем положено, — но в тот момент, когда их пальцы переплетаются, она облегчённо вздыхает. Эмма тоже, пусть и по абсолютно другой причине.***
Первые несколько дней после прихода в сознание пролетают в вихре проверок и вопросов о том, что она помнит, а что нет. Она спит гораздо дольше, чем ей бы того хотелось, учитывая, какая образуется путаница произошедших событий после пробуждения, но у неё никак не получается справляться с нависшей над ней усталостью. Генри, Эмма и Снежка всегда рядом — охраняют её покой, — и лишь это убеждает её прекратить сопротивляться и дать себе отдохнуть хотя бы на минутку. Это ощущение безопасности позволяет ей расслабиться и уснуть крепким сном, забывая обо всём.***
Вся семья Прекрасных находится у Реджины в палате — Генри сидит на кровати под боком, всё ещё держа её за руку, — когда Виктор объясняет, что с ней и получилось (а главное почему), и как должен будет проходить её период выздоровления. Он говорит, что, хоть её состояние в целом и выглядит пока многообещающим, она не должна исключать возможность появления частых усталостей, тревог, депрессий и даже повторных приступов. Она смеется, слыша эти симптомы — его интонация звучит так, будто он зачитывает товары из списка продуктов, — и спрашивает, а что же, собственно, изменилось. Её честность — её готовность говорить о неких тёмных демонах, заполняющих её беспокойный рассудок — выбивает из колеи каждого. Но затем она закатывает глаза и просит их расслабиться, просит не волноваться по пустякам. Она говорит, что с ней всё в порядке — ей уже лучше, чем хорошо, ведь теперь ей больше не приходится спать по двадцать часов в день, — и добавляет, что, хоть и уважает профессиональное мнение Виктора, он ошибается, если верит в какие-либо возможные осложнения. Она в порядке. Генри, тихим и испуганным голосом, заставляющим Реджину чувствовать себя перед ним виноватой, напоминает о том, что точно такое же слышал от неё и тогда, на кухне. Он напоминает ей, что она едва ли не оставила его, до этого пообещав, что такого никогда не случится. В ответ Реджина не находит слов. Она понимает, что может это и проще, но она больше не в состоянии ему лгать. К счастью, Эмма приходит ей на помощь, когда слова застревают в горле, а в глазах от страха застывают слёзы. Эмма улыбается так широко, как умеет, и пусть улыбка почти не натуральна, но то, как эта женщина не переставая остаётся сильной и храброй, восхищает. — Да, но это было тогда, парень, — говорит она ему. — Теперь-то твоя мама в наших руках. Всё под контролем, не переживай. Затем она переводит взгляд на Реджину, и вот уже в этой улыбке гораздо больше искренности и честности. И становится легче, потому что её некогда враг в который раз подставляет плечо. Реджина отвечает улыбкой, чуть кивая. Благодарность и изумление. Она думает, что на днях научится перестать недооценивать Эмму. Однако прямо сейчас она просто рада, что завтра, по крайней мере, у неё будет на это попытка.***
В течение первых нескольких дней после того, как Реджина просыпается, вдруг выясняется, что у них всё-таки возникла проблема: Реджина, похоже, не помнит (или не понимает — она не совсем знает, как объяснить, что с ней происходит, а в технических терминах Виктора путается), как заставить ноги ходить (она их чувствует, но они, походу, налились свинцом, и, видимо, наотрез отказываются её слушаться). Появляется страх того, что возникло какое-то неврологическое повреждение во время операции. После того, как прозвучала такая теория, Эмма подумала, что никогда ранее не видела Реджину более напуганной. Снежка тихо говорит, что видела, и скромно отводит в сторону опустошённый этим признанием взгляд. Эмма подумывает пихнуть Снежку за это, но затем слышит, как Реджина смеётся, и переводит глаза на своего сына и его мать. Генри рассказывал Реджине историю об одной из авантюр Эммы в Нью-Йорке. Пусть ужас с лица по-прежнему никуда не делся, теперь на нём хотя бы появляется неподдельная улыбка. Генри — её смысл жизни. Эмма прекрасно знает это чувство. Она ждёт пару минут — даёт сыну побыть с матерью наедине, — а затем входит в палату и говорит: — Для справки, он переврал всю историю. — Вот как? — Реджина протягивает слова, слегка приподнимая бровь. — Да, — Эмма игриво глядит на Генри, лишь дразня его. — Я не падала в воду. Я туда прыгнула, чтобы остановить парня, который украл самокат моего сына. — Ну конечно, так я и подумала. Эмма чуть улыбается ей, а затем обращается к Генри: — Принесёшь мне кофе? — Кофе. — Да, без кофеина. — Ты хочешь, чтобы я вышел из комнаты и дал вам поговорить о плохих вещах, — предполагает он. — Генри, — мягко произносит Реджина, теребя пальцами нитки на своём одеяле. — Хорошо, конечно. Но я уже не маленький мальчик. — Он пристально смотрит на своих матерей, а затем поворачивается и выходит из палаты, тут же встречая свою бабушку. — Да, уже не маленький… — тихо говорит Реджина. — Я знаю, но… — У тебя плохие новости? — Вообще никаких новостей. — Но мы обе знаем, что плохие новости могут быть, верно? — Да. Однако в основном мне просто хотелось посмотреть, как ты справляешься. — Я тоже не ребёнок, Эмма. — Да я бы тогда к хренам рехнулась, — признаётся Эмма. Она уже готова принимать уничижительные взгляды и замечания по поводу употребления грубых выражений. Честно говоря, она делает всё, чтобы их услышать. Взамен этого Реджина лишь соглашается: — Да. — И снова берёт одеяло, а затем, кажется, резко понимает, что же делает, и убирает руку. — Так бы и было. Это пугает Эмму больше, чем ей бы хотелось признавать. Она садится на стул рядом с Реджиной и вздыхает: — Скоро узнаем. Реджина сглатывает, а затем неосознанно медленно начинает: — Ты собираешься… — она останавливается, смотрит вниз на руки, и на мгновение кажется, будто она сейчас разрыдается. Однако этого не происходит. Она остаётся сильной. По крайней мере, так она себя убеждает. Эмме в самом деле не важно дослушивать вопрос Реджины. — Да, — говорит шериф со слабой улыбкой. — Я останусь с тобой.***
