Меж двух берегов

Штейн болен. Биполярное аффективное расстройство – та ещё дрянь, что ставит клеймо на то, к чему бы ты ни прикасался. Словно Джекил и Хайд во плоти. Было бы зелье, облегчающее участь. Но остаётся довольствоваться только винтом на полбашки да осознанием, что приобретённые крайности – временное явление. Фонтанирование идеями влечёт за собой бессонницу, и вот в три часа ночи он начинает строить очередную адскую машину, предназначение которой затерялось в исписанных нервным крупным и неразборчивым почерком блокнотах. Внимание рассеянное, столько хочется успеть, ведь переполняющие силы распирают изнутри. Глаза широко распахнуты и сияют обманчивым здоровым блеском. Он купается в энергии, его тянет исследовать крыши и рисковать, стоя на краю. Страшно хохочет и веселится, обдаёт окружающих волной своего безумия, направленного на достижение целей. Всё становится по плечу, эйфория кружит голову и иногда даже приятно удивляет окружающих. Ему не кажется, что мир у его ног, – он уверен. Щелчок – Штейн на протяжении четырёх суток не может встать с постели. Так нет сил: он со стороны похож на тряпичную сшитую пепельную куклу. И, кажется, нет смысла. Беспричинное чувство вины раздирает измученное сознание, пропавшая способность концентрироваться тяготит, и невозможно собраться себя для какой-либо умственной деятельности или для элементарного поддержания организма. Но есть тоже не охота, пища безвкусная и не лезет в глотку. Поесть раз в несколько дней – обычная практика. Любое социальное взаимодействие со сложным эмоциональным обменом или долгим времяпровождением выматывает и превращается в форменное насилие, о котором порой и признаться не можешь. Выжженная пустыня в голове. Винт смягчает контраст и является последним рубежом спасения от проклятия и от болезни. А может, это одно и то же. Но это в редкие пик фаз. В остальное время Штейн такой же, мягко говоря, странноватый. Ходит себе на уме, специфически шутит, изобретает и экспериментирует потихонечку, залипает взглядом в одну точку во время лекции или семинара, сообщает должникам, что в анатомичке не хватает экспонатов. Спирит не может приучить его к систематичности, поэтому профессор появляется, когда захочет, ну, или когда Спирит вспомнит, что он не последнее лицо Академии, и придёт настойчиво напоминать о конце семестра. «Это тебе следует подкрутить гайки», – ухмыляется Франкен, с сигаретой в уголке рта. Приходы Оружия даже забавляют. Болеть и в полной мере принять свой недуг – совсем иное, чем отрицать или относиться к нему чуть менее чем безразлично. Так и живёт болотным блуждающим огоньком меж двух берегов отчаяния, окрашенных в алый и серый цвет. - Безумие заразно, дорогая не-моя, – мельком бросает он через плечо лаборантке, выпускнице их заведения, вынужденной подменять профессора на занятиях и изредка, по просьбе Спирита, коротать у Штейна время для уточнения программы и исследований. Мужчина надеется, что новые лица хоть как-то растормошат интерес у Франкена. Всё же Спирит беспокоится. Сам Франкен смутно помнил такую студентку, пока та не стала пробоваться на преподавательском поприще. Или это он на её дипломе подписи ставил как научный руководитель?.. Не докучает, и Кисин с ней. - Не в моём случае, – фыркают в ответ. Как и любому студенту Академии – бывшему или нет – ей известно о безумных причудах Штейна. Эта эксцентричность принималась как должное и как следствие буйной садисткой юности. Заскакивать, убеждаясь, что профессор такой же живой и пугающий, – не так уж и сложно. Лишь позже выяснилось, что не всё так просто и однозначно, существует и «обратная сторона Луны», о которой обычно умалчивают, и все эти дурацкие беспричинные перемены в настроении – не капризный побочный эффект творческой, почти гениальной, одарённости. Этот проклятый приговор или же дар... Он профессора дополняет? Был бы он тем, кем является сейчас? Зыбкие вопросы. Опасные и, вероятно, безответные. Штейн в стихии вдохновения страшен. Лаборатория дышит и кипит вместе с ним. Все скальпели предусмотрительно спрятаны. Шутки о том, что Штейн от скуки сам себя препарирует и зашивает, не из пустоты взяты. - Передай Спириту, что не надо меня чинить. Я не сломан. Она наблюдает, как паучьи хирургические пальцы стряхивают пепел с сигареты прямо в медицинский лоток для марлевых шариков. - Успешно делаешь вид, – они не помнят, когда перешли на «ты». Да и это не так важно. Когда он поймёт, что лечиться всё же необходимо? В последний год она стала приходить реже, но Штейну неинтересно, чем его коллега там занимается. Его мозг автоматически фиксирует любые изменения и закономерности в окружающей обстановке. Если есть свои скелеты в шкафу, так научись уважать чужие. - Почему ты себе не веришь? - Потому что я хорошо себя знаю. Штейн смотрит на неё, как на подопытную, и играет сам с собой в ставки: сколько ещё продержится? Уже не вчерашняя студентка начинает понимать, что взяла на себя больше, чем может вынести. И увязает в этом понимании так же, как и Штейн в безумии. В погоне за оказанием помощи можно и самому заблудиться. Девушка, когда приходит время вступать в серость