В Питере всем не хватает солнца

— Слышь, Глебыч, а чего Синюхин уволился? Делаю вид, что не слышу. В душевой течёт вода и кто-то шумно плещется, а голос у Макарова не то чтобы громкий, так что имею полное право. Вот только и Стас это понимает, подходит и щёлкает пальцами у меня перед лицом. Ненавижу, когда так делают. — Что тебе? — спрашиваю. — Чего Синюхин уволился? — повторяет он. Я пожимаю плечами. — Захотел — и уволился, — отвечаю. — Да ладно! — не верит Стас. — Вы же с ним кореша не разлей вода, неужели он тебе не сказал? — Нет. Застёгиваю рубашку и отворачиваюсь, щупаю перед зеркалом подбородок, но решаю, что и так сойдёт. Стас за моей спиной недовольно сопит, потом говорит: — Он мне никогда не нравился. Мне хочется ударить его, но я сдерживаюсь, даже не смотрю на его отражение, только пожимаю плечами. И вспоминаю, что именно Синюхин выбил нам у начальства нормальную душевую. Отчего-то становится неловко. Я беру сумку и выхожу из раздевалки. На проходной я подумал, что Макаров задал не тот вопрос. Ему стоило поинтересоваться, зачем вообще Егор к нам устроился: крепкий молодой мужик с высшим образованием и разговорным немецким, что он забыл в автобусном парке? Легко мог иметь сотню, а то и больше, в какой-нибудь конторе за непыльную работу с девяти до шести, а выбрал зачем-то сменный график, нервы и отсутствие перспектив, и всё это — дай боже за полтинник (а ему и столько не платили, я видел, он свои расчётные листки бросал где попало). То есть, конечно, по нашим временам и полтинник — неплохо, если тебе не надо кормить семью, но меня всегда глодала мысль, что я бы на его месте так себя не разменял. Вот только я — не на его месте, а он-то как раз ушёл, и я тоже хотел бы знать ответ на вопрос Макарова: почему? Нет, не так. Почему именно сейчас? Из-за меня?.. Дождавшись зелёного сигнала, я перешёл Днепропетровскую. В другой день после ранней смены мог бы и пешком пойти, но с утра похолодало, зарядил колючий дождь, а у меня не было зонта, так что прогулка исключалась. Подняв воротник куртки, я встал под крышу остановки в ожидании автобуса в сторону Купчино. Сигареты кончились, и оттого хотелось курить ещё сильнее; я нахохлился и подумал не к месту и не ко времени, что Егор живёт на Лиговке, рукой подать. У него всегда были сигареты, сникерс какой-нибудь, бутылка воды, иголка с ниткой и чёрт в ступе, он вечно таскался со своей безразмерной сумкой, которую проверяли на входе и выходе из парка, а Егор смеялся, что в автобусе можно провезти гораздо больше, если уж сильно приспичит, зря автобусы не осматривают. Он вообще много смеялся. С того самого вечера я пытался разозлиться на него, заставить себя его ненавидеть и презирать, но не мог. Егор был хорошим парнем, весёлым, умным, надёжным. Я ему доверял, мне легко было с ним общаться, и я всё гадал теперь: что это говорит обо мне? Вот и сейчас задумался так, что чуть не пропустил автобус, вздрогнул от клаксона и благодарно махнул Костику, протиснулся в салон: семь часов, самый пик. В бок мне немедленно ткнули локтем; я отвернулся к окну, подышал на стекло и тут же вытер, устыдившись детского порыва. И подумал, что Егор бы не застеснялся. Он нарисовал бы рожицу, цветочек, написал свой табельный номер, да что угодно. Он ничего не боялся, так почему уволился? Я не угрожал ему. Я ничего бы ему не сделал и никому не сказал. Вообще-то, это он меня чуть не придушил, а не наоборот. Я потрогал шею. Синяков не осталось, к счастью, трудновато было бы их объяснить, а мужики все любопытные, вот хоть тот же Макаров привяжется — не отоврёшься, а отоврёшься, так он досочинит, а я не люблю давать повод для разговоров, достаточно они мой развод обсуждали и алименты. Если бы узнали о том, что у нас вышло, Егора бы сожрали, а меня... Ну, так-то жрать меня не за что. А вот сплетен прибавилось бы. Потому что "он ведь не просто так, не на пустом месте, ты ведь что-то сделал, спровоцировал его". Я почти слышал голос Макарова. Мог Егор уйти из-за этого? Мог предвидеть, чем для него всё кончится?.. Он не боялся, нет, но ведь и идиотом не был. Я знал, что ответа не получу, и всё равно думал. На остановке толпа студентов вынесла меня из автобуса, я оттёр плечом тонконогих мальчишек с туннелями в ушах и первым вошёл в торговый павильон, взял мальборо и пепси. В последний момент едва не попросил пиво, но сдержался: не делал глупостей прежде, нечего и начинать. Дождь почти перестал, только перед самым домом порыв ветра стряхнул на меня капли с дерева, я вытер лицо и заново прикурил погасшую сигарету, постоял у двери подъезда, разглядывая дворового кота. У Егора тоже был кот. Впрочем, почему "был"? Кот у Егора остался, и я от души пожелал ему долгой и здоровой жизни, вот только я его больше не увижу. Их обоих. Затушив бычок, я бросил его в урну и пошёл домой. Ужинать и спать. Завтра Макаров забудет, что спрашивал, и всё вернётся на круги своя. В первом парке я работал практически всю свою взрослую жизнь. Когда стало ясно, что мать не станет меня слушать, я просто ушёл — сперва в армию, потом, сразу по возвращении, в автошколу. Полгода учёбы на категорию B, два года работы на почтовом "каблучке", и отдел кадров автопарка с радостью (текучка у них была всегда) отправил меня доучиваться. Тогда было хуже всего: стипендию платили копеечную; помню, как несколько недель я питался макаронами, пустыми, даже без масла. От пьянства умерла мать, я остался на улице — до сих пор не могу поверить, что недоглядел квартиру; впрочем, жилплощадь наверняка отжала бы Томка при разводе. Или нет, не узнаешь теперь. Я женился на ней, когда жизнь немного наладилась. Стажировка закончилась, меня зачислили в штат и платили нормальные по тогдашним моим меркам деньги, я снимал комнату на Курской, в двух шагах от автопарка, ходил в кино и даже смог купить небольшой телевизор — у Томки, собственно, она в "Эльдорадо" работала. Тогда ей нравилась моя профессия, нравилось ждать меня со смен или знать, что её буду ждать я; иногда она перехватывала меня на маршруте и проезжала со мной круг или два, болтала и смеялась. Я предупредил её, что не хочу детей, ещё до подачи заявления в ЗАГС, и она кивнула, словно это было в порядке вещей, словно её всё устроило. Я не знаю, решила она обмануть меня сразу или позже, да это и неважно. После свадьбы мы начали ссориться; я вдруг стал скучным для неё, а моя работа — неудобной и низкооплачиваемой (чистая правда: инфляция), да ещё и непопулярной. "Кто он? Водила?" — спрашивали Томкины подруги и хихикали в кулачок. Потом она показала мне тест. — Я беременна, — заявила она. — Аборт делать не буду, не хочу остаться бесплодной на всю жизнь. — Я подаю на развод, — ответил я. — Алименты по суду. Так мы разошлись. Крайний раз я видел Тому, когда мы регистрировали ребёнка. Родилась девочка, Тома назвала её Катей и дала свою фамилию, и это было всё, что я знал. В этом году ей исполнялось пять — наверное, исполнялось. Я не звонил и не искал с ней встречи — панически боялся увидеть в ней свои черты, и дело не в родительской любви: я боялся узнать в ней мать со всем букетом её наследственности. Алименты вычитала бухгалтерия, они же разнесли новости по автопарку, и некоторое время после этого на меня смотрели косо, допытывались, отчего я не хочу видеть дочь. Я соврал, что Томка снова вышла замуж, и я не хочу сбивать ребёнка с толку; вышло слезливо, и мне поверили и даже пожалели. Меня это устраивало. Я потихоньку становился бирюком: сидел один в развозке, не заводил разговор первым, не подсаживался к другим за обедом. Так было легче. Я работал, возвращался в съёмную комнату, смотрел за ужином телевизор и ложился спать, чтобы снова встать в три часа ночи; развозка забирала меня с остановки напротив университета, и всё повторялось. В выходные я тоже спал, ещё ходил за продуктами, выполнял свою часть обязанностей по уборке квартиры, и это был чёртов день сурка, цикл сурка из рабочих и выходных дней, пока не появился Синюхин. Я не сразу понял, насколько он отличается. Я даже не сразу его заметил, но он, закончив стажировку, начал приветствовать меня на маршруте: его закрепили на сто пятьдесят девятом, а я тогда чаще всего работал на двенадцатом, от Рощинской до Турку они