Вскоре после того, как Снежка с Генри ушли за кофе, в палату вошёл Виктор. — Пришли ваши результаты, — говорит он. — Хорошая новость в том, что я не увидел на снимках ничего, что говорило бы о полном отсутствии шансов на достаточно стабильное выздоровление. — А плохая новость в чём? — выпытывает Реджина, хмурясь из-за его выбора слов. — Вы уже в курсе плохих новостей, Реджина, — безразлично отвечает Виктор. — Путь назад будет долгим и тернистым. Особенно для вас. Вам правда следует быть терпеливее. И с процессом выздоровления, и с самой собой. — Мы обеспечим помощь, — уверяет Эмма, а затем смотрит на Реджину. — На этот счёт можешь не переживать. — Ладно, — кивает Виктор, а затем обращается к Реджине, — она вам пригодится. Реджина сжимает губы и опускает голову на подушку. И вновь заставляет себя не разрыдаться. На этот раз сдержаться не получается. Но это, как минимум, происходит уже после того, как Вейл и Эмма покидают палату.***
Они не так уж далеко и уходят. По сути дела, они всего в двух шагах от двери, обсуждают, каким будет следующий шаг (по меньшей мере курс физической терапии), и Эмма едва себя сдерживает, чтобы не развернуться обратно в палату, пытаясь предложить Реджине хоть какое-то утешение. Но для этого ещё не время. У Реджины ещё осталось чувство собственного достоинства. В данный момент, — а особенно сейчас — это нужно уважать.***
Не похоже, что в Сторибрукской больнице существует отделение физической терапии. Реджина считает, что ей весьма повезло оказаться на операционном столе у Виктора, но дальнейшее планирование оказалось за рамками её дальновидности. Так Эмма со Снежкой, а также Арчи с Виктором создают для неё специальный курс восстановления. Когда они в красках описывают ей план, — который предполагает занятия, вновь обучающие ходить, помощь в восстановлении гибкости и мышечного контроля, утерянными из-за травмы головы, — она говорит им, что они, вероятно, пуляли дротики в стену, придумывая его. Но проснувшись однажды ночью, Реджина видит лицо Эммы, освещённое ноутбуком, на экране которого собраны различные медицинские статьи, а та, закусив губу, пытается врубиться во что-то, что безусловно за пределами её понимания. Но она пытается. И тогда, наконец, до неё доходит — тогда она понимает, — что Эмма не лукавила, обещая Реджине ни в коем случае не оставлять её справляться с этим в одиночку. Она тихо произносит имя Эммы, и когда её бывший враг откликается, она встречается с любопытным взглядом шерифа и дрожащим голосом произносит: «Спасибо». Эмма кивает и улыбается. — Интересные вещи пишут, — говорит Эмма, приближаясь к кровати. Таким жестом она пытается разрядить напряжённую обстановку, для них обеих это почти чересчур. Реджина вздыхает с облегчением и отвечает: — Что ж, давай глянем.***
Она — бывшая Злая Королева, занимается лечебной гимнастикой. На ней кроссовки и треники, которые, мягко говоря, ну просто отвратительны. Она ненавидит всех и каждого. А себя больше всего. Но Генри, Эмма, Снежка и иногда даже Дэвид находятся рядом (к счастью, не все одновременно) во время её сеансов с Арчи (которому доверили большую часть работ, потому как он самый терпеливый, и наименее вероятно, что Реджина станет угрожать разрушить его счастье каждый раз, когда падает на землю оттого, что её не держат ноги). Они не пропустили ни дня, и в какой-то момент она думает, как невыносимо тревожно чувствовать, что в то время как у неё практически не осталось надежды, их она переполняет через край. Она думает, что вправду становится частью этой жуткой семейки. А затем рычит от отвращения, когда понимает, что больше не ненавидит их так, как прежде.***
Следующие несколько недель тянутся очень медленно, и Реджина так же медленно, но идёт на поправку. Ей разрешают вернуться домой, но при условии, что за ней некоторое время будет присматривать Эмма (Генри вряд ли бы оставил её с кем-то ещё — не так много людей добровольно вызвалось на эту работёнку, — но ни одна из его мам не считает, что их сын смог бы в одиночку позаботиться о Реджине). Прогноз на выздоровление и то, что ей в конце концов удаётся встать на ноги, говорят о том, что ей больше незачем оставаться в госпитале. Перед тем, как покинуть больницу, Реджина отводит Виктора в сторону и тихо, скрывая от чужих ушей, задаёт вопрос: — Моя магия? Я всё ещё её не чувствую. Сначала я думала, что это из-за того, что в голове был полный кавардак, но теперь мне гораздо лучше, а я всё ещё её не ощущаю. Ведь не могла же я её утратить, верно? — надо полагать довольно странный вопрос для человека науки и медицины, но Вейл уже несколько месяцев рассматривает её томографию, и, может, что-нибудь ему да известно. Или, может, он лишь поиздевается над ней и… — Не думаю, что магию в принципе можно навсегда утратить, — успокаивает её Виктор. — Но у вас было то, что по сути можно назвать инсультом. Могло случиться так, что это отрезало от вас на какое-то время ваши силы. — Он усмехается. — В теории трудновато сказать, но особых медицинских исследований на тему травм головы и магии не проводили. — Нет, — уныло вздыхая, она подводит итог. — Полагаю, их и не будут проводить. — Как бы там ни было, — говорит он ей, — я бы воздержался даже от попыток воспользоваться ей, пока вы окончательно не почувствуете, что вернулись в прежнее состояние. Не стоит рисковать, — он слегка наклонил голову. — Разумеется, лишь по моему медицинскому мнению. Ей никогда не нравился и никогда не будет нравиться этот человек, но в этом деле, надо признать, он знает толк. Она благодарит его (чему он, кажется, удивлён), а затем, вздохнув, присаживается на кровать, ожидая Эмму, Генри и Дэвида с инвалидной коляской, без которой пациентов из госпиталя выписывать отказываются. Наконец она покидает это место, думает она. А затем напоминает себе, что выжила. Выживает. И всегда будет выживать.***
