И все киты, что падают в небо

Я достаю из пачки «Мальборо» очередную сигарету и прикуриваю от спички — зажигалка-то ведь уже иссякла. Огонек сначала пережевывает половинку деревянного черенка и гаснет между пальцев — и вот, призрак спички источает щекочущий запах и дымку. Они оба улетают в звездчатую пустоту, где греют осенний воздух фары проезжающих автомобилей. — И что было потом? — спрашиваю я. — Что? — переспрашивает Сиэль, но он лишь делает вид, что не расслышал. Мгновение — и уже искоса наблюдает мою реакцию, все чего-то ждет. Словно перед ним судья или палач, от которого зависит его жизнь. — Ну, как же, — я все так же терпеливо улыбаюсь и выпускаю струйку дыма: суетливо та мельтешит, как стайка джинов, и растворяется. У меня много времени. Даже если впереди целая ночь на потусторонние символичные разговоры и выяснение всех тех странных обстоятельств, которые привели нас сюда и усадили на крышу для задушевного тет-а-тет. История Сиэля о летающих китах смешивается с тем, что я о нем знаю. Вернее, с тем, что я о нем не знаю. «Я их видел, можете мне не верить. Я же, в конце концов, не заставляю это делать». Летающие киты в моей голове уподобились статьям из желтой прессы — обнаруженные мистификации, их ласты, прорезающие крупообразное небо, победили все НЛО, лохнесское чудовище и йети. Образы въедливы, как соль. Он с воодушевлением дитяти поведал об упавших в небо китах, и теперь мы сидим на крыше. Я курю, у меня много времени, а он тратит свою юность на фокусы болезненного, капризного, отвернувшегося от мира, сознания. И все же, у меня действительно очень много времени. «Я никогда не смогу тебе помочь, если не пойму истока. Почему ты хочешь видеть этих китов?» — так меланхолично я думаю, рука свисает над парапетом — так же меланхолично. А Сиэль рядом меланхолично взмахивает ресницами. Его глаза в какой-то миг напоминают телячьи — умещающие в себе Космос, влажные от соков Мироздания; они пульсируют в нем хрупкими, чувствительными потоками, в четко прорисованных зрачках отражается вон та, мелькающая, иссиня-темная брешь, похожая на подол Бога — кусок вываливающегося на город неба. «В конце концов, — думаю я, — даже если мы ни к чему не придем, мне приятно просто так сидеть с ним тут и вглядываться в пустоту с нафантазированными китами». Сиэль зябнет: тонкая кожица покрывается мурашками, и, подавая ему свой пиджак, я вспоминаю, что ему только семнадцать лет. Условности, знаки прошлого — как отпечаток ресницы любовницы или тонкий узор ее сетчатки глаза — совершенно индивидуальны и бесценны, — я продавливаю в памяти то время, которое отследил, отмерил, узрел, ощутил в отношении к младшему Фантомхайву. И вдруг понимаю, как сложно определить точку сборки для той шарнирной куколки, которую он из себя представляет. Я знаю лишь одну истину, их было двое — близнецов Фантомхайвов, — но перепутать их всегда являлось такой же сложной задачей, как перепутать левый и правый ботинки. Всего лишь чуть-чуть, рефлекторно, присмотреться, и уже заметно какие же они на самом деле разные. Ты не наденешь левый ботинок на правую ногу и наоборот. Это кажется слишком простой задачей — не перепутать ботинки. Они очевидно отличные друг от друга. Лично мне различать близнецов никогда не представлялось сложным, за исключением тех случаев, когда они решали все же поиграть и менялись шкурками друг с другом, как волк и кролик. — Мистер Михаэлис, ну как же так, вы обознались, я вовсе не он, а я, а он — это не я! Щебечущие птички. Гарцующие вокруг меня барашки. Отражения смешиваются, как две танцующих рыбки — обе одной окраски, размера и формы: «Поймай, если сможешь!» и я должен выловить особую, золотую рыбку. Она исполнит мое желание, и я непременно должен желать исполнения этого желания. Так они заставляют меня думать и хотят поставить в рамки своей игры, но я быстро крушу их ребяческие планы. Со мной такое не пройдет: — Не пудрите мне мозги, юные Фантомхайвы, и без вас голова раскалывается. Оба, кыш! Иной раз стоило присесть гостем в кресло, и они сколачивались около, как частоколы забора — настойчивые, непрошибаемые, тесные. И только один из них любил сидеть на моих коленях — подбираться ближе против всех законов