совпадали. Была зима, я много курил и держал форточку приоткрытой; у нас уже ввели запрет на курение в кабине, однако следили за ним нестрого. Егор не курил, но тоже сдвигал стекло и махал мне рукой, и постепенно я привык, хотя и не отвечал. Его это не смущало, он подсел ко мне однажды перед выездом и предложил сигарету, кент, как сейчас помню. — У меня свои, — сказал я. — Меняемся? — не растерялся он. Мне стало смешно, и я протянул свою пачку. С этого дня он ко мне прилип. Мы работали плюс-минус в одном графике, встречались раза три в неделю до самого лета, а летом он позвал меня купаться в Кавголово, пояснил: — У меня машина. Заберу, отвезу, привезу, всё как в лучших домах Лондона и Парижа! В тот момент я чуть не отказался: решил, он надо мной издевается, но Егор добавил: — С тебя подстилка, вода и бутерброды. Это было понятнее. Я согласился, спросил только: — Кто ещё едет? В парке я ни с кем не ссорился, но и видеть в свой выходной хотел не всех. Егор меня удивил. — Да ну их к чёрту, — поморщился он. — Ты и я. А то будут ещё по мозгам ездить. Пиво притащат, опять же, а мне какой интерес смотреть, как другие пьют? А ты не пьёшь. Я кивнул. У него был "солярис" красного цвета, потрёпанный, но шустрый. По дороге Егор болтал, не затыкаясь. Я узнал, что он из Ростова, что там нет работы, что в Питере он снимает квартиру (я позавидовал на этом моменте) и что у него есть кот (я позавидовал ещё раз). Меня он расспрашивал в меру, поглядывая искоса за моими реакциями; в конце концов я не выдержал: — Что не так? — Всё так, — Егор заулыбался и приглушил музыку. — Просто не такой уж ты нелюдимый, как в парке говорят. Я промолчал. — Ты кури, если хочешь, — добавил он. — Вон пепельница. Он взял её с собой и на пляж и, собираясь вечером, проследил, чтобы за нами не осталось никакого мусора, а заодно подобрал несколько бутылок и бумажек из-под соседнего куста. — Ты что делаешь? — не понял я. — Делаю мир чище, — ответил он спокойно. — Насколько могу. В тот день я подумал, что он псих. Он поразил меня, он был не такой, как я, как большинство мужиков из парка. Не такой, как я привык видеть людей вокруг. Некоторое время я старался держаться от него подальше, а он словно и не замечал, здоровался, подсаживался покурить с утра, потом снова позвал купаться. Я должен был понять, что всё не так просто. Я не понял. В августе я впервые побывал у него дома. К этому времени в парке вовсю судачили, что Глеб Комолов обзавёлся любимчиком. Меня это раздражало, но всем рты не позатыкаешь, и я молчал, чтобы не сделать хуже. Егор не обращал внимания или отшучивался, у него хорошо это получалось, я бы так не смог. Кажется, именно тогда я задумался, зачем ему эта работа — и зачем ему я. Он ждал меня после смены за проходной, сидел на бетонном блоке перед воротами, между его ног стоял пакет, в котором угадывался громадный арбуз. — Пошли ко мне, — Егор большим пальцем указал на пакет. Я кивнул. Пакет несли по очереди. На Лиговке я спросил, не надо ли купить еды, но Егор помотал головой и спросил: — Ты же пельмени будешь? — Пельмени — это деликатес, — честно ответил я и спохватился, что лучше было промолчать, но он не стал допытываться, куда я трачу деньги. Зато я увидел, куда их тратит он: на еду. Он поставил на газ воду в кастрюльке и достал из холодильника бутылку, постучал по этикетке: — Безалкогольное. Со шкафа на меня смотрел кот. — Яшка, спускайся, — Егор похлопал по стулу. — Глеб не кусается, — и уже мне: — Вымой арбуз, пожалуйста. Он открыл шампанское и разлил по стаканам, разложил в глиняные мисочки пельмени. — Масло, кетчуп, соевый соус? — Бульоном полей, — попросил я. — По какому поводу пьём? — За моё здоровье, — серьёзно ответил Егор. — С днём рождения меня. Сладкое шампанское щипало язык пузырьками. — Говнюк, — произнёс я наконец. — Нет чтобы предупредить. Твоё здоровье. Он засмеялся. — Впервые слышу, как ты ругаешься. — Ты впервые даёшь мне повод. Для арбуза у него был здоровенный тесак, а сам арбуз он резал сперва поперёк, затем на три части, лишь потом — на ломти, достал тарелку под корки. — Курить можно на балконе, только надо смотреть, чтобы Яшка не выскочил. — Чтобы не свалился? — Чтобы куревом не пропах, — Егор снова засмеялся. — Ты посмотри на его шерсть. А вонять потом на подушку придёт, к самому лицу! Кот лёг между нами, когда Егор учил меня играть в футбол на приставке, положил голову мне на колени. Я почесал его за ухом, погладил по спине и наткнулся на руку Егора. — Красавец он у меня, да? — он даже взгляда не отвёл от экрана. — Кстати, совершенно беспородный. Гол, Глебка. Я вернулся к игре. За окном стемнело быстро и окончательно, свет фонарей до шестого этажа не добивал. — Мне пора, — сказал я. Уходить не хотелось. Я сидел на краю огромной постели Егора, держал на коленях его кота и отчётливо понимал бессмысленность своей жизни. — Оставайся, — предложил Егор. — У меня есть надувной матрас. Завтра выходной же, доедим арбуз, в кино сходим. — ...то есть, был матрас, — подытожил он после получаса безуспешных попыток его надуть. — Яшка, ты когда успел?! Он посмотрел на меня. — Арбуз и кино в силе, даже не думай. Кровать широкая, как-нибудь поместимся. Он был первым человеком после Томки, с которым я близко сошёлся. Я понятия не имел, как общаются и ведут себя нормальные люди. Я не был нормальным, и я старался ему соответствовать, чтобы он не понял, что я собой представляю на самом деле. Я не хотел потерять наше общение. Уже не хотел. Ночью, лёжа в темноте, я спросил: — Сколько тебе исполнилось-то? — Двадцать семь, — ответил Егор. — А тебе сколько? Пацан ещё. — Тридцать четыре, — неохотно сказал я. — Прикольно, я думал, больше. Я успокоился. — А когда у тебя... — В мае. Мать смотрела на меня и говорила: "В мае родиться — всю жизнь маяться", и это же сказала Томка в самом начале нашего знакомства. Не знаю, шутила ли она. — Мой любимый месяц, — Егор вздохнул. — Сирень и черёмуха, всё цветёт. И День Победы. Парад, самолёты. И школа в мае заканчивалась. Лучший месяц года. Я растерялся и промолчал. — Что ты делаешь в Новый год? — Работаю. — Я должен был догадаться, — он снова вздохнул. — Алименты?.. И я сказал ему правду. Ему первому. — Коплю на квартиру. Не хочу с ипотекой связываться. — Круто, — сказал Егор. — Молодец ты. Он тоже говорил правду. Он вправду так думал. Кот пришёл и лёг на подушку между нами. — Спокойной ночи, — сказал Егор. — Спокойной ночи, — ответил я. Плохого я не вспоминал: нечего было вспоминать. У меня никогда не было друзей, и я не знал, почему он выбрал меня, но общение с ним придало моей жизни смысл. Трудно объяснить. Он ведь не делал ничего особенного. Мы курили на лавочке в парке по утрам, иногда встречались за обедом, но чаще виделись только на маршруте; как-то в сентябре я дождался его со смены. На меня, стоящего под козырьком проходной, косились, но ничего не говорили, и Егор тоже не удивился, а заулыбался и предложил: — Пошли кутить? Мне деньги за текст пришли. Он подрабатывал переводами и написанием статей на немецком. Я спросил его, зачем он вообще работает водителем, если может зашибать большие деньги без особого труда, на что он на память выдал мне кусок стихотворения, закончил: — Все работы хороши, выбирай на вкус! — и добавил, видя, что я не понимаю: — Это Маяковский, "Кем быть". Вы в школе не учили разве? Я почувствовал себя идиотом. — Школа была четверть века назад. — Ну ладно, — он не смутился. — Я тебе напомню. Я всё равно считаю, нельзя Маяковского в школе проходить, к нему ещё надо быть готовым. Вопросов я больше не задавал, но, всё ещё чувствуя себя неловко, попросил что-нибудь почитать. Он обрадовался, словно ждал этого, и вытащил со шкафа книгу в потрёпанном и подклеенном переплёте. — Тебе должно понравиться, — заявил он. Мне понравилось. Я не читал толком как раз со школы, но провёл весь выходной день в кровати, прервавшись лишь раз, чтобы быстро пообедать и вернуться к истории, а вечером позвонил Егору. — И что, это всё? Это конец?! Он захохотал. — Приезжай, — сказал он. — Дам продолжение. Он расспрашивал меня о прочитанном. Я стеснялся сперва, потом махнул рукой, и мы сидели у него на кухне дотемна, обсуждали за чаем книги, потом фильмы; в школе уроки