Унизительно, что без помощи её бывшей падчерицы и второй матери её сына ей не подняться вверх по лестнице, но поездка домой выбила из неё все силы, и она считает, что после оказанной помощи, когда она свалилась от слабости в продуктовом магазине и многочисленных поддержек недели спустя, когда она не могла при ходьбе устоять на матах, принять помощь в собственном доме, где нет никого, кроме людей, которые знают о её состоянии абсолютно всё, это в самом деле откровенный пустяк. — Ты как? — спрашивает Эмма, как только Реджина откидывается на толстую подушку, а Снежка выходит из комнаты, чтобы согреть её чашкой зелёного чая. — Я в порядке, — напоминает она Эмме. — Особенно здесь, в собственном доме. — Я знаю, но ты точно не против, что мы с Генри поухаживаем за тобой какое-то время? — Я все ещё думаю, что у вас есть другие заботы, которым бы вы предпочли отвести время. — Предпочла бы? Разумеется. Я бы отправилась в долгий уик-энд, где не занималась бы ничем, кроме сна, поедания пиццы и распития пива. Но поскольку теперь это уже не моя или не твоя жизнь, меня это не волнует. Что касается другой части твоих слов, нет места важнее, чем прямо здесь и сейчас. — Потому что Генри? — Потому что ты до смерти напугала меня, — да и его тоже, — когда упала в обморок, а они нам сообщили о твоём кровотечении и о том, что ты можешь это не пережить. И потому, что мне нравится думать, что мы становились и стали друзьями. Реджина ловит её взгляд, кивает, а затем говорит: — Я всё-таки это сделала. — Да, и я намерена убедиться, что ты полностью поправишься. — Мы все намерены, — говорит Снежка, возвращаясь в комнату с чашкой в руке. — Вы такие невыносимые, — бормочет Реджина, потому что единственное, что ей остаётся — подавлять эмоции. После стольких лет, когда о ней никто не заботился, несколько тревожно принять всё это. Однако с каждым днём ей начинает нравиться это внимание всё больше.***
Она счастлива, когда вновь имеет возможность проводить весь день с Генри, — за исключением того беспокойства, которое видит в его глазах каждый раз, когда она вздрагивает или спотыкается при ходьбе, — но вот к присутствию Эммы в доме привыкнуть не так-то просто. Они разные люди, и образ жизни у них разный. До инцидента их взаимоотношения росли и развивались, но теперь они внезапно стали чем-то большим. Как сказала Эмма, и, как она поняла, они стали настоящими друзьями. Возможно, даже больше, чем друзьями. И это просто из ряда фантастики, но в общем-то всё в наше время нуждается в изменениях. Включая лекарства (приём которых было легче контролировать, будучи в больнице) и страха, который охватывает её каждый раз, когда начинает болеть голова, подкашиваться ноги или возникают некоторые проблемы с речью. Когда Генри замечает это, а она видит в его глазах панику, то каждый раз бросается к нему, пытаясь унять его страх. Делать это тяжелее, чем ей казалось бы, потому что ей требуется успокоиться не меньше. В такие моменты Эмма приходит на помощь. Эмма разговаривает с ней и сидит рядом всякий раз, когда становится страшно и боязно. Каждый раз, когда тело Реджины отказывается слушаться, Эмма будет под боком (за исключением тех редких моментов, когда ей требуется уединение), чтобы просто выслушать или поддержать диалог. Иногда они играют в карты, шахматы и даже в «четыре в ряд». Иногда они вообще не говорят. И дело не в том, что говорить не о чем, нет, порой просто не хочется сидеть в одиночестве. И иногда, когда у неё плохое настроение, а тени сгущаются, напоминая о появившейся недоступности к некоторым вещам (по крайней мере, на данный момент), Эмма просит Реджину приготовить им обед. И делает она это не из-за желания поскорее набить свой желудок, а чтобы лишний раз подсказать, как много та всё ещё может прекрасно делать, не прикладывая к этому особых усилий. Реджина вспоминает, что это всё временно. Она говорит себе, что скоро будет полностью способна встать на ноги и вернуться на пост мэра. Она вернёт себе магию, и будет сильна, как никогда. Несколько небольших сотрясений — она продолжает настаивать на такой формулировке, говоря, что знает лучше, — в жизни не смогут её сломить. Ей вправду интересно, почему у неё больше не получается вспомнить во всех подробностях ни одно из её падений. Припоминает лишь отзвук разбитого стекла, когда вылетала из окна башни с часами, и помнит, как целует в лоб Генри в сарае для лодок, но после этого, все воспоминания как будто стираются. И это к лучшему, говорит она себе. Потому что всё, что вправду важно, — это то, что она защитила своего сына. Поэтому, когда однажды вечером Эмма садится рядом с ней на диване и просит рассказать историю из детства Генри — для неё это также в новинку, как и для Эммы. Это своего рода упражнение на память, которое предложил ей Вейл, чтобы возвратить былую реакцию, — она улыбается, кивает и думает — то, что ушло не столь важно, сколь то, что осталось.***
Спустя три месяца после её возвращения домой и спустя месяц после того, как к ней практически вернулась способность нормально ходить, ей, наконец, разрешают вернуться на пост мэра (о, как же долго она выпрашивала разрешение на это). На сегодняшний день она работает по четыре часа удалённо из дома, и в основном просто перебирает бумажки и документы. Это скорее отягчает, потому что внезапно она для себя осознаёт, что ей приходится сосредотачиваться на бумажной волоките больше, чем она к тому привыкла. Но всё же это возвращение к порядку, и это здорово. И необходимо. Если не городу, так себе уж точно. — Привет, мам, — говорит Генри, проходя к ней в кабинет. — Занята? Она поднимает глаза и тепло улыбается ему. — Для тебя — никогда. — Она кладёт ручку, и старается не замечать, насколько сложнее стало её держать. Безусловно, это пустяки, но одно из множеств замеченных ею изменений. Да, одно из множеств. Это касается и красной кожаной куртки, висящей на спинке стула, на который только что шлепнулся Генри. Эмма оставила её там накануне, когда они болтали о хреновом деньке на работе, который выдался таким благодаря кучке панк-сосунков, творящих по всему городу всякий