притяжения. Я — не любитель детей, телячьих нежностей, я — огрубевший ядовитый плющ, битый морозами и переменчивым солнцем, бесовский человек в молодости, чертеющий к старости, желчь и обнаженный сарказм о двух ногах; и сам не понимал, как это случалось. Очевидно, что щуплое и утонченное в кротости создание тянуло руки и с упорством бычка либо взбиралось на мои тощие колени само, либо помогал я лично — обескураженный наивностью, открытостью и чем-то еще, чему, наверное, не смогу дать определения никогда, поскольку оно играло роль только в лице конкретного лица. Габриэль же не очень меня любил — ему нравилось только шутить надо мной, впрочем, как и над всеми гостями. «Удивлен, что Сиэль тебе доверяет, — говорил их отец, — он и близко к чужим не подходит». Память блестит неоновыми пятнышками: в фонарном белом свете я вижу что-то похожее на оттенок бедра юноши. Я невольно вспоминаю, без усилия, оно просто приходит, вырезая картину и картинки. Вот Сиэль болтает свисающими ногами. Облаченные в полосатые гольфики, они кажутся мне тростиночками. Ему, должно быть, не очень-то и удобно на моих штыкообразных коленях, но он делает вид, что ему славно вот так и не хочет уходить, а я боюсь поднять чашку кофе от столика, как бы не ошпарить его кипятком — все пьют напитки, кроме меня («Себастьян, ты не пьешь кофе? Вот чудеса!» — догадайся, Винсент, почему.). Сиэль сидит, прислонив голову к моей груди, и мое сердце стучит не как всегда — а с затаившемся ожиданием: это странное создание, упавшее с неба при какой-то загадочной бойне херувимов за новые стрелы, сейчас что-то вытворит, и откуда мне — грубому человеку — знать, что именно? Его ресницы слишком мягкие, как пух, а молочно-сладкий запах вмещает в себя розовых фламинго, закат, песнопения ангелов — бог весть еще какую чепуху, вздор, до которого решает дотронуться (чтобы обжечься и уползти в сторону, в свою пещеру, темное логовище) моя душа. Я не выдавал смятения за каменной и сосредоточенной физиономией, но сокрушался внутри о крохотном сердечке, что билось внутри этой загадочной для меня синеглазой тушки (а все дети для меня были такими). Я уже полюбил Сиэля Фантомхайва, как слепой может полюбить яркого ангела, случайно ворвавшегося в комнату. Я даже готов был стать отцом. Я подошел к опасному порогу — который едва ли не перевернул всю мою жизнь. А все из-за чего? Ох, уж эти херувимы. — Потом киты просто упали в небо, и… все, — отвечает Сиэль на мой вопрос, а затем чуть-чуть пожимает плечами — получилось странное полудвижение, больше похожее на нечеткий мазок краски. — Собственно, все, да. Упали и все. Вот так вот. Наверное, к звездам или Черным дырам, — рассеянно добавляет он, не желая, чтобы история звучала слишком серьезно. Он готов упростить ее до анекдота или невнятного лепета. — И те дыры вроде как берег, к которому они приплывают умирать. Вы слышали об этом, наверное. Ну как же. Все киты и старики должны иметь такое место. Чтобы спокойно умереть. — Ну как же, — говорю вслух. Хочется курить, и я достаю очередную, седьмую или восьмую. — А ты вырос романтиком. Девочки таких любят, — я улыбаюсь, желая немного смягчить разговор, и юноша пунцовеет. Он настолько тонок и красив, что сам похож на девочку: пушистые ресницы из резной бахромы, и в ямках хрупких, выпирающих ключиц, молочно-сливочных, по-прежнему дышат херувимовы тени. — Твой брат уже уехал? — задаю тот самый важный вопрос, который сейчас перевернет все с ног на голову. Начнет точку отсчета. — Да, в понедельник. Он поступил в зарубежный колледж, теперь не увидимся до Рождества. Но — обещал. «Я очень люблю своего близнеца. Правда, я не такой удачливый и сильный, как мой брат», — говорит его лицо, как и всегда говорило. Он пожимает плечами и с мнимым равнодушием окидывает взором мир внизу. Болтает ногами, а на правой коленке розово-сиреневый шрам в виде улитки, да на локте хохочет крупная ссадина — настолько знаю, упал с забора, спасая моего непутевого кота. В третий или четвертый раз. Мы немного расслабляемся на крыше и уже чуть приоткрыли маски: он — беззащитного ребенка, а я — сам еще не понял кого, какого-то джинна, которого призвали отчаявшиеся родители. Для чего? Зачем?.. Мне сорок