литературы с неизменными разборами классики наводили на меня уныние и ужас, но с Егором было по-другому. С ним всё было по-другому. — Поехали в Кронштадт, — позвал он. — Я там никогда не был. — Я тоже. Поехали. Он сфотографировал меня на фоне Дерева Желаний. — На контакт поставлю, — он уставился в телефон. — А то звонок есть, а лица нет. Мне захотелось взъерошить ему волосы, приобнять за шею, потыкать под рёбра, как делали другие, но я не решился — не умел никогда, не стоило и начинать, и я сказал лишь: — Пижон. Выпендрёжник. Метросексуал. Егор поднял на меня глаза и заржал. — Какие слова-то пошли, приласкал так приласкал! Я отвернулся, прикуривая, чтобы он не увидел, что смутил меня. На обратном пути он проколол колесо, мы кое-как доползли до съезда с дамбы и меняли его на обочине. Егор ухитрился вывозиться в грязи по уши, а ветоши не было; он посмотрел на меня и спросил: — Может, сядешь за руль, пока я всё не уделал?.. Я покачал головой. — Нельзя. Страховка на тебя, случись что, всё на тебя повесят. — Да что может случиться, — начал он и замолчал, вздохнул. — Ладно. Я помню, ты стопроцентно праведный зануда. Сходи в Мак тогда, возьми мне кофе, а? Надо как-то утешаться. Прошёл сентябрь, потом октябрь. Мы курили по утрам, ездили в Пушкин, Гатчину и Ломоносов, стояли в пробках и ходили в кино. В начале ноября он попал в ДТП — не по своей вине, к счастью, но в парке всё равно заговорили о том, что он — плохой водитель. Егор тяжело это переживал, злился и отчего-то верил, огрызнулся в ответ на мои возражения: — Да что ты знаешь, ты не видел ничего! Всё так и есть, они правы! — Я ездил с тобой. Я знаю, какой ты водитель. — Легковуха и автобус — разные вещи! — заорал он. Он был прав вообще-то: габариты, масса, угол обзора — к этому не сразу привыкаешь. Мне было трудно после "каблучка", но с тех пор я не сидел за рулём легковой машины, а Егор пересаживался регулярно и знал, наверное, о чём говорил. Но я не собирался потакать его истерике. Я смотрел на него и ждал, и он успокоился постепенно, закурил, открыл окно, затянутое сеткой от комаров и кота. — Важно только мнение ГАИ, — напомнил я. — А они тебя оправдали. Пришёл Яшка и запрыгнул мне на колени, я погладил его между ушей. Егор затушил сигарету и обернулся. — Хотел бы я быть таким же спокойным как ты, — проговорил он. — Я тут орал, а ты даже не моргнул лишний раз. — Ещё лет семь поработаешь на маршруте, будешь, — пообещал я, слегка покривив душой. Он покачал головой, но больше ничего не сказал. Может, я его и спровоцировал, не знаю. Тридцать первого декабря его тоже поставили на маршрут, но первого он отдыхал, пока я работал. Я позвонил ему, вернувшись в парк. Ещё не было и восьми, он вряд ли спал, но трубку не брал так долго, что я успел пожалеть о своём решении. — Прости, в наушниках сидел, не слышал, — сказал Егор. — Приходи, конечно. Идти на попятную было поздно. — Еды принести? — Купи сок, пожалуйста. Он любил апельсиновый, это я знал, так что я принёс две упаковки и ещё коробку печенья к чаю. — Предусмотрительный, — Егор похлопал меня по плечу, на секунду задержал руку, затем забрал пакет. Беспроводные наушники висели у него на шее, в комнате стоял открытый ноутбук. — Кино смотрел? — полюбопытствовал я. Он замялся. — Переводил. Только теперь я заметил блокнот и карандаш рядом. — Ты же не собирался работать в Новый год?.. — А мне за это и не заплатят, — Егор засмеялся, ушёл на кухню, скрипнула дверца духовки. — Мой руки, будем ужинать. Потом я много думал о том, что сделал дальше, но так и не решил, было ли ошибкой спросить: — А зачем тогда переводишь? Для себя? Это даже прозвучало глупо: если он мог переводить, он мог и просто посмотреть. Егор стоял спиной ко мне и резал мясо. На мгновение его руки замерли в воздухе, опустились, нож стукнул по разделочной доске. — На общественных началах, — пошутил Егор. — Ага. И, уже теряя интерес, я всё-таки спросил: — А о чём фильм? На этот раз руки не останавливались, Егор стряхнул мясо с доски в миску и ответил: — О геях. История вокруг отмены закона "Не спрашивай, не говори". Хэппи-энда, кажется, не будет, но я ещё надеюсь. — А, — сказал я и замолчал. Он был спокойный. Не смотрел на меня, не ждал моей реакции, просто — он переводил, я спросил, он объяснил. Ничего особенного. Кроме темы. Никто из мужиков, которых я знал, не стал бы даже думать на эту тему, а он смотрел фильм. А если они там целуются? Или?.. Я прикрыл лицо рукой. Егор понял меня по-своему. — Устал? — посочувствовал он. — Хочешь, поешь и ложись. Я тебе мешать не буду, у меня наушники хорошие, наружу звука нет. Мне хотелось посмотреть в его блокнот. Я должен был знать, что он уже видел и что ещё увидит. Мне нужно было поговорить об этом. Но я не посмел. — Я же не спать к тебе приехал. Хотя ты мог бы и сказать, что занят. Егор открыл рот и закрыл. — Да, извини, — сказал он наконец. — Глуповато вышло. Но ты всё равно можешь остаться. Я уехал. Он проводил меня до дверей, постоял рядом, пока я обувался. Мы молчали. Теперь мне хотелось быстрее уйти, словно это ещё могло что-то исправить, отменить моё появление, отменить его согласие на моё появление. Я попрощался с ним за руку, он задержал мою ладонь, попросил: — Извини меня, Глеб. Я и правда дурака свалял. Не подумал. — Зато я поужинал на халяву, — отшутился я. Моё чувство юмора оставляло желать лучшего, но Егор искренне рассмеялся и хлопнул меня по плечу, как при встрече. Он не переживал. В отличие от меня. Я пересёк Лиговку, чтобы дождаться трамвая и даже случайно не попасть на знакомого кондуктора, с которым придётся разговаривать. На остановке целовалась парочка, девушка совала руки в рукава куртки своего кавалера, дышала ему в шарф. Я отвернулся, хотя и не похоже было, чтобы их смущало моё присутствие. Подошла пожилая женщина, уставилась на них неодобрительно, потом вытащила телефон, затараторила на незнакомом языке. — Понаехали, — буркнул парень. Я обернулся. — За твой счёт понаехали, что ли? Мне нужно было спустить пар. Драться я не любил и не особенно умел, но обычно и не приходилось: рост и комплекция выручали, да ещё хмурое лицо. Парень поднял руки. — Эй, ты чего? Ну подумаешь, я ляпнул!.. — Вот и подумай в другой раз, — я вытряхнул сигарету из пачки и прикурил, не отводя от него взгляда. Девушка потянула приятеля в сторону, я услышал, как она убеждает: — Дим, пойдём, он пьяный, наверное... Что-то ещё она говорила, но подошёл трамвай, перекрыл грохотом другие звуки. — Спасибо, — с сильным акцентом сказала женщина. — Не за что. С Новым годом. Поздним вечером, проверяя будильник на телефоне, я увидел сообщение от Егора. "Глебка, мне всё ещё стыдно, что я тебя выставил, — писал он. — Прости меня, пожалуйста". Я хотел спросить, закончил ли он перевод, хотел спросить, как ему фильм. Я сидел на кровати и думал о том, целуют ли там мужики друг друга. "Ты загоняешься, — набрал я. — Кончай уже". Ко мне это тоже относилось: я загонялся. Мир перевернулся, и я не знал, что с этим делать. Претензий к Егору у меня не было, я доверял ему достаточно, чтобы никаких претензий не предъявлять, но ситуация вышла за привычные рамки. Он касался запретной темы и не видел в этом ничего особенного, он вёл себя как обычно, словно так и надо, а я не знал, как вести себя мне. Сделать вид, что ничего не случилось? Или спросить?.. Я выбрал первое. Убедил себя, что это — не моё дело. Он не афишировал своё занятие, не приглашал меня присоединиться к просмотру, не развивал эту тему сам, а значит, мне не стоило лезть в его жизнь, по крайней мере, до тех пор, пока он не даст мне повода для этого. Решение выглядело неплохо. Правильно. Вот только было дерьмом собачьим по сути своей. Я выбрал незнание, потому что испугался услышать ответ. В глубине души я прекрасно знал уже, что он мне скажет. Ночью мне приснился кошмар, в котором я целовал Егора. Во сне я стащил с него футболку и гладил усыпанные веснушками плечи, чувствовал тепло его тела, прижимал к стене, а он смеялся и хватал меня за руки, не останавливая, но направляя. Мы были в его квартире, я помнил её до мелочей, её — и Егора, я видел его пальцы, его губы, живот и рыжеватые волосы на бёдрах, слышал его дыхание, слышал, как он произносит