разбой и беспредел. Этот разговор закончился, когда на неё внезапно обрушилась страшная головная боль. Она даже не стала спорить с Эммой, когда та приобняла её за талию и помогла подняться до комнаты, оставаясь с ней, пока она наконец не заснула. Вероятно, и ещё надолго после. — Ништяк, — говорит Генри, возвращая её внимание от его родной матери к нему. Она замечает, что его волосам давно уже требуется стрижка. — Генри, — через секунду спрашивает она. — Что тебя беспокоит? Он проглатывает и смотрит на неё: — Я знаю, что мы не должны беспокоиться о том, что произошло, и почему это произошло, но я не могу… почему ты продолжала вести себя так, будто ничего не случилось? — спросил он. — Почему ты продолжала терпеть боль? Она хмурится. — Не совсем понимаю тебя. — Почему ты продолжала преследовать Зелину? Ведь ты знала, что произойдёт. — О, милый. Всё не так просто. Я не то что бы пыталась… — Тебе так много раз причинили боль. — Да, много, — признаётся она, и понижает голос, потому что бог знает, что бы произошло, если бы он знал всю правду. — Я помню, как ты шла прямо на свою сестру в сарае для лодок, — говорит он. — Я помню, как тебя бросили и швырнули об пол, и помню тот звук… Ты тогда только вернулась ко мне и… — он замолкает. — Генри… — А затем я вышел с Арчи из кладовки, а ты лежала на полу больницы, без сознания, и всё, о чём я думал, было «лишь бы с тобой было всё в порядке». Потом ты очнулась, и я подумал, что всё страшное позади, но, как оказалось, это было не так. — Но сейчас со мной всё хорошо. Дорогой, я в порядке. — Сейчас да. Но что будет завтра? — На завтра у меня не было в планах сражаться с супер-злодеями, — уверяет она. — Тебе нужно прекратить, — сердясь, настаивает он. — Прекратить что? — Прекратить ставить себя на подобную «линию огня». Вы обе должны прекратить так делать. — Иди ко мне, — говорит она. Когда он смущённо наклоняет голову, она повторяет сказанное. Он медленно встаёт и подходит к столу, оказываясь рядом с Реджиной. Она улыбается ему, в её тёмных глазах блестят слёзы. А затем поднимается со стула, кладёт ладони ему на щёки и говорит: — Я никогда не перестану защищать тебя. Какая бы опасность не стояла на моём пути. — Мам… — Это моя работа, Генри. Я твоя мать, и пойду на всё ради тебя, — она слегка смахивает густые волосы сначала с глаз, а затем со лба. — Я не хочу потерять тебя, и прежде чем ты скажешь, что этого не случилось — я почти потерял тебя. Я перечитал все медицинские статьи у Эммы на ноутбуке. И пятьдесят процентов случаев, похожих на твои, в конечном счёте заканчиваются смертью. — Но я жива. Конечно, время от времени приходится напоминать людям об этом, однако я тут, и я здорова. — Я знаю, но ты почти… — Что я сейчас должна сказать, Генри? Потому что если ты хочешь, чтобы я пообещала, что не стану рисковать и идти на всё, лишь бы ты был в безопасности… — Я знаю, — перебивает Генри, раздражённо вздыхая. — Я просто говорю, что, может, тебе следует временами быть чуть менее такой крутой и бесстрашной шишкой? Она смеется и удостаивается не совсем убедительным хмурым взглядом. — А я-то думала тебе нравится представлять меня героем, — поддразнивает она. Генри качает головой. — Только если ты герой здесь, со мной. С нами, — он кивает. — Это моё правило, мам. С этого момента это наше правило. Безопасный героизм. — А такой вообще бывает? — Такой должен быть, потому что мне всё ещё хочется, чтобы ты научила меня водить. Это должна быть ты, потому что из Эммы ездок… не ахти. Если ты позволишь ей меня научить, мы оба знаем, что в конечном итоге я или задавлю Понго или снесу забор. Поэтому ты должна пообещать, что учить меня будешь ты. Она ловит его взгляд. — Обещаю тебе, — говорит она. — Можешь на меня рассчитывать, — а затем усмехается и шепчет ему на ухо, — ради Понго. Он смеется. — Ради Понго. Они наслаждаются моментом, а затем Реджина говорит: — У нас всё хорошо? — Да, — отвечает он с улыбкой. А затем глядит на её документы: — Можешь забить на эту фигню? Сегодня такой хороший день, можем пойти покормить уточек. Она подмигивает ему, кладёт руку на подлокотник кресла, опирается на него и встаёт. — Думаю, мой маленький принц, это потрясающая идея.***
Этим вечером они сидят на заднем дворе, Эмма пьёт виски, Реджина чай. Она не смогла выпить ни капли алкоголя после инцидента (Эмма хихикает каждый раз, когда она называет его так, потому что, по-видимому, если ваш мозг был готов взорваться, вам и вправду не стоит преуменьшать это состояние). Это сложнее, чем она думала, потому как вот уже десятков пять ликёр неотрывно присутствовал в её жизни. Но, к счастью, теперь она привыкает ко всему новому. Как к тому, что её магия снова начитает чувствоваться на кончиках пальцев. Она едва ощутима, но тем не менее вернулась. И, хоть волшебство всегда было для неё опасно, теперь она чувствует облегчение, потому что это означает, что она и вправду вылечилась. Может быть, скоро ей больше не понадобится присутствие Эммы у неё дома. Странно, насколько она с нетерпением не ждёт того дня, когда Эмма начнёт собирать чемоданы. — Снова это чувствуешь? — спрашивает Эмма между глотками, переводя взгляд на руки Реджины. — Немного, — отвечает Реджина и, мгновение помолчав, продолжает. — Думаю, я его напугала. — Кого? — Генри. Когда я… когда это случилось. — О да, напугала. Нас, — отмечает Эмма, ставя стакан и поворачиваясь к Реджине лицом. — Меня. И мою маму. Она сама чуть инфаркт не схватила. — Я думала, что это просто головные боли. Думала, что смогу с ними справиться. — Ты не единственная, кого это должно было беспокоить. Я была там, когда тебя скинули с башни, и когда ты приземлилась на деревянный пол в сарае для лодок. Помню, подумала, что ты, должно быть, сделана из тефлона или какого-то другого неубиваемого материала. — Нет, — тихо произносит Реджина. — Нет, — повторяет Эмма. На какое-то время воцаряется долгая пауза, где слышны лишь стрекотания кузнечиков да кваканье лягушек. Затем Реджина говорит: — Думаю, я не