три года, а ему на днях исполнится восемнадцать. Что мне ему сказать? Спросить прямо об источнике боли? Как далеко я полечу с этой крыши? Вся эта ситуация настолько странная, и мне странно и не по себе сидеть рядом с ним, хотя бы потому, что я до сих пор знаю наизусть его сладкий ангельский запах. Иногда он мне снится. Иногда сводит с ума. — А с чего, он вдруг решил уехать туда? Он мог поступить и в местный колледж, — продолжаю копать колодец, из него скоро польется синяя вода, сразу же, как только он заподозрит неладное — Габриэль мне едва ли был интересен, а тут пошли расспросы, да и родители, уверен, ведут себя странно. Винсент и Рейчел эмоционально не сдержанны, когда дело касается их детей. — Не только он захотел учиться вдали от дома. Но и я тоже пожелал, чтобы он уехал. Я сдерживаю удивление, я знаю его достаточно, чтобы пришло время удивляться. Сиэль не может жить без брата. Они — монолитный комок, титанический ментальный сплав из слез, смеха, сердечных артерии, легких — всех жизненно важных органов, включая, наконец, души. Нет радости без другого, горя без второго, жизнь для обоих не представляется возможной априори. Болезненная, чахоточная, серая, если угодно — рано или поздно угасающая. — Будешь скучать по нему? Сиэль неопределенно мотает головой. — А ты сам думаешь поступать в колледж? — Я еще не знаю. — Ты смышленый малый, Сиэль. Кажется, проблема в том, что ты всего лишь немного запутался. Однако, если бы ты мне сказал причину, мы вместе могли бы подумать, как помочь. Твой отец и все мы переживаем за тебя. — Не стоит. «Вас точно заставили. Мой папаша и заставил», — говорят его глаза. Они такие же синие, как небо над нами — пошлость, не сорвавшаяся в мысль, но остро ощутившаяся: иногда я не могу оторвать взгляда от его глаз. Это пугает меня. Возможно, единственная вещь, которая пугала всегда. Мы подходим к почти-итогу. — Я тоже волнуюсь за тебя. «Лжете». — И я рад, что ты отпустил брата от себя. Это многое значит, Сиэль. Это свобода. Почти свобода. «Лжете». — Вы ведь даже не верите мне. Я рассказал вам, что видел летающих китов, и это был не сон. Если бы мне не поверил кто-то другой, это было бы ясно, однако — вы… Ему так важно доверие? Ему так важна близость. И киты, взмывающие в небо, о которых он рассказывал мне в мельчайших подробностях — уход от желания той близости, которая невозможна. Теперь. Вся проблема в том, что никакого близнеца не существует вовсе. Близнец Фантомхайв умер еще в возрасте шести лет. Да, верно, его звали Габриэль, как я и сказал. И это все, что я помню, не считая пары эпизодов и того явного отличия между ними, которое и позволяло сразу же разъединять их: вот боязливый, робкий Сиэль Фантомхайв, обычно он сидит на мне, как прибитый ветром одинокий листик, а вот его громкий и смелый братец, баловень судьбы. Вне меня, как гостя, вне ореола моего гостевого кресла — это две слитые капельки, две танцующие рыбки, две тени, перемежающиеся меж собой, черненькое и беленькое, желающее стать только серым, поскольку он чувствуется ими совершенным… Причиной конца и начала истории послужил крупный пожар — в ту ночь спаслась вся семья за исключением близнеца Сиэля. По воле дрянного, редкого случая, который в подобных историях, обязан разъединить монолитную двоицу… Кажется, это случилось не сразу после гибели близнеца. Прошло полгода с его смерти, как Сиэль вошел в комнату родителей и заявил, что он с Габриэлем хочет пойти на водоем покормить уток. Габриэль ожил во всем доме, не мог не ожить, когда Сиэль был убежден и убеждал в этом других. — Зачем он это делает? — Винсент и Рейчел оказались на пределе своих сил уже спустя полгода. — Ведь прошло столько времени. Почему именно теперь?.. Мы уже не знаем, что делать. «Если его нет — он его выдумает». — Защитная реакция, — отвечает психотерапевт, — ничего не нужно делать — собственно, только ждать. Ваша задача заключается в подыгрывании, этим самым вы облегчите процесс вживления Сиэля в новый и, несомненно, трудный для него мир. Он все поймет, когда придет время и когда он будет готов понять — трансформировать этот опыт в нечто большее. Но пока что — это большее он не может вместить в себе. «Парадоксальная