моё имя. Открыв глаза, я долго лежал в темноте, взмокший и возбуждённый, разглядывал потолок и думал, как теперь с этим жить. Не то чтобы у меня был выбор, конечно, и всё-таки я думал, а потом заснул обратно, и на этот раз мне не снилось ничего. Днём пришло сообщение: "Пошли на Викинга, я приеду к тебе в Континент". Я не ответил. Это был худший вариант из возможных, но я не мог, не хотел с ним разговаривать, не хотел его видеть, смотреть на его серый свитер и представлять тело под ним. Я надеялся, что просто забуду его и всё, что он принёс в мою жизнь. Мы были знакомы меньше года, всё должно было закончиться легко и быстро. Я правда так считал. Я забыл, что он — живой человек и поступит по-своему в любом случае. Он подошёл ко мне утром Рождества, попросил без приветствия: — Угости сигареткой. Я протянул ему пачку, он поблагодарил и прикурил, прикрывая зажигалку от ветра. Мне стоило бы уйти тогда, но я остался, взял сигарету и себе, и он поднёс мне огонь. Мы молчали. Не знаю, чего он ждал и что чувствовал. Мне становилось всё тяжелее дышать, я оттянул шарф и поправил шапку. И сказал, не глядя на Егора: — "Не спрашивай, не говори" — это про тебя? — Да, — ответил он. Так просто. Никаких попыток закрыться, защититься, сменить тему. Я кивнул и затянулся, стряхнул пепел в урну. Егор шумно вздохнул, сглотнул и затушил сигарету. — Пообедаем вместе? — предложил он. — Я сразу за тобой в графике на сто пятьдесят девятом. — Нет, — сказал я. Было пять утра, темно и спокойно. Небо расчистилось после вчерашнего снегопада, ветер стих. Я слышал, как в диспетчерской за моей спиной зазвонил телефон, как Настя что-то ответила Валентине Павловне, видел, как вспыхнула дорожка гармошки, стоящей напротив. — Ладно, — Егор кивнул. — Удачи. Я заставил себя не смотреть ему вслед. Всё кончилось. Легко и быстро. В обед я купил ещё сигарет. К вечеру пачка опустела, я забросил её в переполненный мусорный контейнер, и оттуда выскочила жирная крыса, заставив меня отшатнуться. Она шмыгнула под бетонный забор, а я постоял немного, собираясь с мыслями, и ушёл домой, принял душ и лёг спать. Я вернулся в день сурка или он вернулся ко мне. Разве что смотреть телевизор я больше не мог, расспросил квартировладелицу и записался в библиотеку на Стрельбищенской. На меня посмотрели странно — или мне это показалось; это значения не имело. Я брал пару книг, и уходил, и возвращался через неделю за следующей порцией, я читал школьную программу и детскую литературу, брал то, что рекомендовали сотрудники, и то, что сдавали другие читатели. Всё подряд. Мне нужно было убить время. — Ты плохо выглядишь, Глебушка, — сказала Настя. — Не заболел? Грипп сейчас ходит, ты смотри, тебя заменить некем, мы тут с ума сойдём график перекраивать! — Незаменимых не бывает, — ответил я. — Костик с удовольствием на ХБИ пересядет. Однако я не заболел. В то утро я встретил Егора. Он больше не махал мне рукой на маршруте, проезжал мимо, словно не замечал. Я не обижался. Иногда я думал, что предал его: он ведь меня не трогал, ничего не говорил и не предлагал, зачем я поднял вообще эту тему?.. Я думал о том, как он целуется. Целуется с мужчиной. Обнимает мужчину. Томка была мягкая и ласковая, пахла цветами и земляникой. У меня мозоли на руках и пахну я "олд спайсом", бензином и машинным маслом. Зачем ему такое? Не я, нет, но другие не лучше. Если только не вспоминать о тонконогих студентах с крашеными чёлками. Я старался не вспоминать. Егор в тот день был в красной куртке. В парке мы делали вид, что ничего не случилось, и он поздоровался со мной за руку и предложил сигарету. Я взял, прикурил, поднёс ему зажигалку. Он сказал: — Холодно. Солнца не хватает. — В Питере никогда не хватает солнца, — проговорил я, глядя в сторону, и мы снова замолчали. Я хотел спросить, оценил ли кто-то его волонтёрский перевод, хотел рассказать о "Борьбе за огонь" и о космической эпопее, которая разозлила меня своим бессильным финалом, я хотел позвать его в кино и напроситься в гости потом, остаться на ночь на раскладушке и вычёсывать утром из волос Яшкину шерсть. Ещё я хотел бы знать, о чём думает он. Злится ли он на меня (конечно, да). Помиримся ли мы когда-нибудь. Я почти решился задать вопрос, если честно. — Ладно, бывай, — сказал Егор, затушив окурок в песке. — Удачи. — Удачи, — повторил я за ним. В феврале я по графику ушёл в отпуск. Мало кто любил отдыхать зимой, в самую скверную погоду, но мне было всё равно, и я брал неудобные смены, выходы в праздники и зимние отпуска; я не знал, куда деть свободное время, и раньше, теперь же стало ещё хуже. Впервые плюнув на режим экономии, я снял тёплый дом в садоводстве под Павловском. Раз в неделю я ездил в город за продуктами и книгами, а всё остальное время спал, читал и тренировался — никогда этого не любил, но мне необходимо было уставать физически, чтобы не лежать по ночам без сна, разглядывая низкий потолок. В начале второй недели ко мне приблудился кот, пришёл и сел рядом, пока я курил на крыльце. Я принёс сосиску и наломал мелкими кусками, он съел быстро и жадно, но клянчить ещё не стал, обнюхал мои пальцы и вновь уселся на доску, обмотавшись длинным тощим хвостом. Я съездил в город и купил ему корма. — Как ты тут живёшь? — спросил я. За пару недель я отвык от звука собственного голоса. Кот не обратил на меня внимания, хрустел кормом и, кажется, урчал. Я впустил его в дом. Ночью выпал снег, было холодно; кот улёгся у печки и закрыл нос лапами. Я сидел на краю кровати и смотрел на него, но думал о Егоре и Яшке. Предположим, я промолчал бы. Предположим, его интересовал не я. Что тогда? Я знал, что. Рано или поздно появится другой человек. Я позову его в кино, а он извинится и скажет: "У меня дела". Дела будут включать Володю, или Валеру, или Гришу, или чёрта в ступе; этот человек не станет спать на раскладушке, не спросит, почему у Егора нет девушки, и это с ним Егор будет разговаривать, смеяться... ...целоваться. Я опустил лицо в сложенные лодочкой ладони. Я не знал, как поступить. Настя позвонила мне в пять утра за два дня до моего официального выхода. — Глебушка, выручай! — она чуть не плакала. — Срочно нужен водитель хотя бы до двенадцати, там Борисов вернётся с дачи, ему физически не уехать, электрички!.. — Я приеду, — пообещал я. — А что случилось-то? — Синюхина врач не допустил, а резерв я уже отправила вместо Лёньки, у него температура. Как назло, всё в один день! — Так всегда бывает, — сказал я машинально. Вида я не подал, но внутри у меня всё перевернулось: врач не допустил Егора? Почему?! Я позвонил ему, поймав попутку, он не ответил; второй раз я позвонил в обеденный перерыв. Успокоившаяся Настя разрешила Борисову остаться на даче, я отработал полную смену до семи вечера, каждую секунду помня, что подменяю именно Егора. Звонить в третий раз я не стал и не стал никого ни о чём спрашивать — а следовало бы. Он долго не откликался и на стук в дверь, а когда открыл, из квартиры на меня вырвался запах перегара. Я растерялся. Никогда прежде я не видел и не слышал, чтобы он употреблял алкоголь. Я считал, он не пьёт — как я, почему нет? У него могли быть на то свои причины. Возможно, и были. До настоящего момента. Он ничего не сказал, отступил в сторону, приглашая меня внутрь, и я зачем-то перешагнул порог, поставил пакет на пол. Я уже понимал, что мне нечего здесь делать, и всё же не мог просто уйти; я шёл сюда, думая, что ему нужна помощь. Я не мог оставить его таким. — Что это? — спросил он о пакете. — Хлеб, сок, сыр, яблоки. — Зачем?.. — он помолчал. — А, ну да. Меня не допустили, значит, я болен. — Ты такой в парк пришёл? — не выдержал я. — Что ты, — Егор засмеялся. — Утром на ноль один всего надышал. Сейчас его смех показался мне неприятным и вымученным. Я смотрел на него, стараясь дышать неглубоко: меня и правда мутило от запаха спиртного с детства, с того самого момента, как отец лечил водкой мою простуду. Егор держался за вешалку для курток, очень кстати прикрученную к стене. — Что случилось? — спросил я. — Что случилось? — повторил он и снова рассмеялся, а потом крикнул: — Ты! Ты со мной случился! Ты и вся эта чёртова страна, чёртова гомофобия, как ты себе вообще всё это представляешь?! Он замолчал, словно