поблагодарила тебя за то, что ты осталась со мной. — Я знаю, тебе бы хотелось, чтобы меня здесь не было. — Только по утрам, когда ты тратишь всю горячую воду. Эмма усмехается, будто знает, что есть нечто большее, чем это. — Если честно, приятно иметь того, с кем всегда можешь поговорить, — осторожно отвечает Реджина, а затем хмурится, потому что позволила себе быть более честной, чем была раньше. Но Эмма просто кивает головой и отвечает: — И мне тоже. И раз уж на то пошло, мы никогда не говорили об этом и, наверно, должны были это сделать ещё месяц назад. Извини за то, что обдумывала переезд обратно в Нью-Йорк. И спасибо за то, что подарила мне одиннадцать лет удивительных воспоминаний. Ты была не обязана этого делать, но всё равно согласилась. Я никогда этого не забуду. — Ты была там счастлива? — спрашивает Реджина с ноткой любопытства. — По-настоящему счастлива? — Мы. Мы были счастливы. Ну тут ему нравится гораздо больше. — Даже вот это всё? Эмма улыбается. — Да. Может, ему как раз это больше всего и нравится. Он здесь со своей семьёй. Не думаю, что в мире может быть что-либо важнее, чем это. — Нет, — признается Реджина. — Наверное, не может. Но что насчёт тебя, Эмма? Ты всё ещё хочешь вернуться в Нью-Йорк? Жить простой жизнью, не знать никаких сказок? — Нет, думаю, мне бы хотелось всё-таки остаться здесь. Я скучаю по уличным торговцам и совершенно двинутым людям, но уже успела всем сердцем полюбить этого мелкого засранца… — Своего брата? — Да. И, может, Генри был прав, и я наконец начинаю понимать это: всё дело в семье, — она качает головой, будто поражена тем, что на осознание этого потребовалось так много времени. — И правда, — говорит Реджина, откидывая голову на подушку кресла. — Я обещала ему сегодня, что научу водить машину. — Тогда, думаю, тебе лучше спланировать это как следует. Реджина хмыкает в ответ. Эмма опрокидывает стакан, допивая оставшийся скотч, и встаёт со своего места. — Тебе нужно будет помочь подняться наверх? — Всё в порядке, я сама. Посижу здесь ещё чуток. — Прекрасная ночь выдалась, — соглашается Эмма, чуть улыбаясь. А затем поворачивается и заходит в дом, оставляя бывшую королеву смотреть на усыпанное звёздами ночное небо.***
Даже когда её выздоровление продолжается, а организм крепчает с каждым днём, она всё равно через силу пьёт антибиотики. Много самых разных таблеток, позволяющих собрать все мысли воедино и одновременно с тем заставляющих её чувствовать себя так, будто она уже вовсе не та, кем была прежде. Просто смотреть на них — уже испытание, и ей приходится заставлять себя не брюзжать на пилюли в стакане. — Мам? — слышит она голос Генри по ту сторону двери своей спальни. — Ты в порядке? Она вздыхает. Для неё теперь это самый ненавистный вопрос. — Я в порядке, Генри. — Ты расстроена. — Да, расстроена, — признаётся она, и задаётся вопросом, зачем говорит ему правду. — Из-за таблеток? — спрашивает он, и она вспоминает, что вот именно поэтому. Он так быстро растёт. Он видит то, к чему не привык. Он знает её лучше, чем знал раньше. — Будь я на твоём месте, — он входит в комнату, подходит к ней и кладёт ей голову на плечо — она тут же вздрагивает, потому как не может припомнить, когда он в последний раз так делал, — и продолжает: — Что бы ты мне сказала? — Я бы сказала тебе не забывать, что таблетки помогают тебе оставаться здесь. — Вместе с семьёй, — кивает Генри. — Ты, я и Эмма. Она поворачивается и смотрит на него. — Эмма? — Тебе нравится, что она рядом. — Примерно также, как мне нравятся эти таблетки, — бурчит она. Генри улыбается. — Она сказала, что ты удивила её. Сказала, что тебе нравится, что она здесь. Реджина тяжело вздыхает. — Да, она самая что ни на есть Прекрасная. Он пожимает плечами. — Я ненавижу, что тебе было больно. Я никогда не хотел, чтобы тебе причиняли боль, но мне не жаль, что эта ситуация свела двух людей, которых я люблю больше всего на свете, вместе. Она удивлённо изогнула бровь. — Вместе? Генри… Он встаёт, берёт стакан воды, бумажный стаканчик с таблетками, а затем протягивает ей и говорит: — До дна, мам. Реджина вздыхает. — Так будет не всегда, — обещает она. — Я всегда поправляюсь. — Ты идёшь на поправку, — напоминает Генри. — И мне всё равно, как долго это будет длиться. — Всё будет хорошо. — Я знаю, — он крепко обнимает её, а затем отходит назад. — Пора в школу, — он хмурится на этих словах, и напоминает ей, что он всё такой же мальчишка. — Что ты хочешь на ужин? — спрашивает она, потому что эта безопасная почва помогает ей не думать о том, как её принимает сын в эти дни, и насколько это приятное чувство, даже если она сама не ощущает его в сущности так, как должна. Но ведь это ложь, не правда ли? Даже когда её голова была крепка, а ноги ещё крепче, она чувствовала слабость в самом центре груди. Сердце казалось каменным, жжёным, холодным и уязвимым. Теперь же в сердце намного теплее. Она понимает, что, несмотря на всё, что произошло, она в некотором роде по-настоящему счастлива. И даже когда ей грустно, она не забывает — через всё это пришлось пройти, чтобы оказаться здесь, на этом отрезке её линии жизни. Но тогда возникает вопрос. Что же в действительности произошло? Что заставило её сына вернуться к ней? Была это жизнь или смерть? Неужели это была её поставленная на кон жизнь ради того, чтобы спасти его, или это была её почти что смерть, заставившая его хотеть держаться за неё также крепко, как держится за него она? А что насчёт Эммы? Она согласилась с мыслью о том, что Эмма осталась здесь из-за какого-то неуместного чувства ответственности и, возможно, даже какой-то дружбы. Но что, если есть нечто большее? Что, если Эмма и вправду хочет здесь быть? Она списывает эти странные мысли на больную голову и таблетки, даже когда продолжает буравить взглядом по-прежнему полный бумажный стаканчик с лекарствами. Неплохое оправдание. Всё, что она должна понять — почему же ей в самом деле не важно, по какой причине они здесь с ней. А важно ей лишь, чтобы они продолжали оставаться рядом. Она глотает таблетки, запивает их водой, а затем спускается вниз по лестнице, планируя начать свой день в качестве выходящего из дома, но всё ещё опасающегося за своё здоровье мэра Сторибрука. Вот что она говорит сама себе. Она задаётся вопросом, когда перестанет испытывать это чувство, будто должна что-то сделать.***
