Икебана

В детстве у Пика часто кровоточили дёсны, и он отплёвывался от назойливых лепестков, пробивающихся даже через зубы. Цветы лечили и успокаивали, точнее, пытались, но он не давал: от этого не было никакого проку, зато выглядело смешно. А выглядеть смешным Пик не любил во все времена одинаково. Его цветы были мягкие. У них были бархатные листья и нежные лепестки, они успокаивали кожу, порезы, ласкали сбитые костяшки, зацеловывая их обещаниями скорой поправки. Пик считал их назойливыми. Ему нравилось чувствовать боль, когда перекись лилась по окровавленным рукам и коленям: боль отрезвляла, делала взрослее и старше, превращала дураков в бывалых и потрёпанных жизнью псов. Псы были готовы рвать до мяса, вцепившись в глотку. Псам были ни к чему цветы. Впрочем, едва ему исполнилось девятнадцать, в голове забурлило, заискрилось буйство, и он кинулся в потасовку. У Пика были сильные руки и хорошая реакция, а у его противника острый нож: его не проткнули, словно подарочную коробку, под рёбра, вывернув рукоять. Вместо этого лезвие прошлось по лицу. Цветы лезли из него наружу: они пробивались из раны, устилали её лиловыми лепестками, сыпались на руки, едва он пытался дотронуться до носа, а на их месте росли новые. И едва ли это выглядело хоть сколько-нибудь смешно. Пик долго ждал, прежде чем вцепиться и вырвать бутоны с корнем. На месте, откуда они вились, остался след: причудливая игра света на хмуром лице, не исчезающая, если подойти ближе; потому что цветы не исцеляют шрамы. Он рос с мыслью о том, что когда-нибудь ему придётся точно так же отплёвываться от людей, как он отплёвывался от цветов. В сравнении с последними люди были во много раз смешней и назойливее. У людей были принципы, кидающиеся в лоб и по-остолопски прямые, а ещё люди имели привычку вести об этих принципах тоскливейшие беседы. Причин на уединение всегда находилось с лихвой; не было такой компании, что пришлась бы ему по душе. Люди вокруг обычно любили красиво и громко пить и некрасиво и тихо убивать. Однако Риккардо выбивался из толпы: он держался прямо и гордо, но это определял не дорогой костюм – то было заслугой крепко сжатого в руке ножа. Он всегда говорил пылко, даже если речь шла о чём-то совсем обычном, но в его глазах металлическим отблеском отливал хладнокровный расчёт. Риккардо знал, что делает, и поэтому носил белое. Он никогда не давал ударить себя первым: все его шрамы остались в прошлом, за тканью рубашки и по ту сторону лица, на которую не решались подолгу смотреть. На шрам Пика смотреть приходилось: он лежал увиливающей тропой на пути к не дающим спуску глазам. А с некоторых пор смотреть в них стало для всех обязательным. Не смотреть в глаза Дону в мафиозной семье не полагалось. Отчасти, за это Пик его ненавидел. В Риккардо был острый – перочинный – стержень, который пронзал насквозь, стоило обратить внимание не туда, а голос источал угрозу в каждом слове: бурлящим гортанным рычание и тяжёлым смехом, от которого сразу хотелось поёжиться и трусливо вжать голову в плечи. Де’Карли позволял это в разговорах с подопечными и теми, кто не принадлежал их мафиозной семье. Но когда Пик видел это, ему становилось не по себе. Дон так не мог. Поэтому угрожающе сводил к переносице густые брови и щурился, уткнувшись подбородком в руки, сцепленные замком. Вместо этого он следил за чужим взглядом, очерчивающим отметину, пересекающую его лицо. И чем больше взгляд незримо ощупывал этот след, тем злее становились его глаза. Больше всего он ненавидел, когда его изучали. Словно Пик был не человек, а шрам. Риккардо же делал вид, словно никакого шрама и нет, и как раз за это Пик его ненавидел. Среди ничтожных попыток усмирить любопытство полное безразличие было плевком в лицо. Скупым снисхождением. Пониманием. За столько лет Риккардо успел изучить его слишком