чужого дома, едва не теряет на бегу шапку, разматывающийся шарф и самообладание. Внутри всякий раз бьётся о стенки рёбер страх, перед тем как предстоит узнать, что ждёт за входной дверью. Решит разукрасить реальность своей кровью, так кто же остановит? - Зачем ты до сих пор сюда приходишь? Рабочие вопросы теперь решаю не я, а ты. Затея Спирита? Вечно ему неймётся. Выдумывать отговорки рано или поздно нужно было прекращать, тем более что положение дел ухудшается. - Мы защищаем тебя от того, что ты сам хочешь. - Разве? – профессор вдруг оживился. – И чего я хочу в таком случае? Знать, что ты на самом деле желаешь, – полезно. - Сдохнуть ты хочешь. Да только не признаешься никогда. – и тяжёлый вздох. – Понимаешь, что без тебя тут никак. Этим тяготишься. Ответы её как скальпель – точнее не придумаешь. Но Франкен не любит, когда копаются в нём, а не он в остальных. - Думаешь, что людей умеешь понимать? Возомнила себе сказочку о таланте утешения и поверила в неё. Только хуже делаешь. Хреново в такие моменты с тобой. Пепельная пустота глаз сквозит усталостью сквозь бликующие стёкла очков. Штейн констатирует факты, словно начитывает лекцию. Ему в принципе тяжело находиться продолжительное время рядом с теми, кто душу волнует. Раздирают на части призраки предчувствий, ибо «что-то должно случиться». Он продолжил. - А отпустить тебя жалко после стольких лет – вот она, привычка. Или же мне себя жалко?.. Вопрос грозится скатиться в безмолвный монолог. Преднамеренно отталкивать от себя людей – защитный механизм дурной и абсолютно ненужный. Штейну же сложно жонглировать полумерами. Девушка стискивает зубы. Она, как думает, логически и правильно выстраивает мысли и сильна в причинно-следственных связях. Не без основания на то. И не считает себя виноватой или неправой. Делает вид, что может признать себя таковой, но на самом деле это не так, пусть и осознание приходит порой поздно. «Он болен. Он болен. Он болен», – в голове мантра. Как будто это оправдание. Проницательность Франкена порой пугает девушку. Он считывает мысли так выверено, что становится не по себе. Хотя кто его знает – это же Штейн. Как будто это всё объясняет. - Ты не отвечаешь за чужие психологические проблемы. Даже если это тот, кто тебе дорог. Ты отвечаешь только за свои. - Я знаю. - Помни об этом, и удачи. А может, ему действительно нужна помощь. Но ему никто не поможет, кроме самого себя. - Нам не стоит больше видеться. Девушка не может вымолвить и слова. Ему больно на неё смотреть. Больно смотреть на кого-либо в принципе. Поэтому гонит прочь. Его протеже в этот раз не рискует сопротивляться. Долго мнёт в руках пальто, но уходит. Действительно. Что она сделает, раз человек сам руки опустил? Она не понимает, чем Штейн руководствуется, хотя очень хочет. Спирит, обжигавшийся тысячи раз, предупреждал, что сдвиги, помноженные на болезнь, – паршивая вещь. Но почему Штейн словно нарочно наносит ущерб себе, не думая, что приносит этим боль другим? Зачем так? Франкен думает: он опасен и нездоров для остальных. Романтизировать подобные болезни – заведомо проигрышная вещь. В одиночку бороться с собой он устал, а носиться со своими недугами, как с писанной торбой, – ниже его достоинства, поэтому он поступает, как будет правильней на его взгляд. Следовательно, зачем душу травить ему и окружающим, когда проще обрубить концы. Пусть ему от этого будет потом в сотни раз хуже. Случается неизбежное – наступает фаза апатии и звериной тоски. Когда профессора клинит не как обычно, – кровавым и бьющим по глазам безумием и приступами маниакального перевозбуждения – а Штейн застывает известковой статуей и не двигается. Кажется, что не дышит. Не видит и не слышит. Чувства уже давно атрофировались. Он закрывает глаза и погружается в беспросветную черноту. Профессор словно исчез, а остальной преподавательский состав лишь пожимает плечами – им всё равно, проходили. Спирит, как назло, находился в отъезде. - Сшитый ублюдок! Ненавижу тебя, ненавижу! – девушка кричит и толкает распластавшегося куклой на полу Франкена. – Вставай же, вставай и пей таблетки, крути винт! Кричит – не слышит, что кричит. Он даже не уверен, что происходящее не плод его дикого и гиперреалистичного воображения. Может он один в комнате и всего лишь хочет, чтобы к нему пришли. А может кто-то опускается следом на пол и утыкается в латаный-перелатаный старенький медицинский халат. - Всё-таки ты не такой гад, как кажешься. Ну и кто ж виноват, что ты псих, Штейн? Господи, убей ты уже кого-нибудь, замучь, может легче станет, – она едва не просит. Едва не плачет – становится совсем невыносимо. Штейн не ответит. …ведь никто не пришёл, кроме голосов, что поселились белым шумом в сознании. Он совсем один. Он чувствует, что ходит кругами, как тот винт в голове, и при всём желании не сможет самостоятельно сойти с этой дорожки. Ему не страшно. Ему никак. Жуткое ощущение, что он разбит на сотни осколочков. Осколочков, что потеряли надежду собраться в цельный фрагмент. У него только один хозяин, которого приходится слушаться. Бич, что помыкает сильнее, чем узда внешняя. Кто бы знал, как он не хочет быть самим собой.