Времена года сменяют друг друга, а Реджина всё продолжает свой мучительно медленный прогресс. Бывают и хорошие дни, и плохие (почти каждый раз они из-за возникающей странной и тревожной неспособности сосредоточиться или вспомнить, что она делала несколькими минутами ранее), но Виктор настаивает на том, что её состояние с каждым днём всё-таки приходит в норму. Жизнь в доме становится проще даже в тяжёлые дни (что само по себе выбивает из колеи. Эмма и Генри узнали, что искать и как реагировать на это, и часто опережают её, гарантируя, что плохие дни не превратятся в ужасные). И появляется какая-то уютная рутина, когда она наконец понимает, что ни Генри, ни Эмма не высчитывают дни, желая поскорей съехать от неё. Эмма даже полностью распаковала свои сумки и заполнила почти все ящики в комнате для гостей, которая теперь превратилась в полный беспорядок. Царивший там бардак и факт того, что шелковые простыни, постеленные ранее только ради показухи, сменились на хлопковые, говорят о том, что по большей части теперь эта комната смахивает на спальню Эммы. Похоже на то, что она переехала, и Реджина на удивление этому не возражает. Они все не возражают, думает Реджина, когда быстро поворачивает влево пластиковое колёсико, спасаясь от панциря черепахи, когда та движется в сторону её (Йоши) машинки. Когда через несколько минут она пересекает финишную черту, Эмма приходит в ярость (и матерится так, что обязательно получит вслед нагоняй, как только Реджина закончит праздновать свою необъяснимую победу), а Генри становится этим возмущён (потому как проиграть в эту игру для него немыслимо). Затем они оба смеются, и неожиданно для себя Реджина их подхватывает. Она встречает озорной взгляд Эммы, и они обе начинают смеяться ещё громче. Ведь кто мог знать, что после этой адовой пытки, она наконец сможет обрести счастье.***
Это происходит в крайне тяжелую ночь середины октября. У неё не совсем приступ, но тело, похоже, внезапно перестаёт отвечать на команды мозга. На мгновение она чувствует, что ноги и руки будто парализует. В этот момент она стоит на кухне, и просто сваливается на месте. По полу разлетается разбитое стекло. Эмма оказывается в комнате менее чем через минуту после того, как слышит звук удара миски о кафельный пол. К счастью, Генри остался на ночь у друга, и ему не приходится этого видеть. Эмма мчится с ней в больницу. Большую часть ночи Реджина проводит под аппаратами и врачами. Когда всё заканчивается, Виктор говорит ей, что всё в порядке и нет признаков рецидива. Он предлагает сменить курс лекарств. Ей удаётся держать себя в руках, пока они с Эммой утром не возвращаются домой — им каким-то образом удалось убедить очень обеспокоенную Снежку, что за ними не нужен пристальный надсмотр, и что она всё равно мало чем сможет помочь, — но как только они перешагивают порог, её глаза находят ранее разбитое и неубранное стекло на полу, а ноги подкашиваются, потому что на пару мгновений она была уверена, что для неё всё закончилось — что всё её сопротивление и борьба за то, чтобы стать лучше, и обрести счастье и семью обратилась в ничто. Она чувствует, как Эмма обнимает её, а затем их щеки соприкасаются. Эмма укачивает её и говорит, что всё в порядке, всё будет хорошо. Она напоминает Реджине, что та собиралась научить Генри вождению. Эмма держит её так крепко и также надёжно обещает, что всё будет в порядке, и что завтра будет новый день. Что-то внезапно воспламеняется и вспыхивает в груди, а затем она поворачивается и её губы оказываются на губах Эммы. Это происходит раньше, чем кто-либо из них действительно успевает осознать это. Эмма уверенно отвечает на поцелуй. Может и не очень уверенно, но во всяком случае, именно она берёт на себя инициативу, прижимаясь ближе и углубляя поцелуй. Минуту — а может даже две или три — между ними лишь руки, губы и поцелуи. Они прижались друг к другу так близко, насколько это было возможно. В этом нет ничего разумного, но им совершенно нет до этого дела, потому что речь идёт о необходимости, отчаянии и неистовом желании чувствовать и быть живым. Когда Реджина чувствует, как язык Эммы скользит ей в рот, где-то на задворках разума возникает мысль, что, возможно, Эмма так же напугана, как и она. Возможно, Эмма боялась потерять… потерять её? Реджина прерывает поцелуй, отступая назад, пытаясь отойти от Эммы, но не делая это слишком открыто. — Я не должна было этого делать, — запинается она. — Прости. Я не хотела рушить… Эмма внезапно сокращает недавно возникший между ними разрыв, и когда она стоит всего в дюйме от Реджины, она останавливается, а затем протягивает руки и кладёт их Реджине на щёки (бывшая королева помнит этот странный жест со дня в продуктовом, когда вся эта история только начиналась), и притягивает Реджину, касаясь с ней лбами. — Ты ничего не рушила, — уверяет Эмма. — Я боюсь, — признается Реджина. Может, это бессонная ночь, а может тот факт, что она всё ещё ощущала на губах тепло губ Эммы, но эти слова слетают с её языка. — Я знаю. Я тоже. Но ты здесь. Прямо здесь. Ты нас не оставила. — Нас? — переспрашивает Реджина. — Нас, — подтверждает Эмма. А затем наклоняется, нежно, но уверенно, целуя Реджину. Отчаянно безумная потребность вновь появляется, и именно поэтому она внезапно касается плеч, спины, талии Реджины, и чувствует, как та отвечает на её прикосновения. Они знают, что этого не должно происходить, но ни одна из них не хочет прекращать. Ни одна из них и не прекращает.***