хорошо, и это нещадно пугало Пика. Ему не нравилось, что Де’Карли знал о нём то, чего он не хотел. В таинстве была защита. Защититься от Риккардо было попросту невозможно. Он был вездесущ, будто зловещая тень, нависающая над кроватью глубокой ночью. Риккардо преследовал Пика всегда и везде, как кошмар, притаившийся в подсознании: запахом тяжёлых духов, подцепленным где-то в борделе, лёгкой поступью шагов – всегда беззвучной, крадущейся, что, казалось, он мог без труда спрятаться за спиной и придушить Дона, – и кашлем. Кашель разрывал Пику горло, мешал спать, существовать, жить. Дело было, конечно же, в запахе: раздражающем, приторном, забивающем глотку. Если бы только парфюм умел заставлять в лёгких прорастать цветы. Когда Пик увидел их лепестки впервые, ему стало не по себе. Он помнил свои цветы достаточно хорошо, чтобы понять: эти цветы – не его. У его цветов была другая роль. Они пытались облегчить ему жизнь, а не усложнить. Эти цветы не давали ему покоя: они сыпались изо рта вместо желчи и словесного яда, падали на подставленную ладонь алыми лепестками, оплетали стеблями пищевод. Эти цветы душили его, заставляя задыхаться и отхаркивать на подставленную ладонь бутоны. Из-за них он не мог протолкнуть ни крошки в саднящее, истерзанное горло. Пик пытался ухватиться за стебли и выдрать цветы, засевшие внутри, с корнем. Он знал: останется шрам. Скорее всего, безобразный. И он будет саднить, напоминая о себе глухой фантомной болью. Но он будет прятаться внутри, а люди ещё не научились заглядывать другим в души. Однако цветы всякий раз ускользали от его рук и прятались глубоко-глубоко, прорастая в опасной близости от сердца. Чужие цветы паразитировали на чужих сердцах: они просачивались в чужие тела с помощью вздохов, слов и прикосновений, проникали в лёгкие, а оттуда начинали распространяться по организму. И чем больше они жили в теле, тем слабее становились его цветы. Вместе с болью, которую приносили бутоны, рвущиеся наружу, приходила новая: на месте ран вместо нужных цветов вырастали совсем ненужные. Они продирались на такой им необходимый свет, растягивая изувеченную кожу, делая порезы глубже, а края неровней. От цветов не было защиты. Цветы должны были быть защитой. Пик понял это слишком поздно, когда его цветы иссохли, выжитые и задушенные чужими. И у него не осталось выбора, кроме как смириться с этим в надежде, что когда-нибудь они тоже завянут, и тогда внутри у него останется безмятежная пустота. Но они не вяли. С каждым днём цветы всё дальше увивались колючими стеблями внутрь, крепли, распускались. Иногда это становилось просто невыносимо. Голос резко становился низким, а слова – невнятными. Пик не мог вдохнуть, в глазах у него мутнело, а к горлу подкатывала рвота. Пика тошнило от чувств. Он проводил много времени в кабинете, сидя с бумагами допоздна. Окна были плотно зашторены, чтобы свет лишний раз не дразнил цветы. Сюда почти никто не ходил, и поэтому Пик ощущал себя в безопасности. В кабинет Дона осмелились сунуться только дважды, и то когда он попросил. Цветы временно отступили, дав слабину и позволив набрать в лёгкие больше воздуха. А когда через порог переступила фигура, одетая во всё белое, они больно пронзили горло шипами. В тот раз Пик едва не забыл, как дышать. Он кашлял так сильно, что ему казалось: он вот-вот выплюнет наружу лёгкое. Вместе с лепестками на ладони стекала кровь, и он комкал их, не давая чужим глазам увидеть. – Босс? – Пошёл вон. Что ж, этого стоило ожидать. При виде своего хозяина чужие цветы просились наружу, больно скреблись из сосуда, осушенного ими до дна, и раздирали внутренности. В такие моменты Пик терялся, кого ему следует ненавидеть больше. На плечо легла непрошеная рука. – Босс. – Убирайся! Пик зашёлся кашлем. Колени подкосились, в глазах закололо и заискрилось. Он открыл рот, беззвучно