You Are The Blood

You are the blood Flowing through my fingers All through the soil Up in those trees You are electricity And you are light You are sound itself And you are flight

      Кажется, его затягивало в спиртной, пропитанный блевотиной и пропахший куревом, ад, когда они встретились, такие, блять, в пизду пьяные, несчастные, глупые и молодые. Он был готов на всё, его зубы сгнивали медленно, но верно, рот постепенно превращался в отвратительное, чёрное месиво, а глаза застилала пленка и непроглядная катаракта — красивая такая, завораживающая, похожая на полнолуние, на солнечное затмение, в неё Стэнли и влюбился. Вот так, твою мать, неожиданно! Взглянул в уродство, и увидел своё отражение — чистое, светлое, по сравнению с тем, что смотрело в ответ и тупо так, как конь, смеялось в пьянстве, готовое сдохнуть. О, да! — когда они встретились, Рик был зелёным, точнее — напоминал болото. Болото дряблых, серых костей, на которых осел пепел. Алкоголь заменил кровь и лимфу, вкус такой же солоноватый, горчит, правда, чутка, и цвет — едва ли прозрачный, скорее, похож на виски, смешанный с водкой. Кровь давно согревала висок, уже прилипла к коже, а кожа — к черепу, и уже нельзя было отличить того от другого — не то состояние, не тот свет. Столько крови, столько жертв — скольких ещё отправляют с псарни, пожилых калек, на межгалактические бои. Псы, псы, псы! И он — пёс, только сильнее, умнее, уже почти волк, или ещё не собака. Дикий, злой, грязный. Клыки такие же — крепкие, острые, готовые размельчить неокрепший скелет ребенка. Взгляд — истощённый и цепкий, а лапы — всё ещё сильные, всё ещё тяжелые, положат с одного удара, догонят, — загрызёт, порвёт пастью ненужные фасции. Беги, пока не поздно! Беги!       Рик Санчез был не тем, с кем хотелось водиться, а Стэнли был не тем, кто мог выбирать. Он просто делал, как и все они, просто делал и плыл по течению, как кровь по чернеющим в трупе венам, как один из мелких астероидов, сбивающих с пути в чужие галактики астронавтов. Камень, трава, подхваченный ураганами лист. Он не был псом, он, скорее, хозяин, нуждающийся в безропотном защитнике. Сильный, но тупой, и такой же, на самом деле, слабый. Бесполезный.       Рик Санчез никогда не был социально значим. Стэнли вообще был никем. Они встретились и слились — катаракта с подавленным гневом, полнолуние, освещенное сизым лондонским пламенем. Страх, отвращение, тошнота, и безумие. Сладкое, кипящее в их устах безумие. Вырывалось воем, плачем, задыхалось, подкрадывалось в удушье по ночам, и там, в клубах, когда начинался ад эпилептиков — это световое фееричное шоу — они лапали друг друга, щупали, и выглядело — будто плели, будто рвали, ослепляли друг друга и давали друг другу прозреть. Им не нужны глаза, чтобы видеть, и руки, чтобы ощущать. Им даже сердце не нужно, чтобы жить.       Бесконечные, несломленные — молодые, на всё готовые, чтобы дышать. Только воздух, насыщенный кислородом, и только терпкая на вкус нирвана.       Много ли надо, чтобы человек казался счастливым?       Не очень.       Формулы счастья нет, это — загадка науки, и Санчез, её верный раб, не был счастливым. Продался разуму, а не чувствам: боль, вожделение, секс, оргазм — всё то было ничем перед его личным, закрытым афте-пати безумия.       Он накрывает мозолистыми пальцами глазные яблоки Санчеза, давит, давит, и погружается внутрь, будто подводная лодка в кровавое море северного врага, как нож в сливочное масло — джем на хлеб, падает, как в бездну, как в сон — так же склизко, липко, мерзко, красиво, красиво, красиво.       