Borderline

      Сон и явь смешались меж собой, сплелись, как уж с гадюкой, в один тёмный скользкий, переливающийся антрацитом шипящий клубок. И в шипении том так и слышалось Николаю насмешливое двухголосье: «Кто из нассс яд, а кто ссспасссенье? Исссволите отвечать, ссссударь?» Неправильный ответ — и со свистящим смехом гадюка черной стрелой бросится в него, вонзит иголки клыков в шею, прямо в пульсирующий синий разлив сонной артерии, и за пару ударов бешенного сердца смертоносный яд достигнет разума. Неправильный ответ — и в его глазах расцветет белладоновый туман, а змеи всё будут спрашивать: «Кто из нассс кто? Давайте же, ссссударь, отвечайте!» Сон иль явь, явь иль сон… С каждым разом ответить что из них что всё труднее, страшит фатальность новых ошибок, и неповоротливый язык улиткой липнет к небу, а на восковом лбу выступает ледяной пот. Ещё один неправильный ответ — и определить, что реально, а что иллюзорно будет невозможно.       Николай и так уже был отравлен настолько, что перестал верить всем пяти человеческим чувствам, но особенно зрению. Ибо нет ничего лживее глаз, жаждущих увидеть невозможное. И сейчас они, проклятые, искаженные дьяволом линзы, видели пред собой человека в плаще таком алом, словно его выстирали в свежей артериальной крови. Замерев в дверном проеме, на истертом пороге, можно было разглядеть лунные отблески седины на виске, острый, точно купированный, кончик уха, мягкую линию впалой щеки. Но не лицо: он стоял спиной к Николаю, элегантно оперевшись на трость, и даже не попытался повернуться, хотя не мог не услышать пронзительный скрип старой двери. Мелочь, однако Николай тут же причислил её к уликам, обличающим сон, как принимает бедовый игрок крошечное пятно на карте за шулерскую подсказку. Тяни карту, да не вытяни пиковую ведьму.       Это очередное видение, никаких сомнений. Нет, сомнений вообще быть не должно, ведь желанный образ этот являлся Николаю не впервой. Вот только одно дело, когда видишь его в обманчивом смоге ночного леса, когда разум твой отравлен страхом, и совсем другое, когда ты, спокойный как пульс покойника, стоишь перед тем, чей прах уместился в небольшом сундуке. А самое мучительное то, что Николай сейчас, как и тогда, в лесу, замер без дыхания с отчаянной радостью в глазах и полынным привкусом правды во рту. Нестерпимо хотелось сглотнуть её, дать едкой горечи отрезвить себя, пропитать всю кровь и, в первую очередь, одурманенное сердце, но «в стрессовых ситуациях происходит нарушение глотательного рефлекса». Только и оставалось, что нерешительно стоять на междумирье и любоваться дьявольской иллюзией, такой продуманной и точной. Даже тень, лишь живым доступная роскошь, была предусмотрительно уничтожена: желтые масляные пятна догорающих свечей едва разбавляли плотные чернила мрака.       Совсем как той ночью, когда к Николаю явилась двуликая, единоплотная химера из живой Лизы и давно почившей Оксаны. От змеиного клубка их обнаженных тел, их юрких рук, покорно разведенных ног, от одинаковой горячности их податливых ртов и лихорадочного мерцания бесовских глаз становилось дурно даже спустя столько ночей. Тогда рассудок Николая крепко пропитался ядом и уцелел, пускай и искаженным, лишь из-за неведомой удачи. Вторая такая ночь убьет его окончательно — Николай отчетливо осознавал это. Но стоило гостю развернуться к нему, стоило взглянуть этим темно-вишневым взглядом, одновременно насмешливым и нежным, стоило назвать его по имени, и Николай бездумно шагнул вперед, в пропасть.       Сон или явь, явь или сон… Как разобрать, если пальцы ощущают влажную прохладу плаща, если до слуха доносится этот гипнотический баюльно-мягкий голос, если губы невольно, на грани осязания, касаются чужой кожи, если вы оказались так близки, что ты слышишь запах его парфюма: что-то крепкое и слегка сладковатое, как древесная смола? Или ранняя гниль. Николая сейчас не волновала писательская точность слова, он потерял разум в отчаянных односторонних объятиях. Кажется, он даже расплакался, но не мог сказать наверняка, ведь тьма не способна стать мутнее, чем она есть.       Вдруг он ощутил каждый свой позвонок, когда ласковая рука, чуть давя, погладила его по спине.       — Не думал, что столь поздний визит так обрадует вас, мой милый друг, — тихо рассмеялся Яков Петрович. Ответом ему прозвучал судорожный сдавленный вздох. Николай не мог говорить, понимал, что в видениях любые его слова — бессмысленное шевеленье губ. Он, содрогающийся от отчаяния, жажды и страха, уткнулся лицом в красную мягкость плеча, сильнее вцепился пальцами в плащевые складки на спине.       Не отпускай, не закрывай глаза, не задавай сокровенный вопрос, замри в липком шелке иллюзии. Тебя нетрудно обмануть — ты сам обманываться рад.       — Вы так дрожите, Николай… Неужели боитесь меня? — Яков Петрович мягко отстранился и внимательно взглянул в бледное лицо. Голубые глаза лихорадочно горели фосфором, ярким, мотыльково манящим. Николай был прекрасно отравлен своим мрачным даром. И губы его, трепещуще коснувшиеся губ Якова Петровича, отдавали сухим жаром бумаги, которую держали в опасной близости от огня. Смять их было также просто.       Сладость поцелуя сковывала, лишала воли, разъедала всё внутри до пульсирующей пустоты, словно паучий сок. «А ведь Яков Петрович и правда похож на паука», — мелькнула поплавком неожиданная мысль в голове, и тут же утонула в глубоких водах безумия. Пускай глаза Гуро, абсолютно черные во тьме, двоятся и троятся пред расплывающимся взором, а среди ровного ряда зубов так и мерещатся бритвенные хелицеры. У Николая всё равно не было никакого желания думать об этом, а тем более сопротивляться, когда цепкие проворные пальцы окутывали его паутиной прикосновений, играли его телом как музыкальным инструментом, прекрасно зная, с какой силой или слабостью нажать, дабы из разрозненных разнотональных звуков сложилась дьявольская ночная соната.       С тихим шорохом соскользнул с прямых плеч на пол алый плащ. Невольно Николай глянул вниз, надеясь увидеть побагровевший ворох ткани, но под ногами его распласталась пустота. Свечи догорели, луна трусливо скрыла свое рыхлое белое тело за ширмой облаков, и вокруг пульсировала густая, почти ощутимая на ощупь тьма, шипящая в клофелиновой тиши извечное: «Сон или явь? Явь или сон? Извольте отвечать, сударь».       — Не бойтесь темноты, мой дорогой. Сейчас все чудовища живут лишь в вашей голове.       — Вы тоже, Яков Петрович?       Темнота тихо рассмеялась в ответ. Холодная рука вплелась в волосы Николая, осторожно убрала их с лица, мягко огладила острый росчерк скулы, сползла на плечо. А затем невидимая твердь пола вдруг ушла из-под ног.       С тугим скрипом пропружинила кровать. Тупая боль в затылке и спине разбрызгалась искрами. Слишком яркими и колкими для сна. Николай зажмурился и вдруг вынырнул из зыбучего угольного песка, широко раскрыл глаза, судорожно вдохнул освежающий воздух полной грудью, до боли в ребрах. И смертельный ужас объял его. Осознать, что он очнулся от самого прекрасного из видений, и вновь оказался в беспощадной реальности, где уже не существует Якова Петровича Гуро, было подобно повторной смерти. Горло оцарапал зародыш крика, но он тут же умер, ударившись о преграду чужого пальца, прикоснувшегося к губам.       Тьма глядела в Николая мерцающими звездами знакомых глаз. Его слепая дрожащая ладонь потянулась к этому блеску, наткнулась на прямую линию носа, соскользнула на подбородок, оказалась вдруг в мягком плену теплых пальцев. Насмешливые губы бритвенным лезвием коснулись вен на запястье. Горячее дыхание обожгло ладонь Николая, он резко отдернул её, судорожно привстал на лопатках.       — Бога ради скажите, это сон или явь? — сквозь стучащие зубы прошептал Николай. Но Яков Петрович, если то был он, господи, если это действительно был он, словно не слышал его. Его руки своевольно избавляли Николая от одежды, губы марали каждый дюйм обнаженной горяще-белой кожи, каждое их прикосновение не исчезало через секунду, а влажно застывало чернильными пятнами. В воздухе солоновато запахло свинцом. Неожиданный страх сковывал крепче пеньковых пут и одновременно обострял чувствительность до предела, отчего каждое касание, каждое судорожно-глубокое дыхание отзывалось сатанинским пламенем ниже живота. Впору бы сопротивляться и требовать объяснений, но язык мертвенно застыл во рту и оживал только от огня новых поцелуев.       Явь или сон… Как разобрать? Если это сон, то почему тяжесть чужого тела кажется такой реальной? Но если это явь, то почему тьма и тишь сплелись в непроницаемый шелкопрядовый кокон, какого не бывает даже самой покойной ночью?       — Скажите, это сон или явь… Скажите, я умоляю вас… — в бреду, на последнем издыхании шептал Николай. Его руки слепо скользили по телу Якова Петровича, словно надеясь нащупать на его коже выведенный шрифтом Брайля ответ. Нестерпимо хотелось вскричать: «Остановитесь!» Не Якову Петровичу, а всему сумасшедшему двоемирию. Хотелось запечатлеть извивающееся мгновенье в формалине и оглядеть его, убедиться в его подлинности или самозванческой наглости. Что угодно, только бы знать наверняка. Только бы не сойти с ума.       Первый проблеск боли вылетел из горла Николая мученическим стоном, слишком громким в надсадно дышащей тишине.       — Желаете прекратить? — вдруг вкрадчиво спросил Яков Петрович. Его лицо оказалось настолько близко, что даже в этой непроглядной тьме невозможно было принять его ни за кого другого. Это был он, тот, кого Николай тайно боготворил, кому он по-собачьи отдал своё сердце за проблеск понимания, тот, о чьей смерти он сдавленно скулил по ночам, вцепившись зубами в ладонь, чтобы никто, не дай бог, не услышал.       Сон или явь. Наказанье или милость. Пусть будет чем угодно, только бы не…       Пальцы Николая самовольно вплелись в волчьи волосы на затылке, сжали их, не дозволяя ни шанса на новое исчезновение. На мгновенье в глазах Якова Петровича мигнул пламенный отблеск удивления, а затем он выдохнул улыбку и крепче сжал Николая в своих руках.       Стало больнее, но боль эта казалась справедливой расплатой за дьявольский рай, за змеиные объятия, от которых кости растрескивались по частям и ударяли в мозг белой пылью. Была отчаянная, в полушаге от помешательства нежность. Острая нехватка воздуха. Горение без шанса на затишье. Липнущие к спине простыни. Искусно собранное соцветие ласковых слов. Снедающее душу чувство, что ты наконец-то обрел истинного себя в двуглавом, двутелом, единосердечном прекраснейшем чудовище. Безумное желание умереть в острый миг наслаждения. Или прожить вечность, заключенную меж двух трепыханий секундной стрелки, но никогда не увидеть ржавый рассвет. Дыханию подобный поцелуй в бледный лоб. Всё это стоило любых страданий.       То был подлинный рай. Рай на самом дне адской беспросветной бездны. С трепетным трепещущим дьяволом, облаченным лишь в струящиеся шелка тьмы, таким до странного человечным. Николай отдал ему свою душу и тело, даже не дождавшись просьбы, и пошел бы за ним и во мглу ночи, и в раскаленные безжизненные алые дали ада, если бы только дьявол позвал его своим чуть насмешливым, но нестерпимо ласковым голосом. Но дьявол молчал, задумчиво перебирая спутавшиеся угольные пряди своей добровольной жертвы, прикорнувшей у него на плече, и немигающе глядел в пустоту.       Тишина после шторма дыханий и стонов звучала особенно нежно, было в ней что-то умильное и незатейливое, как в мелодии свирели. Страшно хотелось закрыть глаза в блаженной неге, вслушаться всем существом, забыться, чувствуя близость чужого тепла, но Николай боялся даже моргнуть.       Если всё это исчезнет… Если всё это окажется наваждением… Какой смысл будет существовать дальше?        — Яков Петрович, почему вы не хотите сказать мне, сон это или явь? Вы ведь знаете правду, — устало, не надеясь на ответ, на грани слышимого спросил Николай.       — Знаю, но что будете делать вы, узнав её? — кривая усмешка изрезала губы Якова Петровича, а глаза вдруг потеряли прежний блеск, будто кто-то задул свечи внутри его зрачков, — Что же, если это явь, то вы оттолкнете меня и потребуете разъяснений, по какому такому праву я вдруг жив и, как вы могли заметить, не похож на обугленную головешку? Или, узнав, что это всё-таки сон, вы тут же решите проснуться?       — Нет… — прошептал Николай и на мгновение замер, пытаясь подобрать верные слова, — Если это явь, то я не желаю никаких объяснений, мне довольно того, что вы есть. Но если это сон… То я не хочу просыпаться.       Вдруг голос его дрогнул, глаза распахнулись в страшном осознании.       — А ведь это сон, верно?       Неразличимые во тьме змеи удавками опутали его шею, но не впились ядовитыми зубами, а лишь насмешливо, оцарапывая уши раздвоенными языками, зашептали: «Да-ссссс, всссссё так, ссссссударь. Верный ответ».       Яков Петрович вновь тепло улыбнулся и, опалив губы Николая легким поцелуем, прошептал:       — Что ж, тогда не просыпайтесь.