хватая синеющими губами воздух, и подумал о том, что неплохо было бы умереть. На шею ему легло чужое предплечье: одно спереди, другое сзади. Пик не успел сообразить, как вдруг отчётливо ощутил, что его душат. Рука плотно притиснулась к кадыку, передавила артерию, и не дышать стало во много-много раз легче. Лучше уж так, промелькнула мысль. От чужих рук, чем от чужих цветов. Слишком глупая смерть. Смешная. Назойливая. Смерть должна быть уверенной, чтобы расправиться раз и навсегда. Ей не к лицу игра в кошки-мышки. Риккардо ослабил хватку, и воздух тяжело покатился по истерзанной шипами гортани, заставляя издать жадный хрип. В ногах валялись растоптанные цветы, помятые и какие-то неживые, словно тряпичные бутафорские ветки, что принято возлагать на могилы. Пик наклонился к столу и сплюнул кровь в пепельницу, а затем, помедлив, сунул руку во внутренний карман и выудил оттуда пачку сигарет. В глубине души он надеялся, что сможет убить лёгкие раньше, чем это сделают проклятые цветы, поэтому курил много, нервно: когда ему надо было подумать и сосредоточиться, успокоиться, перевести дух или избежать разговора. Лучше уж так, думалось ему. Лучше пусть это будет роковая сигарета, чем пожирающий изнутри цветок. От сигареты можно хотя бы получить удовольствие. Словно загадываешь последнее желание до того, как умрёшь. – И почему ты меня не придушил? – больше спрашивая себя, нежели стоящего поодаль Риккардо, глубоко затянулся Дон, стряхивая пепел, словно пытался выяснить, почему никак не умрёт; в красной лужице крови плавали слипшиеся лепестки. Это было так глупо и так смешно. Задыхаться от ненависти. Обычно люди задыхались от любви. Чуть чаще – от безответной. А он ненавидел, так сильно ненавидел этого человека, что не мог любить его, не мог видеть его лица, слышать его голоса и чувствовать запаха, что незримо следовал по пятам. Пик не мог ужиться с его цветами в грудной клетке и манерой смотреть в глаза, словно он понимает всё. Как он мог понимать? Откуда ему, такому нечеловечному, было знать о понимании? Пик долго курил, стряхивая пепел и растирая по губам обуглившиеся лепестки. Он не смотрел в сторону притаившегося Де’Карли и не считал, сколько кануло сигарет. Хотелось выть и смеяться: может, если бы он проглотил больше дыма, цветы бы сгорели у основания и пересохли, как это обычно случается, когда думаешь о продажной девице как о самом близком человеке, а наутро вы становитесь друг другу совершенно чужими. – Что тебе надо? – не обращая никакого внимания на стоящего у двери Риккардо, спросил Пик, будто разговаривая сам с собой, и выпустил вверх тонкую струйку дыма. Она поплыла по воздуху, накалённому одеколоном, запахом крови и пыльцой, а затем растворилась, словно её и не было. В иллюзорности было обманчивое спокойствие, способное ненадолго усмирить бушующий нрав. А в настоящем обмане таилась правда: недосказанная, глубоко запрятанная между строк, о которой не принято было говорить вслух, но о которой было так складно лгать. Риккардо медленно залез в карман, выудив оттуда такую же дешёвую и противную пачку, зажал сигарету между губ и крадучись пополз к столу. Постепенно кабинет заволокло горчащей дымкой, стало больно до рези в глазах смотреть под ноги, и Риккардо потянулся к аккуратно выглядывающему из нагрудного кармашка платку. Он разворачивал его, словно обёртку, боясь порвать, так, словно этот платок был какой-то реликвией и величайшей ценностью. Дон рассмеялся, хрипло и глухо, запрокидывая голову и пытаясь задохнуться в этом зловещем хохоте, и снова закурил. В кабинете было темно и пахло кладбищенским отчаянием, впитывающим в себя горечь и приторную сладость цветов. На фоне белой ткани лиловые лепестки выглядели нелепо и праздно. Пик подумал, что, кажется, умер уже давным-давно, и смял сигарету в пепельнице до фильтра.