Это не прекращается. Хочется большего, Санчезу, мать твою, мало. Он — бог этого мира, бог этой сцены, бог обеих вселенных, и как же ему на всё было похуй. Что вам правление государством без войн? Без коррупции? Насилия? Страха? Проблем? Тошно-слащаво, тошно-уныло, скучно, безоблачно, апатично, как ребристо-серый, как дым.       Он замахивается, бьёт, бьёт и замахивается для удара снова. Хрип, скрип, кашель, треск — звон! И смех. Раскатистый, громовой смех. Боли в горле, как зеленая тина, боль в желудке — гуашь красного цвета, всё его тело — картина Дали, вся его боль — искусство Ван Гога. Советский артхаус, тоталитарный андерграунд: пропихивание в массы покорность и боль, но что это — боль? Сигнал о помощи, желание спокойствие, умиротворения, с т а б и л ь н о с т и. Рик ненавидел боль. Рик не воспринимал боль. Рик не чувствовал боль. Но сейчас он чувствовал особенно ярко то, как ломаются ребра, как дискомфортно опираться рукой на низкую прикроватную тумбочку грязной комнаты дешёвого мотеля на границе с Нью-Мексикой, как противно отплёвывать желчь брызгами некрореализма на дощатый, заплесневелый по краям пол. Сука. Сука! Дышать нечем. Голова взрывается.       На стенах афте-пати ошметки его мозгов. Под потолком труп шатается, мерно покачивается, как стрелка часов, влево-вправо, молчит, свесив пятки носками вовнутрь, напоказ выставляя опухший, синий язык. Разбился на атомы, измельчил вещества, очистил себя. Кровь, кишки, секс — много вагин, простреленных, продырявленных. Бесполезных, вонючих, пухлых, гнойных. Старых, морщинистых. Он сам, в зеркале, старый и морщинистый, но прикасается тощей, широкой, непропорциональной ладонью к лицу — чистое, по-юношески гладкое, да и здесь, скорее, черный панк, а там уже — незыблемой одиночества старого человека. Как наслаждаться одиночеством? Ко всему есть инструкция. Стэн уверен, что инструкция есть и к Рику.       Рик собрал себя сам. По частям, по крошечкам. На шее следы верёвок — романтично. Сопли-слюни, хочется выругаться, не плакать, ударить себя в довесок, до кучи разбить, раскромсать, перемолотить в мясорубке всё, что напоминало ему тот вечер, и Стэна, и себя. Кулаки у Стэна тяжелые, твёрдые, как кувалда, костяшки разбитые, кастет позолоченный, старый, а ножи, припрятанные по карманам, такие остро-заточенные — он, блять, готовился ведь. Неуверенный в себе уебан. Подкаты, секс, болтовня за бокалом косяка и дымом дешёвого виски. Расслабленность. Наигранность. Интерес, вера! Нахуй, думает Рик. Чёртов еврей, думает Рик. Впервые чувствует, как больно. Впервые чувствует себя бесполезным. Боль в висках — мутное болото, боль в голове — чёрно-белая рябь сломанного телевизора. Молчание — черное, дыра в груди — алая. Оранжевый, почти мандарин, — осуждение. Жёлтый — отчаянная шутка про смерть.       Всякие границы стерты. Прошлое, будущее, личное, «наше». Никакого наклона, никаких потерь. Непонимания. Неуверенности. Ничего, даже любви, даже боли. Осталось безумие — и то, послевкусием, на эмали, на языке. Зацепилось за чувствительность носа, осело в глазах, смылось через кишку, покинуло закрытое афте-пати даже для Рика. Осторожно, воспоминания! Не входить! Сожги лучше, сбрей лучше, скорми лучше пламени, пусть оближет вода, разорвёт и проглотит остатки.       