кто-то, наверное, есть

В общем-то, Курильщик занимается обычным для него делом. Сидит в уголке, хмурится, малюет что-то в блокноте с потрепанной корочкой. Я как-то пробовал заглянуть, украдкой, через плечо или внаглую — он молчит, только дергается и судорожно сжимает пальцами карандаш, словно я пытаюсь влезть к нему в душу и хорошенько обгадить весь кафель. Быть может, он мечтает о том, чтобы вонзить этот карандаш в мою глотку, или, может, о том, как было б прекрасно, если бы я убрался отсюда. Кажется, он готов зашипеть, но лишь крепче стискивает облаченный в деревяшку графит, давит в себе злость, а плечи дрожат все сильнее. И все-таки сегодня что-то меняется. Ага, говорю я себе, приглядись внимательней, Табаки. Курильщик все тот же: белая рубашка, синие джинсы, алые кроссовки с яркими огненными шнурками — нестандартная обувь, а на плечах плед, шерстяной, в темно-синюю шотландскую клетку. Чей? В комнате холодно, окна распахнуты настежь; ежусь, а Македонский уже тут как тут, маячит за спиной ситцевой тенью, укутывает в одеяло. Тепло. Киваю ему благодарно и думаю — у меня вот есть Македонский, рыжий искалеченный серафим… а у Курильщика — кто? Хлопают двери. На пороге появляются двое, Черный и Лэри, первый как всегда мрачен, а второй счастливее некуда. Звонко прищелкивает каблуками, взлетает на верхнюю полку и отрубается, свесив вниз руку. От Спицы, наверное. О, Спица — милая девочка, тихая, тонкая, на коленках — вязание, в глазах — чистое, светлое обожание к нашему Логу. Хмыкаю. Они — парочка, Дом — сводник, кто мог подумать… Перевожу взгляд на Черного. Склоняю голову набок, к плечу, как любопытная птица: Черный стоит над Курильщиком. Твердо кладет ладонь на плечо, склоняется к уху, шепчет что-то значительное для них обоих. Сам того не замечая разглаживает складки на пледе. Курильщик сует карандаш за ухо, запрокидывает голову вверх, — близко так, что они едва не сталкиваются носами — негромко отвечает ему. Щурясь, пытаюсь разглядеть еще больше, прочесть по губам, уловить суть — не выходит. Вздыхаю — жаль-жаль, только что из-под носа Табаки ускользнула великая тайна. А может и нет. Черный опускается на колени, тычет в блокнот указательным пальцем, смазывая тонкие черные линии, слизывает графит с мягкой подушечки, поднимает жадный блестящий взгляд на Курильщика. Тот посмеивается, вручает ему карандаш, обхватывает его руку своей — светлое на загорелом — ведет по бумаге, с шелестом, показывая, как правильно. Мне невольно становится завидно, лишь на мгновение — меня никто никогда не учил рисовать. Во всем остальном я, безусловно, хорош. Черный переворачивает страницу назад. Я хихикаю и зарываюсь в гнездо из подушек: вот Курильщик краснеет и пытается спрятаться в собственной тени, вот Черный вздыхает, неуверенно и изумленно, а с бумажной страницы глядят на него собственные глаза и его четкий профиль, и губы. Я знаю: я-то подглядывал, там их много, этих рисунков; много Лорда, но Черного больше. Эти глаза, льдинистые, с прищуром, видать, крепко терзают Курильщика. Я жду оправданий, но Эрик — язык не поворачивается назвать его по-другому в этот момент — по-прежнему тих. — Спасибо, — говорит Черный, глотая слова. Ладонь — на щеке, гладит и греет. — Спасибо, Курильщик. И еще, — он поднимается, треплет по волосам. — Оставь плед себе. Я захожусь смехом, вздрагивая в своем гнезде — все становится на места.