устыдился своего порыва, перевёл дух, вытер лицо рукой. — Глеб. — Я пойду, — сказал я. И тогда он сорвался. Он не бил меня, просто толкнул двумя руками, и я сам ударился о стену спиной и затылком. В ушах зазвенело, а Егор шагнул вперёд, схватил меня за горло и сжал. — Я тебя не отпускал! — процедил он. Мне не было страшно, мне даже не было больно; я едва мог дышать, но продолжал смотреть ему в глаза, и тогда испугался он. Я взял его за запястье, и он отпустил меня. И поцеловал, впился губами в мой всё ещё открытый рот. Теперь уже я его отпихнул. Меня чуть не вырвало от запаха и кислого вкуса, я с трудом удержался, чтобы не сплюнуть на пол прихожей. Егор как будто протрезвел. — Боже, — он облизал губы. — Глебка, прости. Я, я не... В этот момент я ненавидел его и презирал как никого в жизни. — Алкаш, — сказал я, распахнул дверь и зашагал вниз по лестнице, на ходу застёгивая куртку. Он выскочил следом, когда я уже был на четвёртом, закричал в пролёт: — Глеб!.. Мне захотелось вернуться и ударить его. Я ограничился тем, что хлопнул дверью подъезда. В кармане зазвонил телефон, я убедился, что это не диспетчерская, и сбросил, выключил аппарат. Я не хотел ни видеть, ни слышать Егора. Если бы меня спросили сейчас, я выбрал бы вовсе никогда с ним не встречаться, не знать о его существовании. Слишком больно вышло это всё. Слишком беспокойно. Я дождался трамвая. Кондуктор почти не обратила на меня внимания, она болтала по телефону, видимо, уже сделав план. Я забился в дальний угол салона, натянул шапку до самых бровей и сунул ладони под куртку: перчатки остались в пакете с продуктами. Мне было холодно и одиноко. И я уже по нему скучал. Перчатки мне передала Настя. — Синюхин сказал, ты в луноходе забыл. Она всем своим видом демонстрировала, что не верит в эту историю. Я кивнул, надеясь, что моё лицо, напротив, ничего не выражает. — Думал, потерял их, — сказал я равнодушно. — Уже другие купил. Куда сегодня? — На тройку, но тебя переключат после обеда. Это меня мало беспокоило. В парке не было маршрута, которого я бы не знал, даже ночным приходилось работать, так что я уже развернулся уходить, когда Настя спросила: — А чего он уволился, ты не знаешь? Я остановился и медленно обернулся. — Что?.. С миру по нитке удалось выяснить, что случилось. Егор написал заявление накануне, в мой выходной, пришёл с перегаром, и его уволили день в день "по собственному желанию". — Депремировали, естественно, напоследок, — Костик пожал плечами, — но отпустили, ты же понимаешь, им проще так, чем затевать разборки, гнать его на освидетельствование и статью доказывать. Опять же, никакого проку в этом нет, уволят по-любому, а так хоть внимания к парку не привлечёт, им же тоже нафиг не надо объясняться. Говорят, его тут уже снимали недавно за выхлоп, что у него стряслось? Умер кто-то, что ли? — Не знаю, — я покачал головой. Макаров был третьим после Насти и Костика, кто меня спросил, и я в третий раз отрёкся от Егора при свидетелях и думал об этом, лёжа ночью без сна. Я должен был злиться на него, наверное, но не мог; я вспоминал его лицо, когда он держал меня за горло, и думал, что это я его предал, не он меня. Он мне доверял, отвечал на мои вопросы, говорил как есть. А я твердил, что он не был моим другом. Как будто кто-то в это поверит. Я не искал его, не звонил и больше к нему не ходил, и он не звонил мне тоже. В январе мне не хватало его, но то, что я чувствовал сейчас, было гораздо хуже. Он больше не снился мне, вместо этого я наяву ловил себя на том, что смотрю в стену и вижу красную куртку, я обхватывал себя за плечи и представлял, что держу его. Я сходил с ума. Облегчение приходило лишь на работе. Привычка или нет, но я забывал на маршруте всё лишнее. Меня закрепили наконец за новым ЛиАЗом, тем самым луноходом, в котором Егор якобы нашёл перчатки; я поставил слесарям бутылку, и они поменяли мне печку и переделали форточку. Роликовую накидку на сиденье я купил сам, впервые в жизни принёс в машину что-то большее, чем вымпел или наклейку. В связке со мной на ЛиАЗе оказался дядя Миша Чертанов, проработавший в парке даже больше меня, он потрогал ролики, покачал головой и сказал: — Не нравится мне это. — Снимете на свою смену, — я пожал плечами. — Там застёжка. Хотя вашей спине не повредило бы. — Ты мне не нравишься, — прямо сказал Чертанов. — Перемены эти. Чем этот чёрт рыжий тебя так разбередил? Тоже уйдёшь скоро? Я растерялся, запротестовал: — Куда уйду-то? Вы чего, дядя Миша? Он только покачал головой, а я снова подумал, что шила в мешке не утаишь. Все видели, как я курил и разговаривал с Егором. Все видели, как я продолжил курить и перестал разговаривать. И глупо с моей стороны было ждать, что все промолчат. Меня спросил Костик. Начался май, солнце шпарило, словно хотело спалить Питер дотла, и водителей можно было сходу отличить от кондукторов по бронзовому цвету левой руки. Я в этом смысле не отличался от остальных, напротив, я загорел одним из первых, поскольку продолжал курить в форточку, и в апреле меня за это депремировали: пожаловался кто-то из пассажиров. Меня это не остановило. Фигурально выражаясь, я ехал под откос и понимал это, и понимал теперь, почему качал головой дядя Миша. Я очень даже мог уйти, только не так, как Егор. По-другому. Без перспектив. И я выкуривал по две пачки в день просто для того, чтобы занять голову и руки. Я считал сигареты, я считал деньги, потраченные на сигареты. Я купил себе настоящую зиппо за две с половиной тысячи. — Пижонишь, — завистливо сказал Костик, и я вспомнил Егора у Дерева желаний в Кронштадте. Почему я тогда не загадал, чтобы наша дружба не рухнула? Почему мне не пришло это в голову?.. ...потому что я в жизни не догадался бы, кто он. Никогда. А раз так — не было причин ссориться. Я усмехнулся, не зная, что ответить, но Жуков ответа и не ждал. Он помялся и спросил: — Слушай, а правда, что Синюхин — из этих, светло-синих? Ребята говорят, он к тебе приставал, получил в табло и отвалил, это правда? Я покосился на него, не поворачивая головы. Осенью я говорил Егору, что отсутствием эмоциональной реакции обязан работе, но это было правдой лишь наполовину: если по-честному, моё спокойствие происходило из детства. И отец, и мать лупили меня и за бурную радость, и за проявленную злость, и я научился не выдавать себя, держал всё внутри, насколько это вообще было возможно. Сейчас это оказалось кстати. — Нет, — ответил я, затянулся и выдохнул дым в сторону. — А кто говорит? — Ну, ты же знаешь, как бывает, — Костик замялся. — Не знаю. Кто сказал конкретно тебе? — я подумал и перефразировал: — Кто тебя надоумил спросить? Он не стал никого прикрывать: то ли чувствовал себя неловко из-за заданного вопроса, то ли решил, что я перейду к рукоприкладству, если не получу ответ. — Макар, — признался он. — Стас Макаров. Я кивнул. — Слушай, но почему он тогда ушёл? — осмелел Костик. — Претензий к нему не было, авария уже забылась, чего ему не хватало? — Позвони и спроси, — предложил я. — Дать номер? Я ещё не знал, что скажу Стасу и скажу ли хоть что-то, и всё же я дождался его после смены, сидя на бетонном блоке, встал навстречу, и шедший с Макаровым мужик из слесарки попятился и сделал вид, что интересуется автомобилем на заправке по левую руку. — Тебе чего? — спросил Стас. Он меня не боялся, впрочем, в противном случае он не стал бы сплетничать о Егоре. — Отвали от Синюхина, — произнёс я тихо, наклонив к нему лицо. — Он ушёл, хватит его полоскать за спиной. — А не то что? — Макаров хмыкнул. Я не хотел ему угрожать: угрозу пришлось бы выполнять потом вне зависимости от моего желания, а я не хотел с ним драться, даже ругаться не хотел. Мне просто нужно было, чтобы он оставил Егора в покое. — Отвали от него, — повторил я. — Его нет, всё. Ищи других развлечений. Стас задумчиво покачал головой. — Ага, — сказал он. — Я понял. Так это ты к нему лез, а не он к тебе? И ты попросту его из парка выжил?.. Я успел вдохнуть и выдохнуть, пока он говорил. И пожал плечами. — Ну ты говнюк. Не замечал раньше. Он смотрел на меня и как будто что-то соображал, а потом обошёл меня и зашагал на угол, к остановке трамвая. Мужик из слесарки суетливо рванул за ним, что-то спросил, но я уже не слышал ни