привязанность». Фатальность любви. Уход от реальности. И вот: — Пригляди за ним, пожалуйста, Себастьян. В последнее время его фантазии стали совсем непонятными. — В каком смысле — непонятными? — Он все больше и больше уходит в фантазии. Видишь ли, Габриэль уже не живет в нашем доме. Сиэль говорит, что он уехал учиться в Китай. — А вы не думали, что это хороший знак? Рейчел и Винсент переглянулись: они настолько привыкли к воображаемому Габриэлю, что нечто иное, близость выхода, распутывание клубка стало им казаться ирреальным, лишним, инородным и чужим –неправильным. Все, что касалось их сына в течение восемнадцати лет, не предвещало никаких хороших знаков. Что же хорошего могло быть в зацикленности на фантоме и оживлении мертвеца? В их доме жил воображаемый сын. Рейчел устала накрывать стол на четверых. Желать спокойной ночи не только Сиэлю, но и покойному сыну: «Мам, а „ночи“ Габриэлю?» — «Я же уже сказала», — «Нет, ты сказала только: „Сиэль“», — «Как же я могла, извините, спокойной ночи, дорогие мои». А после, якобы наедине: «Мам, ты больше так не делай. Он же обижается», — «Прости… не буду. Я больше не буду». Все в доме Фантомхайвов сходили с ума на протяжении долгих лет. — Что ты чувствуешь теперь, сейчас, когда твой брат уехал? — спрашиваю я, стараясь все же не проявлять нарочитой осторожности, которая непременно выдаст — а уж этого он не потерпит. Сиэль пожимает плечами: — Это его жизнь. Я же не могу быть вечно привязанным к нему. И, наоборот. По-моему, это естественно. — Вот как, — тихо улыбаюсь, — хорошо, что ты это понимаешь. Он молчит, а затем спрашивает: — А помните, как в пятнадцать лет, на наш день рождения, вы принесли один подарок, вместо двух? Габриэль еще так обиделся, потому что книга явно была задумана для меня. Тут же усиленно пытаюсь вспомнить тот злосчастный день: разумеется, я выбросил из головы двоих близнецов, и пришел с одним подарком, для одного живого именинника (и после того дня — таких оплошностей я себе не позволял. Взвинченные Рейчел и Винсент готовы были меня растерзать). — Помню. Я надеялся, что вам обоим понравится, — вру и не морщусь. — На самом деле, мне было приятно. Мне показалось даже, что из нас двоих, вы немного, но выделяете меня. — Возможно, это не далеко ушло от правды. Кто знает, — я ухмыляюсь, увильнув от ответа. Не было никого, чтобы выделять — был только один Сиэль. Мы сидели за столом, и я вел монолог то с воображаемым Габриэлем, задавая ему ничего не значащие вопросы о шахматном клубе и тут же, воображаемо, отвечая себе от его лица. Фантазия моя была не настолько богата, как именинника, поэтому монолог походил на беседу двух вынужденных собеседников-заключенных. Что-то о партиях, ходах, сопливой погоде, выставке немецкого модерниста-неудачника и о замечательных полосатых носках Сиэля, которые тот не стесняется носить — моя попытка пошутить и спастись из цепких лап домашнего фантома Фантомхайвов. Меня не спасли в тот день. Я был обречен выдумывать новые и новые монологи, пока Сиэль разглядывает свой-мой подарок. Он был так счастлив получить огромную книгу с иллюстрациями, что мне это счастье, в конце концов, показалось сомнительным. Однако, чем больше наблюдал его живое лицо, тем большую отдачу получал и верил — в этом доме я и правда нашел ангела, и он - правда рад. И: Габриэль: «Скажите же ему, что вы всю ночь провошкались, думая, что ему подарить. Все варианты перебрали, а остановились на самом скучном, на что-то надеясь». «Много ты понимаешь». И вслух: — Кажется, Габриэль хочет еще торта. «Надеялись, что узнаете, как он к вам относится, когда увидите, что он выделяет ваш подарок из всех. Вы его…» Рейчел приносит торт. Она совсем мне не благодарна за то, что ей пришлось играть в кукольную постановку лишний раз и ставить кусок с вишней и безе к пустому стулу. Габриэль счастлив. Габриэль по-прежнему не любит Себастьяна. Себастьян пытается придать его взгляду больше снисходительности, однако, Габриэль из его головы слишком много знает. Думает, что знает… — А вот Габриэль тогда расстроился по-настоящему, — улыбается Сиэль, так как улыбаются грустному, но приятному воспоминанию. — А вам мой брат нравился? — Ты же знаешь, что да. Сиэль спрыскивает