Кометы, звёзды, планеты — космический мусор. Одна из тех отдаленных комет — точно воспоминания Рика. Старого Рика. Когда он был псом, когда он был единственным богом, когда был, наверное, чем-то пугающим, тем, что возбуждает. Когда не было никого, кроме пса и хозяина, даже слепых щенков. Когда, когда. Пёс постарел, смиритесь. Могила уже готова.       Стэну все мало, Стэн выбивает из Рика всю его дурь всю его ложь, всю правду, все органы. Он ползает на коленях, ползает в своем дерьме, в своей блевотине, крови, мясе, проглоченной еде, уже отплёванной. Дышать сложно — дышать нельзя. Сопение, пыхтение, свист. Разговоры в стену, взгляды в окно — там пусто, там трасса, одинокая и тёмная. Ночь. Он слышит, слышит, как Стэн умоляет его молить, видит в грязном стекле отражение, и берёт попавшуюся под руку вазу. Слышится звон, но слышит только Стэн. Рик оглох в своём похуизме, в своей апатии. Рик ослеп в своем эгоизме, нарциссизме, наигранном одиночестве. По стеклу расползается паутина треска, как вены на его болезненно-тощем запястье, как ветви, сплетённые на зиму теми деревьями, что не хотят расставаться, не хотят прекращать ощущать. Но Рик хочет. Но Стэн хочет. Он оборачивается, он смеется. Грязно. Чувствует ладонью мелкий мусор, мелкие камешки. Плесень, тараканов. Здесь ему и место, думает Рик. Здесь он и умрет, думает Рик. Возможно, он всегда хотел умереть, возможно — он просто никогда и не жил, возможно, сейчас он уже даже не дышит, и мозг отключен, и в глазах — темно, все чёрное, как смоль, черное, как сумерки. В голове пасмурно. В голове солнце бледное.       Стэнли, Рик замечает, уже размытый, будто смазанная акварель, будто стоит за окном, под ливень, и смотрит с осуждением.       Пол под ним прогинается, жалко так поскрипывает, точно Санчез. На его щеке остается отпечаток грязной подошвы ботинка. Рик пьян? Рик, должно быть, обдолбался. То чувствует, то не чувствует — американские горки. Погружаешься в пустоту, как в море, в давление, и почти что взрываешься — выныриваешь обратно, так резко, и легкие захлёстывает воздух, и глаза прозревают до неба, и всё сначала, и опять темнота.       И в огонь, и в воду.       Навсегда вместе.       Не обещание, просто слова, даже неозвученные — то и так ясно. Шрамы останутся, фотографий нет, хотя они и не нужны.       Бок о бок, лицом к лицу. В глазах красный цвет мигает, как светофор, — Рик щерится, ярко так, сейчас ослепнет. Не боится, и нарывается. Голова, колено, плевки, яд, мат, мат, мат. Псы.       Все произошло так резко, что он и не вспомнит.       Когда он просыпается, он думает: было ли это сном. Рик не запоминает свои сны. У Рика снов нет. Он висит в тишине мрака, пока не очнётся, будто робот на подзарядке. Робот, конечно. Робот, не способный чувствовать, — холодная, бездушная машина, как холодная, чёрствая рептилия. И нет, ему не жаль! Да, ему все равно. Что пусто, что грязно, и кожа в осколках, и голова болит. Но уже без цвета. Уже без краски. Кажется, он ослеп. Нет. Скорее, просто не различает цвета. Мир чёрно-белый, чёрно-белое тело, чёрно-белая комната, а сам он — чёрный, Стэнли — белый, исчез, пропал, ушел. Бросил. Нет, не «нечестно». Нет, Рик заслужил. Предатель, предатели, слишком ярко, насыщенно, рядом — ахроматопсия, только грань перейди, только занавес приоткрой.       Зал пуст, аплодисментов нет, нет зрителей. Нет сцены. Нет ролей, нет сценария. Все просрано, все забыто.       Рик смотрит в зеркало. Вытягивается, сужается, покрывается морщинами. Панк — черный, он — белый.       И он знает, где Стэн.