вопроса, ни ответа. — А я думал, ты ему морду набьёшь, — признался Костик, когда мы в следующий раз увиделись. — За что? Собака лает, ветер носит. — Тогда какая разница, кто мне сказал?! — Хотелось знать, кто в парке крыса. Я доел свою лапшу, сдал грязную посуду в мойку и похлопал Костика по плечу. — Не налегай на булочки, за руль не влезешь. Он неуверенно посмеялся. А я в свой день рождения поехал в Кронштадт. Подойти к Дереву желаний я не посмел, прошёл мимо, сделав вид, что оно меня не интересует, ушёл на пристань и долго стоял там, подставив лицо мелкой мороси. Егор прислал сообщение с поздравлением и пожеланиями удачи, и я перечитывал его весь день, но так и не ответил. Я хотел вернуть всё как прежде. Я хотел, чтобы он снова был моим другом. Я закрывал глаза и видел плечи в веснушках. И чертовски жалел, что нельзя работать больше сорока часов в неделю. Он перехватил меня на Автовокзале, я мгновенно узнал его даже в толпе и с новой стрижкой и хотел отвернуться, но он не позволил: подошёл и похлопал по лобовому стеклу раскрытой ладонью. Я посмотрел на него, и Егор показал жестом: "Позвони мне". Он изменился. Я не понимал ещё, в чём дело, но почувствовал, как чаще забилось сердце. "Поезжай", — показал он мне жестом же и улыбнулся, и только тогда я понял, что простоял лишние полминуты с открытыми дверями. Оплошность эта моего настроения не улучшила. Я не выбился из графика, но сам факт того, что я растерялся, меня разозлил. В обед мне кусок в горло не лез, я через силу съел котлету и выпил компот, а всё остальное вытряхнул в ведро, вышел на улицу и закурил. Звонить ему я не стал: не представлял, что он скажет мне и как я отреагирую, не хотел рисковать. У моей сдержанности тоже были пределы; я мог услышать что-то, что выбьет меня из колеи, а в мои планы не входило попасть в ДТП или влипнуть ещё в какую-то историю. Достаточно и того, что я думал о Егоре и знал, что буду думать о нём до конца смены. До того момента, когда постучу в его дверь. У него не было звонка, только домофон в парадной, открывающийся кодом из трёх цифр. Я поднялся на лифте и постучал, потом ещё раз, и Егор распахнул дверь с явным намерением выразить незваному гостю своё недовольство. Он был одет только в трусы-боксёры, на плече висело кухонное полотенце. Увидев меня, он побледнел; я шагнул вперёд и сам закрыл за собой дверь. — Глебка, — проговорил он наконец. — Я не ждал. Извини. Погоди, я оденусь сейчас. Я взял его за плечи, прежде чем он успел сделать хоть шаг, наклонился и понюхал его рот, стараясь не задумываться о том, как это выглядит, потом отпустил и отстранился. Он понял — и рассмеялся. — Глебка, — сказал он снова. — Я не пил, клянусь. С того раза ни капли. Иди на кухню, ладно? Я приду сейчас. Я разулся и вымыл руки в ванной, не спрашивая разрешения. Он за это время успел натянуть джинсы и футболку-поло, чёрную с незнакомой мне красной эмблемой. — Я тебя не ждал, — повторил он, оглядываясь. — Хочешь есть? У меня картошка с салом. — Хочу. Он нарезал ещё пару картофелин в сковороду, поменял нож, тонкими пластинками настрогал сало. Попросил: — Поставь чайник, пожалуйста. Я старался на него не смотреть, но совсем удержаться не мог. В этом году он совсем не загорел, несмотря на жаркое начало лета, зато ободрал где-то левый локоть, ссадина уже поджила и затянулась корочкой. Я опустил глаза ниже, на пояс и карманы джинсов, и понял, что мне нужно отвлечься. — А где Яшка? Егор обернулся. — Я его отдал, — он запнулся. — В хорошие руки. Я не с этого хотел начать, Глеб, правда... У меня засосало под ложечкой от дурного предчувствия. — Хорошо, — перебил я. — Начни с чего хотел. Он поставил передо мной тарелку, положил вилку и нож. И объявил: — Я уезжаю. Сердце ёкнуло. — Куда? — спросил я, стараясь сохранять спокойствие. — Ещё не знаю, — он пожал плечами и начал есть, потом отложил вилку и посмотрел на меня. — Я не останусь в Питере. Не могу. Слишком... Он не договорил, покачал головой и вернулся к ужину. Я его не торопил. Мы молча ели; засвистел закипевший чайник, Егор обернулся и выключил его, не вставая со стула. — Питер для меня — ты, — сказал он, глядя мне в глаза. — Я хотел уехать в Европу, в России у меня нет шансов на нормальную жизнь, но я увидел тебя и погиб. Понадеялся, что при близком знакомстве ты мне не понравишься, и сделал только хуже, влип в тебя как в битум. Поцелуй был вопросом времени, Глебка, рано или поздно я бы не выдержал. Не зная, что ответить (и подозревая, что тот же Макаров за такое сразу прописал бы в морду), я сцепил руки в замок и вздохнул. Егор снова покачал головой. — Ты просто монстр толерантности, — удивлённо и уважительно сказал он. — Кто другой на твоём месте мне бы врезал. — Только что об этом подумал, — признался я. Он захохотал и накрыл ладонью мои руки, подержал и отпустил. — Спасибо. — За что? — не понял я. — За откровенность. Он встал, налил нам обоим чай, третьим ножом нарезал крошащийся кекс. — Я так рад тебя видеть, — сказал он, понизив голос. — Так рад, что ты пришёл. На этот раз я отвёл глаза, спросил: — Почему ты уволился? Куда поедешь? Егор пожал плечами. — Не важно. Не имеет значения. Домой, наверное, повидаюсь со всеми. Потом — в Германию. У меня сестра там живёт, замуж в том году вышла. Поначалу она мне поможет, а там поглядим, — он вздохнул. И наклонился ко мне через угол стола. — На секунду, — проговорил он, — увидев тебя, я позволил себе помечтать. Я подумал, что ты пришёл за мной. Ко мне. Что ты уедешь со мной в Германию. Ты отличный водитель, инструктор, у тебя безаварийный стаж десять лет, тебя с руками оторвут, достаточно пересдать на местные права. Можно было бы купить квартиру, да что там, можно дом купить. Жить и не прятаться... Он замолчал, и я растерялся, сообразив, что он чуть не плачет. Придумать ответ он мне, впрочем, снова не дал. — Извини меня, — попросил он. — Я так долго молчал, теперь никак не остановиться. Я люблю тебя, Глебка, и я хочу об этом говорить, раз уж больше ничего не выйдет. — Ты изменился, — сказал я невпопад. — Я перестал быть водителем автобуса. На Лиговке зажглись фонари. — Зачем ты вообще им стал? — не удержался я. — Если считал, что это не твоё? — За тобой пришёл, — ответил Егор. — Сметчик в парке не нужен, так что выбор был между кондуктором и водителем. — За мной?.. — запоздало переспросил я. Он откинулся на спинку стула, разглядывая меня и улыбаясь. — Увидел тебя в пробке, — произнёс он наконец. — На Лиговке, возле "Площади Восстания". Года два назад. Был апрель, холодно, солнце только-только вышло, а ты выставил на улицу голую руку, у тебя рукава были закатаны. Ты курил. Я стоял прямо под твоим окном, у меня тогда был праворульный "харриер", и я всё ждал, вдруг ты забудешься и выбросишь окурок в мою сторону, тогда у меня появится повод с тобой поговорить. — А я?.. — А ты посмотрел на меня, и я погиб, — он помолчал. — Кажется, ты меня даже не заметил. Это было обидно, кстати! Я молчал. Я и вправду не замечал в рейсе ничего лишнего, мог проехать мимо стройки, или свадьбы, или даже аварии. Я видел лишь то, что относилось непосредственно к дорожной обстановке, и я наверняка видел "харриер" как возможную помеху движению, но вряд ли обратил внимание на водителя. Егор допил чай, спросил: — Ещё? Я до боли стиснул своё колено под столом. Именно в этот момент я понял, что он имел в виду, когда говорил, что погиб. Он сказал "ещё", и меня обдало жаром с ног до головы, я задержал дыхание и видел только его лицо, усыпанное веснушками, и крошки, прилипшие к верхней губе. Именно в этот момент я захотел его поцеловать. Всерьёз, отдавая себе отчёт, о чём думаю. Ничего нельзя было изменить. Он никогда уже не будет мне другом. Друг — это слишком мало теперь. Он как будто почувствовал, подобрался — и облизал губы, приоткрыл рот. — Глебка?.. — Я пойду, — сказал я, поднимаясь. Егор оторопел, потянулся ко мне, но опомнился и медленно, натужно кивнул. Он проводил меня в прихожую и привалился плечом к стене, глядя, как я завязываю шнурки, а я почувствовал, как ослабели колени, и усомнился, смогу ли распрямиться обратно. — Спасибо, что зашёл, — чужим, ломким голосом произнёс он. — Я не хотел уезжать, не попрощавшись. Я встал. Мне хотелось его