Когда Генри на следующий день возвращается домой, Эмма отводит его на уже чистую кухню, рассказывая, что произошло (по крайней мере про больницу). Конечно, он напуган, но Эммы спешит заверить его, что с Реджиной всё хорошо, и что эта ситуация скорее редчайшее исключение из правила. — Почему ты говоришь мне об этом в одиночку? — спрашивает он, хмурясь в сторону лестницы. — Она спит, — мягко отвечает Эмма. — У неё была долгая ночь и долгое утро. Да и у меня тоже. — Дела обстоят намного сложнее, — теперь всё стало намного сложнее, — но ему не стоит знать обо всём остальном. Ему не стоит знать, что Эмма до безумия боится того, как отреагирует Реджина, как только проснётся, на то, что они сделали. Справедливости ради, сама она более, чем слегка напугана, потому что всё это произошло импульсивно и отчаянно, но она понятия не имеет, означает ли это то, что они сделали шаг вперёд. Означает ли это хоть что-нибудь? Должно ли? Это то, о чём Генри не стоит знать. — Ты должна была позвонить мне, — сердится Генри. — Я должен был быть там. — Если бы это было серьёзно, ты бы был там, — обещает Эмма. — Я не потеряю её, верно? Не после всего этого? — Иначе я бы сказала об этом. Генри наклоняет голову и смотрит на неё. В какой-то момент ей кажется, будто он всё знает. — Прекращай, пацан, — говорит она, прежде чем он успевает озвучить всё, что думает. Потому что она не до конца уверена, каким манером он вообще умудрился это узнать. — Просто будь осторожна, — говорит он. — Я не могу потерять ни одну из вас. — Не потеряешь, — настаивает Эмма. — Ни за что.***
Реджина начинает отнекиваться почти сразу. Она настаивает на том, что это была ошибка, совершенная на эмоциях, и что они обе прекрасно знают, что так быть не должно. Что им следует просто забыть, что такое когда-либо было. И Эмма соглашается на это, но не раньше, чем крепко притягивает Реджину и напоминает ей, что никуда не денется. Неважно, будет между ними что-то или нет, или они останутся просто друзьями, потому что они, по крайней мере, ими были. — Я не хочу причинять тебе боль, — говорит Реджина. — Я причиняю боль всем, кого люблю. Эмма отчего-то печально улыбается. Она изо всех сил пытается смотреть на всё это с оптимизмом, потому что знает, что всё это от стресса, который Реджине приходится испытывать в период своего выздоровления. — Я не против быть друзьями, — заверяет она Реджину. — Я не против нас. — Эмма… — Самое главное для всех нас всегда была семья, не так ли? — Да. — Что ж, ты часть моей семьи. Ты, Генри и мои родители с их мелким. — Что это значит? — Это значит, что всё, что меня волнует, это то, что ты до сих пор рядом. Это громкое признание, и оно особенно страшно звучит для женщины, что была покинута и брошена почти всеми людьми в её жизни, как только они получали от неё все, что им было нужно. Она не уверена когда именно между ней и Эммой возникло то, что привело к предыдущей ночи страсти, но теперь нет никаких сомнений в том, что между ними есть нечто прочное и весомое. Но достаточно ли этого, чтобы рискнуть всем, что у них есть? Например, их дружбой? Той небольшой семейкой, что у них сложилась. Реджина считает себя трусихой и ненавидит себя за это, но нет, она не готова пойти на такие риски. Поэтому она улыбается Эмме со слезами на глазах, и позволяет на этом всё закончить. Или так она себе говорит.***
Следующая неделя становится слегка неловкой, но затем всё приходит в норму. У Генри не занимает много времени, чтобы залатать сложившиеся между его матерями трещины своим оптимизмом и нескончаемой энергией. И, как всегда, он объединяет их, даже когда они окольными путями начинают отдаляться друг от друга. Он, кажется, видит вещи более ясно, чем они, но он также знает, что они обе слишком упрямы, чтобы позволить принудить себя сделать то, к чему не готовы. Таким образом, он копает глубже и пытается вспомнить, как много на свете семей, которые, как и они пережили всё от Питера Пэна до Злой Ведьмы и тяжелейших травм головы. Он напоминает им, что они всегда были и будут сильнее вместе, чем порознь. И что бояться быть вместе — то, что на пользу не пойдёт никому. И когда он однажды вечером проходит мимо офиса Реджины и видит, как его матери смеются, когда разыгрывают гипер-агрессивную (и довольно грубую, думается ему) партию шашек, ему начинается казаться, что скоро наступит тот день, когда ему уже не нужно будет им ничего напоминать. В конечном счёте они сами для себя всё поймут.***
Почти через год после инцидента в продуктовом магазине Эмма приходит домой и находит небольшой костерок на заднем дворе. Ну, ладно, он не такой небольшой, как должен быть, потому что он возник здесь по инициативе Реджины, а она редко делает хоть что-то, не стремясь превратить это в какое-то зрелищное шоу. К счастью, дом не горит, поэтому Эмма полагает, что всё не так страшно. Тем не менее, костёр всё же вызывает беспокойство. Пока она не видит широкую ухмылку Реджины, стоящей возле него. И вот она уже впрямь начинает беспокоить. — Хэй, — говорит Эмма, приближаясь к ней. — Настроение пожарить зефирок? — Едва ли. Я просто избавлялась от того, что мне больше не нужно. — Да что ты. Это что — твои кроссовки? — Это мои реабилитационные кроссовки. — И ты их сжигаешь? — Виктор и Арчи считают, что мне больше не требуется три раза в неделю посещать больницу. Я могу восполнить занятия, упражняясь дома. — И для этого тебе всё ещё нужны кроссовки, — напоминает ей Эмма. — Но не эти кроссовки, — торжественно отвечает Реджина, наблюдая за горящей обувью. — Хорошо. Чем я могу помочь? — Передай мои треники, — просит Реджина, указывая на гору одежды позади себя. Те самые брюки, которые она носила в больнице и первые недели своей новой жизни, когда имело гораздо большее значение удобство, а не стиль. Единственная причина, по которой она до сих пор от них не избавилась состоит в том, что Реджина всегда смотрела на них, как на пережитый этап своей жизни. То, что напоминало бы ей о том, с какой страшной и странной точки этот путь начинался. Но теперь они ей больше не нужны, и поэтому они отправляются в топку. — Они не настолько уродливые, — комментирует Эмма, вытаскивая штаны из кучи одёжки