в кулак. — Что смешного? — У вас сейчас было такое выражение лица, словно я спрашиваю о симпатии к призраку. — Просто ответ на него мне кажется слишком очевидным, вот и все. «Нет, не все», — утверждает и настаивает синева. Мне действительно становится не по себе. Во всем этом померещилась скрытая игра или подтекст, но глядя в глаза Сиэля, я вижу отчаявшееся одиночество, и потому молчу, проглатывая так и не появившиеся слова. Когда он продолжает, я начинаю понимать: — Вы не знаете, а ведь он был в вас влюблен. — Вот как. — Вам все равно? — Не думаю, что правильно говорить об этом. — А о чем правильно? Что ж, а если бы он сказал, что это я влюблен в вас, какая разница, мы же одинаковые, чтобы вы сказали?.. «Он меня провоцирует?» — Улетел бы от вас на ките. К чему этот разговор? Он усмехается. — К тому же, как и все эти киты, колледжи и будущее, которое мало, что значит. Его нет. Я это понял, когда умер брат. Вот только что он был, и было будущее, и не стало. Есть только настоящее, Себастьян, настоящие люди и… фантазии. Он еще какое-то время молчит, а затем говорит: — Я знаю, что вы думаете обо мне, Себастьян. И вряд ли уже могу заставить думать иначе. — О чем ты? Синева напротив легко и как-то грустно улыбается, юноша наклоняет голову набок. В ярком свете луны его волосы сияют призрачным нимбом. — Я знаю, что мой Габриэль умер, когда нам было еще шесть лет. И я прекрасно осведомлен, что выдумывал его все это время. Я делал это нарочно. Центр тяжести переносится к сердцу, в висках шумит морской прибой. Какие оглушительные чувства способна озарить правда. Маленький фантазер всегда знал, что играет. Но я удивительно спокоен. Я просто продолжаю курить. В конце концов, как бы он или все мы не играли, от этого киты не упадут в небо. При всей силе нашей фантазии… Внизу расцвела буйная панорама: зажглись ночные огни, и город оказался стоячим на неоновых столпах. Но это все какое-то далекое кишение, не имеющее к нам никакого отношения. Ни к фантому близнеца, ни к небесным китам, ни к моему одинокому синеглазому другу, к которому я не смогу проникнуть в голову при всем своем желании. «И что происходит у него внутри? Что в его голове?» Я не знаю. Но, может, это и к лучшему — не знать, откуда берутся все эти сказки и ожившие призраки? Иногда лучше не знать совсем ничего. Я просто достаю очередную сигарету и почти готов выслушать все до конца, если он захочет рассказать. Вот только спички кончились. Сиэль достает из толстовки красную зажигалку и подает мне. — Ты же не куришь, — говорю. — Знал, что пригодится, вот и все, — пожимает плечами. Я усмехаюсь. Порыв ветра доносит эхо чаек и живой смех группки людей снизу. Тонкий голос становится совсем тихим — мне показалось, его не существует вовсе. Он — мой фантом. Я его вообразил так же, как Сиэль — Габриэля: — А я вас всегда любил. — Прости, что? — Я говорю, взгляните на китов. Я еще держу ладони на весу, закрывая пламя от ветра, но не успеваю прикурить, как из-за линии здания выплывает кит, и не один: на горизонте, из тумана и лесных массивов, из-за крутящегося колеса обозрения, выплывают и другие. Одни крупные, как корабли, другие поменьше и, возможно, совсем детеныши. Огромные массивные туши явственно темно-серого оттенка. Некоторые из них — синие, есть и черные, с наросшими полипами. На толстой коже серебрится луна. Их хвосты меланхолично забрасывают лопасти вверх и так же медленно опускаются. Тишину прорезает тонкое пение, и оно похоже на крик детской, перепуганной души. Мелодия очень близка мне. Киты продолжают взмывать в небо. Прищуриться и перевернуть горизонт — и они не взлетают, а падают в него. Просто огромные, очень огромные киты плывут в облака… Вот и все. — Теперь можете мне верить, Себастьян? «Теперь можете меня, наконец, любить, Себастьян?» Тоненькая рука ложится поверх моей ладони. Она такая же холодная, как и ночная вода. Кажется, я должен что-то сказать, но не могу, оттого я просто смотрю на падение китов вверх: думаю, если произнесу хоть слово, так они и растают, как тяжелый и грузный сон. В конце концов, мои пальцы не выдерживают, как часть меня, и сжимают хрупкую ладонь в ответ. Не раскрывая рта, я шепотом передаю Сиэлю свою правду.