ударить. Хотелось обнять его. Хотелось остаться и слушать его. Смотреть. Трогать. Живот скрутило резкой болью, перехватило дыхание. — Удачи тебе, — выдавил я и поднял сумку. Он взял меня за плечи, и я отвернулся, когда его лицо оказалось на расстоянии дыхания. Я не мог. Меня тошнило. — Когда ты оттолкнул меня, я ждал другого слова, — прошептал Егор, щекоча мне шею. — Ты понимаешь, да?.. Но ты не сказал его. Спасибо. Он закрыл за мной дверь, тихо щёлкнул замок. Я пошёл вниз по лестнице, держась рукой за перила. Настя спросила: — Что, нашёл тебя Синюхин? — Когда? — я поднял голову от путевого листа. — Вчера, — Настя закатила глаза. — Он мне позвонил и спросил, на каком ты маршруте. Я сказала, это ведь ничего? — Вряд ли это — коммерческая тайна парка, — пошутил я неловко. Получив штамп в медпункте, я выпил кофе: не хотелось рисковать после бессонной ночи. Я стоял во дворе со стаканчиком и сигаретой, смотрел в быстро светлеющее небо и думал о том, что просрал свою жизнь впустую: меня никто не ждал, никто не нуждался в моём обществе и не интересовался мной, и даже теперь, когда появился такой человек, я струсил и не дал ему шанса. Я знал, впрочем, и то, что я к себе несправедлив. Егор отличный парень (я невольно улыбнулся, подумав о нём), но — серьёзно, какие ещё шансы? Он красиво говорил вчера все эти слова о Германии и собственном доме, но он-то знал, чего хотел и что собирался делать со своей жизнью. Я не знал даже чего хочу от него. Просто "быть рядом" — полная чушь. Мы отлично общались и, я допускал, смогли бы жить вместе — чисто технически. Умозрительно. Сосуществовать. Но он ведь имел в виду не это. Не "быть рядом". Он говорил о том, чтобы быть — вместе. Как семья. Обычная семья. Словно это и в самом деле было возможно. Навязчивые мысли усугубили то, что от жары и духоты в кабине у меня всё утро болели живот и голова. Я взял у Риты, моего кондуктора, таблетку, но стало только хуже; на третьем круге, отстаиваясь на площади Пролетарской Диктатуры, я понял, что не доеду обратно. — Тебе нужно поесть, — сказала Ритка, разворачивая бутерброды. — Ты просто голодный. Меня чуть не стошнило от запаха, я жестом попросил убрать их, попил воды, плеснул на платок и протёр лицо. — А если ты в обморок упадёшь? — не отставала она. — Что нам тут всем делать? — Не упаду, — пообещал я. — Затянусь немного, ничего, за нами Костик, он меня простит. Ритка бесцеремонно взяла меня за запястье, посчитала пульс и присвистнула. — Ну-ка, откинься назад, — велела она. — Есть у нас ещё минута? — Две с половиной. — Я сейчас вернусь. Она принесла пакет замороженной цветной капусты и положила мне на голову. Я засмеялся, и у меня потемнело в глазах. — Рубашку расстегни, — Ритка была убийственно серьёзна. — Открой оба окна. И на каждой остановке прикладывай пакет ко лбу, пока совсем не нагреется, на Балканах я тебе что-нибудь другое найду, раз уж тебе непременно надо доработать. — Врачом в детстве хотела быть? — спросил я, чтобы не молчать в ответ. — И сейчас хочу, — она пожала плечами. — Только у меня младшие брат и сестра. И мать-инвалид. Кто их кормить будет, если я пойду учиться?.. Я хотел потрепать её по плечу, но не успел, она повернулась и ушла в салон, крикнула оттуда: — На каждой остановке, Комолов! После смены она снова проверила мой пульс, посоветовала: — Бросил бы ты курить, Глеб. Здорово, что ты не пьёшь, но ты всё равно себя убиваешь, а молодой же ещё парень, зачем тебе к полтиннику больное сердце и лёгкие? Я немедленно подумал о том, что Егор не курил, когда пришёл в парк. За сигареты он взялся позже. Когда понял, что просто так я не обращаю на него внимания. Что ему нужен повод заговорить со мной. — Спасибо, Ритик, — сказал я. Я не собирался ничего менять, не видел способа. Может, у Егора и был шанс, но не у меня. Мне следовало успокоиться и забыть, вернуться к той жизни, которую я вёл до него — какой бы она ни была, по крайней мере, она была стабильной. И я почти убедил себя в этом, но вечером, уже засыпая, позволил себе на минуту признать правду. Я просрал свою жизнь в тот момент, когда не решился ему ответить. Что бы ни принесли перемены, чем бы дело ни обернулось, ничто не могло быть хуже моего бессмысленного существования от смены до смены. Он предлагал мне больше чем я заслуживал, и я доказал это, отвернувшись. Я его предал. И с этим мне жить. Июль выдался холодным и дождливым. С меня слез майский загар, кондукторы то и дело просили включить печку в салоне; мне продуло шею, пока я курил в форточку: я не бросил, но снизил количество сигарет до пачки в день, а иногда и её растягивал на пару смен, грыз спички, когда в рейсе было совсем уж невмоготу. Ритку перевели в мой график, я подозревал, что не без её просьбы. Не сразу, но я сообразил, что понравился ей, и старался не давать повода для домыслов, но полностью устраниться от общения не получалось. Она подсаживалась ко мне за обедом и подходила поговорить при пустом салоне, я слушал вполуха и почти не отвечал; её это как будто устраивало. По большому счёту мне было всё равно. Я перестал читать, не смотрел телевизор, никуда не ходил — мне ничего не хотелось. В выходные дни я заставлял себя вставать с постели, мыть пол, покупать продукты; я снова перешёл на макароны — так было проще и быстрее, я размешивал их с тушёнкой, одной банки хватало на два приёма пищи. Квартировладелица напекла пирогов и угостила меня, я поблагодарил, но есть не стал, унёс на работу и отдал Рите, признался: — Не могу, а обижать, сама понимаешь... Ритка долго смотрела на меня, потом спросила: — Что-то случилось, Глеб? Ты сам не свой в последнее время. Я покачал головой, и она не стала допытываться. Мне хотелось позвонить Егору, иногда я даже брал в руки телефон, но вовремя останавливался, напоминал себе, что мне нечего ему сказать. В один из таких моментов, разозлившись, я стёр его номер, сразу пожалел, но было поздно. Вопрос закрылся, так или иначе. Я уговаривал себя, что это к лучшему, и скрипел зубами во сне; в один из дней я поймал себя на том, что стою перед витриной с алкоголем и смотрю на дешёвую водку. Спиться было бы просто. Учитывая условия, интоксикация случилась бы очень быстро. Если выпить сразу после смены, меня никто не хватится двое суток. Никто. Я взял молоко и кошачий корм. Кошка, живущая где-то рядом с нашей парадной, привела котят. Ко мне все трое уже привыкли, даже давали гладить; я насыпал корм на картонку и курил рядом, пока они ели. — Привадят, потом мочой воняет, — пробормотала женщина, проходя мимо. Я сделал вид, что не расслышал. Кошка потёрлась о мою ногу. Я подумал, что хорошо бы отнести её и котят на стерилизацию. Егор рассказывал, что для кошек так лучше; я не очень понимал, но безоговорочно ему верил. И мог бы спросить, если бы сохранил его номер. У меня был бы повод позвонить. ...или прийти. Я думал об этом весь день, сидел на кровати, уставившись в стену, ехал мысленно на Лиговку, поднимался на шестой этаж и стучал в дверь. В моём воображении, открывая дверь, он снова был в одних трусах, я говорил ему о кошке, и он улыбался и предлагал вместе ею заняться: показать ветеринару, взять домой, потом пристроить в надёжные руки. Как он пристроил Яшку. Я споткнулся об эту мысль и понял, что никуда не поеду. Его наверняка уже нет в Питере. У него слова с делом не расходятся. Может, он уже в Германии с сестрой. Может, уже не с сестрой. Это сводило меня с ума, и я снова искал спасения в работе, просил неудобные смены и долго возился с луноходом до и после выезда, намывал стёкла и кабину, проверял салон и писал требования в слесарку. — Сегодня закрывашка для тебя по семьдесят четвёртому, — сказала Валентина Павловна. Я кивнул. — Отлично. Рита уже ждала меня, наминала билеты, чтобы проще потом было отрывать. — Ну, сегодня в ночь? — она улыбнулась. — Да как обычно, — ответил я. Шёл мелкий дождь. Пока ехали до конечной, я включил печки, чтобы просушить салон; Рита оставила в кабине сумку и зонт, из сумки торчал свёрнутый в трубочку яркий журнал, и я то и дело цеплялся за него взглядом. — Что читаешь? — спросил я. — "Следопыт". Братишка начал, а я подхватила. Он у меня умница, в этом году девятый закончил, я думала, в ПТУ пойдёт, а его в десятый