и рассматривая их. Низ обеих штанин немного протёрся и цвет от стирки потускнел. Такое совершенно не по Реджине. — Они отвратительны. И серые. Эмма смеётся. — Думаю, что они довольно очаровательно смотрелись бы на тебе, — она вздрагивает, когда эти слова вылетают из её рта. — Притворись, что я этого не говорила. Реджина поднимает брови, а на губах расцветает озорная улыбка. — Передай мне тренировочные брюки, Эмма. Если, конечно, ты не хочешь забрать их к себе в комнату. — Нет, всё в порядке, — она протягивает вещь и пытается не дать Реджине заметить её реакцию, когда их руки соприкасаются. В конце концов, Реджина совершенно явно хочет выбить из Эммы хоть что-то. — Итак, каков наш план? — Наш план? — тон меняется. — О, ты имеешь в виду, что уходишь? — Нет, я говорю про то, чтобы продолжить твою реабилитацию дома. Если ты не хочешь, чтобы я уходила, Реджина, я не собираюсь. Я чувствую себя здесь довольно комфортно и счастливо. — О… — Но ты и так это знала. — Эмма… Эмма машет рукой, перебивая последующие протесты. — В любом случае, думаю, нам по крайней мере надо поставить тебе в гараж тренажёр. — Я не знаю с чего начать, — бормочет Реджина. Она хмурится, потому что не каждый день она признаёт, что о чём-то не знает. Это вообще большая редкость. — Что ж, к счастью для нас обеих, я знала, что спустя долгое время настанет этот день. Поэтому я поболтала с Арчи, Вейлом и парочкой старых друзей с Манхэттенна, у которых есть некоторый опыт в таких ситуациях. Кажется, я знаю, что нам нужно. Я должна буду покинуть Сторибрук на несколько дней ради этого, но думаю, что и Генри не прочь будет снова побывать в Нью-Йорке. — Но всего на несколько дней, верно? Эмма шагает к ней, а затем движением, которое на восемьдесят процентов состоит из импульса, а на двадцать из чистого хотения и желания, она поднимает руку и касается щёк Реджины, обхватывая их ладонями. — Мы никуда не денемся. — Я верю тебе, — отвечает Реджина, а затем на лбу образовывается складка, словно она внезапно слышит, как это звучит со стороны, и словно ей это не нравится. Ей и не нравится. Потому что она звучит несамостоятельной. И так, будто ей кто-то нужен. Она говорит себе, что ей напротив этого хочется, но эта тонкая грань между хочу и нужно не даёт ей сделать шаг в какую-то из сторон. Как же она запуталась. Неделю назад она приняла решение, и в большинстве случаев легко его придерживалась, несмотря на то, что Генри отчаянно пытался всеми путями свести своих мам. Но в такие моменты, как этот, когда глаза Эммы сияли настолько ярко, а улыбка была настолько широкой, ей трудно вспомнить, почему же она предпочла не развивать отношения с этой женщиной в нечто большее. — Хорошо, — говорит ей Эмма, а затем наклоняется и обнимает Реджину, стирая между ними личное пространство. — Ты сделала это, — мягко говорит она, и Реджина чувствует прохладу от её дыхания. — Ты дала отпор. Ты стала сильной. Именно ты. Этого слишком много, и Реджина думает, что всего в нескольких секундах от того, чтобы не пустить слёзы. В последний раз, когда она заплакала, они оказались в постели. Это была ошибка, и вовсе не единственная. Потому что есть очень простая причина, почему она была в состоянии стать сильной, и да она во многом зависела от неё, но и в равной степени такая же и их заслуга. Генри. И Эммы. Она обнимает Эмму, они утыкаются носами в плечи друг друга, пока огонь продолжает уничтожать всю ту одежду, символизирующую её разрушение. — Поехали с нами в Нью-Йорк, — тихо предлагает Эмма, прижимая лицо к шее Реджины, её губы касаются нежной кожи. — Я знаю, что ты можешь покинуть город. И Генри бы был не против тебе устроить экскурсию. — Дом здесь. — И он никуда не денется. Мы вернёмся. Поехали с нами. — Хорошо. — Хорошо? Реджина отвечает ей поцелуем. Сильным, страстным и полным всего, что ей нужно — и хочется — сказать. Эмма откликается ей тем же.***
В понедельник утром в Нью-Йоркской поездке Реджина готовит им завтрак. Ехать им ещё долго, но Эмма не желает, чтобы на голову Реджины оказывалось хоть какое-то давление. Ей стало уже намного лучше. Прошло немало недель с тех пор, как с её организмом не случилось ничего страшнее, чем мимолётное помутнение в глазах, но лишнее перенапряжение просто не стоит риска. Особенно когда она думает о том, от чего проснулась этим утром. От поцелуя. Когда она видит, что Реджина делает, она замедляется. Она готовит им завтрак буррито (Генри уже успел рассказать удачливую для них характерность этой пищи). Это первый раз, когда спустя чуть больше года она вновь готовит это блюдо. Фактически, последним разом стало то утро «инцидента» (и до сих пор Реджина настаивает на такой формулировке). В тот раз она поделилась с Эммой по жесту доброй воли, контакта друг с другом ради Генри и потому, что они начали становиться кем-то вроде друзей. Тогда это было непростое перемирие, нечто новое и хрупкое. Теперь же эти романтические отношения тоже новы, но когда Реджина подаёт Эмме тарелку, она не забывает упомянуть о том, что та стала частью этой семьи и частью их с Генри общей мелочи. Для Генри это просто что-то между матерью и сыном, но это начало уже нечто гораздо большего для обеих его матерей, и когда они усмехаются друг другу, будто у них на двоих какой-то секрет, он думает, что они обе совсем чуть, но сбрендели. И за это он любит их ещё больше. Прям до того момента, пока они не целуются. И тогда он фукает настолько громко, насколько может, потому что да, он хотел этого, но это не значит, что он хотел за этим наблюдать. Как ни странно, он не может оторвать от них глаз. И когда его мамы начинают смеяться, надоедать и бесить друг друга, он помнит, что год назад сидел в больничной приемной и задавался вопросом увидит ли он ещё когда-нибудь ту женщину, которая его вырастила. Он никогда бы не подумал, что тот страшный день приведёт к этому. К любви, семье и к тому, что является чем-то совершенным из своего рода несовершенств. Потому что это его семья. И другой ему не надо.