Мое несуществование

«Это не объяснить словами, да, вы и не поймете», — так я думаю прежде, чем услышать имя нового «знакомца», и прежде, чем он спросит: «Что же с тобой не так?» Но разве со мной что-то не так? Разве может быть что-то не так с тем, кого не существует?.. Мой мир не делится на черное и белое. Моего мира — не существует. Однако, в нем, как ни парадоксально, есть и свои кошмары. Я просыпаюсь ребенком в кровати и слышу собственное гулкое сердце — еще размером с маленькое яблоко, оно торопливое, как у птицы, — и так оглушительно стучит, что давит в виски, а я — это я, и больше ничего. Только сердце и я. Нет мыслей, и где-то над головой вдали малиновое нечто, — ночное зарево из кровавой луны или же обои, — черные силуэты, словно вырезанные из замши и картона для чьей-то страшной пьесы… моей. И прежде испуга, я обоняю запах — он самый родной свете, о, мне бы с ним слиться. Ощущая этот запах я не испытываю страха от чудовищ вокруг. И даже, когда оно склоняется над моей кроватью, сверкает штыкообразными зубами, извергая зловонно-горячий запах, я не напуган — я почти что готов принять что угодно. Первые пару минут, когда ощущаю остатки материнского запаха. — Лучше бы ты не рождался, лучше бы тебя никогда не было, — рот Твари открывается, он похож на извергающуюся огненную геенну. Она протягивает ко мне лапы, — скользкие, цепкие, стальные, из которых не выбраться живым, — она скользит когтями по тонкой детской коже. Из пасти высовывается острый, тонкий язык, похожий на вертлявого морского червя, и слизывая около носа воздух, вбирая его в себя, как губка, трепещет и дрожит от восторга. Этот демон — самое дорогое, единственное значимое для меня существо на свете. Это — моя мама. «Это — мать?» Нет: «Это ли моя мама?» «Мама». Мне страшно до икоты, до потери здравомыслия — вот-вот ниточка порвется, и я окажусь в пропасти бессмыслия и бесчувствия, — но я все же тянусь всем существом вперед, к монстру, и протягиваю руки, я умоляю: «Мама! Ты же моя мама!» «Как я люблю тебя, как я не могу не любить тебя?» О, я же так сильно люблю тебя! Сквозь слезы и немой крик восторга, трепета и ужаса… И все же, где-то, как крошечная заноза, зудит злое-злое предчувствие. Оно-то крушит всю картину — начинает пьесу для монстра.  — Лучше бы ты никогда и не рождалось, чудовище! Меня окатывает кипятком. Так мою тушку взяли и бросили в раскаленную лаву: плавится кожа, плавятся волосы, вздымая над поверхностью ароматный дымок раскисающей плоти. Тают невинные кости. Мое существо не думает, а ощущает: «Твоя утроба не отвергала меня до самого рождения, так что же произошло после?» Что же со мной стало не так?  — Я тебя ненавижу, ублюдок! Как же я тебя ненавижу! Умри! Когти цепляют за горло, и вот мне уже нечем защищаться; я настолько вывернут наизнанку и выпотрошен, что тело уже не имеет значения. В тот момент, когда ты только взглянула на меня с ненавистью — я уже оказался предельно мертв. Несуществующее чудовище просто не хочет жить. Это правда. Я просыпаюсь в холодном поту: легкие вбирают воздух, и я, как жадно выживающий, отчаянно желающий умереть. Рыба на песке. Цепляюсь за простынь. В квадрате окна мелькают огни машинных фар и чьи-то длинноногие тени, они сиреневого оттенка. Пахнет нафталином и лимонадом — степень реальности предельно высока. Ирония жизни. Я не хочу ничего. Я вывернут наизнанку, чего еще больше нужно? Складываю руки и сжимаюсь в углу — детское «я в домике» спасает мою душу. Так в черном искажении, как в момент, когда мертвый зародыш продолжает сосать жизнь самки из утробы, мысль коверкается и ломается до крошечного, лютого удовольствия (ведь в жизни должна быть хоть какая-то радость), я вдруг решаю, что меня вовсе нет и не будет. Плотный призрак, фантом. Дух с кровью и кожей, и все, что видно — не более, чем иллюзия. Она даже не желает не быть. Она хочет не не исчезать, она хочет — не рождаться вовсе. Иными словами, я жажду попасть туда, где я был до того, как родился. Все эти слова и мысли — лишь концепции в человеческом мозге. Как невозможно не быть, так невозможно и быть любимым живым. Прошлого не вернуть и не стереть до конца. Тут отчаянье разрывает, как материнские руки… Это все — пустота…