перевели и на курсы подготовительные пригласили. Бесплатные! — Ритка покачала головой. — Я бы и заплатила, лишь бы он выучился, но его на бюджет берут. — Хорошо, — неловко сказал я. Мне пришло сообщение, но я не стал читать, уверенный, что это очередное предложение кредита от Сбербанка. — Не ответишь? — спросила Рита. — На рекламу?.. Она поняла. — Тоже Сбер достал, да? — посочувствовала она. — Они со своими суперкредитами уже вот тут сидят, причём знаешь что? Пишут, паразиты, что кредит мне одобрен, а если им реально позвонить или прийти, мол, давайте ваш кредит, они столько не дают! — А ты миллион хотела? — хмыкнул я. Ритка пожала плечами. — Я бы взяла, — сказала она. — Квартиру бы поменяли. Мелкие подрастут, как разъезжаться? Надо запас какой-то делать. На двоих бы точно дали, но из мамы моей поручитель, конечно, никакой, под неё не дают. Я промолчал, игнорируя намёк, и после паузы Рита сменила тему. О сообщении я забыл. К ночи пробки рассосались, и на Малую Балканскую, как я ни затягивался, мы въехали за четыре минуты до срока. По-хорошему, мне в путевой лист должны были влепить блин, но Катя махнула рукой. — Посиди только, — попросила она, — раньше не выскакивай. Ты не злостный нарушитель, перебьются. Я сверил наручные часы с табло диспетчерской и обнаружил, что они стоят. — Вот чёрт. Проблемой это не было, часы в кабине показывали точное время, но всё же я расстроился: часы купил под Новый год, ещё не вышел гарантийный срок, и это много говорило об их качестве в противовес тому, что мне наплёл консультант в салоне. На крыльце я закурил. Ритка сидела в салоне автобуса и читала. Я посматривал на неё и думал о Егоре, в очередной раз вспоминал, как читал он: в неудобных позах, подвернув под себя ногу, обнимая подушку, — и что он читал: книги на немецком, финансовые журналы, исторические романы. Мне было с ним интересно. Он читал и рассказывал мне своими словами, он жестикулировал, шутил, приводил аналогии. Он объяснил мне суть инфляции и смысл космической программы, он удивлял меня обычаями и законами других стран, вытягивал на разговор и внимательно слушал. Я понятия не имел, что он нашёл во мне. Я ему не соответствовал, я не дотягивал до его уровня и не дотянул бы никогда. Почему он выбрал меня? Он пожертвовал своей мечтой, чтобы со мной познакомиться. Он готов был ждать. Меня. Я затушил окурок и вытащил телефон, чтобы посмотреть время. До выезда оставалось две минуты; подняв воротник, я перебежал к автобусу, заскочил внутрь. Ритка подняла голову. — Всё, поехали? — Ещё минуту, — сказал я рассеянно, нажимая на иконку, чтобы сбросить сообщение. И перестал дышать. "Уезжаю сегодня 23:04 с Московского вокзала, — написал Егор в начале пятого. — Если захочешь (и сможешь) проводить — приезжай". Я посмотрел на часы. На сообщение. На часы. До поезда оставалось тридцать девять минут. До конца моей смены — два с половиной часа. Путь от Балканской до Московского вокзала занимал примерно час десять без пробок и со всеми остановками. Электронное табло на приборной панели отсчитывало секунды до выезда. До того момента, когда поздно станет даже надеяться. Я вставил ключ в замок зажигания и высунулся в салон. — Выходи, — сказал я Ритке. — Я угоняю автобус. Она вытаращила глаза, потом поспешно села и заявила: — Я с тобой. Мне некогда было с ней спорить. Закрыв дверь, я поставил на стекло табличку "В ПАРК" и выехал на Малую Балканскую. Я не знал, что со мной потом сделают, и сейчас меня это не интересовало. Он уезжал, и я мог успеть. Без остановок, без круга к метро — мог. Костик, едущий навстречу, тоже вылупился на табличку. Я знал, что он спросит в диспетчерской, не свихнулся ли Комолов, на это я никак не мог повлиять, но надеялся, что Катя не станет звонить в парк. ...а даже если позвонит, что с того? Они не заявят об угоне. По крайней мере, до официального окончания смены. Мужики иногда морозятся — сходят с маршрута, потом пишут объяснительные. Кого-то увольняют, кого-то прощают. У меня хорошая репутация: ни аварий, ни нарушений, ни отводов по алкоголю в крови. Депремируют, возьмут на карандаш. А уволят — что с того? У меня все категории открыты, кроме мотоцикла, я найду работу. Где угодно, наплевать. ...уеду за ним в Ростов. ...в Германию. Я стиснул зубы и сосредоточился на дороге. Мне нужно было успеть. — Куда едем? — спросила Ритка, подходя к кабине. — На вокзал, — бросил я. — Не отвлекай. Спидометр показывал шестьдесят семь, я сбросил перед поворотом, но руль всё равно шёл туго, на мгновение мне даже показалось, что нас заносит на мокром асфальте. Обошлось, луноход выровнялся, и я мысленно его похвалил — как животное. Как напарника. Он и был сейчас моим напарником, моим инструментом, продолжением моего тела. Мне нужно было всё, что он мог дать, и немного больше. Телефон зазвонил, на экране отразилось "Дисп.МБалк". — Вот от тебя не ожидала, — сказала Ритка. — Ты такой правильный. Я не ответил, но понял, почему она осталась: так у неё появлялся шанс узнать всё из первых рук. Будет о чём рассказать в парке. Сплетни у нас любят, меня — не особенно. Если мужикам расскажут, куда и зачем я сорвался с маршрута, скорее всего, меня выживут. Хорошо, если только выживут. И это меня тоже не интересовало. Дождь усилился. Мне стало душно, я открыл форточку, и капли падали внутрь, у меня быстро намок рукав над локтем. Рита больше ничего не говорила, а я на неё не оглядывался, смотрел на дорогу и в зеркало; я никогда не разгонялся свыше разрешённых шестидесяти, да и с такой скоростью ездил крайне редко, и меньше всего мне нужны были сейчас инциденты — любые, от гаишника до ДТП, но всё же на Лиговку я вылетел под красный свет, отчаянно сигналя и надеясь, что не найдётся идиотов, вздумавших таранить восемнадцатитонную машину. Других идиотов не нашлось, единственным был я. Ритка взвизгнула. Я усмехнулся и вновь прибавил скорость, чувствуя, как вибрирует не рассчитанный на гонку автобус. Стрелка почти прижалась к семидесяти. Я мог успеть. И я успел. Луноход я бросил на остановке у вокзала, дал Ритке ключи: — Если эвакуируют, — сказал я и выскочил под дождь. Я никогда не был внутри, знал только по рассказам, что вход со стороны площади, и я позвонил Егору. — Глебка?.. — Я на вокзале, где тебя искать? Он быстро сориентировался. — Платформы дальнего следования. От входа прямо. Пятая правая. Глеб, не клади трубку!.. Меня вынудили её положить на рамке металлодетектора, прокатили телефон через рентген, и я схватил его с ленты, услышал: — Глеб!.. — Я сейчас. Я пропустил твоё сообщение!.. Я задыхался: давно не бегал; там было много народу, чемоданы, гул голосов. Меня задержала группа азиатов, я застрял между детьми, не решаясь их расталкивать, и я бы сдался, наверное, как всегда, но Егор сказал: — Глебка, я подожду. Я подожду тебя. Я увидел его снаружи, на границе дождя. Пятая правая или нет (что это вообще такое?), но он стоял со своей бездонной сумкой на плече и смотрел прямо на меня. Крыша вокзала заканчивалась за его спиной, падающие капли блестели в свете фонарей. Егор улыбался. Подхожу, переводя дух, и он спрашивает: — От парка бегом бежал, что ли? — Автобус угнал, — отвечаю я честно. — Закрывашку. С Балкан без остановок. Иначе не успел бы. Где твой поезд? Ты опоздаешь. Я провожу. Он хмурится недоверчиво. — Ты что сделал?.. Я пожимаю плечами: всё уже сказано. — И что тебе за это будет? — он ставит сумку на асфальт, почти в лужу. — Не знаю, — говорю и сдвигаю его сумку на сухое место. — А что бывает за угон автобуса? Он хохочет, запрокинув голову, а потом берёт меня за плечи и крепко целует, и я сначала отвечаю, лишь потом отпихиваю его. — Сдурел, что ли? Но я не злюсь, и он это видит, он держит меня за плечи и улыбается. Поезд рядом с нами трогается, я дёргаюсь за ним, но Егор машет рукой: — Это ростовский, не важно. — Твой же?.. — Уже нет. Нас никто не беспокоит, людской поток идёт мимо. Никто не обращает на нас внимания. — Так мы едем в Германию? — спрашивает Егор, глядя мне в глаза. Зачем-то я делаю последнюю попытку отказаться — как дань прошлой жизни, к которой я не вернусь. — Я тебе ничего не обещал, — говорю. — Да ты же угнал автобус! Он разводит руками, словно это всё объясняет. И знаете что? Он прав.