вопросы

Мирра не помнит, где они со Славой встретились. Было ли это в том загаженном кабаке, где все задымлено сигаретным дымом и залито алкоголем, или на чьей-то обоссаной квартире, где они по случайному стечению обстоятельств познакомились. Зато она отлично помнит глаза-льдинки Карелиной, что следили за ней из другого угла помещения; она помнит, как ее пробрали мурашки, будто она пятнадцатилетняя (пока еще не)ебанная школьница, когда Слава смеялась над чьей-то шуткой так громко, чтобы она услышала, после — будто опять случайно бросает взгляд на Мирру, а та лишь сжимает ноги больше, пытаясь скрыть возбуждение, и чешет бритый затылок, уводя взгляд. Она долго смотрит в одну точку, думая, как бы описать их. Зачем? Чтобы… Наверное, чтобы скоротать время и выждать, как хищник, чтобы потом опять раз посмотреть на Славу. До нее доходит: она вконец ебнулась, ебанулась, просто сошла с ума, поехала с катушек по Карелиной, и от обиды Федорова даже закусывает губу, когда наконец ее больной по Славе мозг выдает: «ее глаза — глаза белых ходоков, прямо как в Игре Престолов». Точно ебнулась. Мирра не помнит, как они со Славой познакомились. Было ли это, когда Ваня тянул бедную Мирру за руку к столу с выпивкой, а та всячески отнекивалась, говоря что-то про концерты, или когда они буквально случайно столкнулись в дверях с Замаем, ведущим уже объебанную в хламину Славу куда-то, а она лишь хохотала так противно, но одновременно мило. Ебаный Замай, думает Мирра, пока последний буквально облизывает шею Славы. Она сжимает челюсть и чувствует, как зубы скрипят друг об друга, потому что она ненавидит Замая. Она пытается убедить себя, что это из-за его отвратительной музыки, но нет. Она знает причину, которую ей стыдно признать. Карелина зажата между бритой башкой Андрея и стеной, липкой, будто обблеванной, хотя скорее так и есть, и она чувствует прикосновения щеки с щетиной на своей шее и жмурится — он опять не побрился. Хан водит руками по ее бедрам, а Слава лишь шипит, открывая глаза и в этот самый момент встречаясь взглядами с королевой, блять, русского рэпа, сидящей ровно напротив них, лобызающихся у стенки, на диванчике. Мирра смотрит прямо в глаза Славы: выпуская кольцо дыма изо рта, а Слава будто чувствует, как в комнате температура взлетает до тридцати градусов. Окси все еще смотрит, неотрывно, отвратительно-пристально, отчего хочется убежать и вздрочнуть где-нибудь в туалете по-быстрому. Федорова улыбается, держа двумя пальцами сигарету, затягиваясь, все еще наблюдая. Замай кусает Славину губу. Зато Мирра отлично помнит, как Слава подала ей пластиковый стакан с бухлом и усмехнулась так, как только она может, отчего у Мирры внутри, чуть ниже живота все закрутилось. Она улыбается, (не)случайно прикасаясь к пальцам бедной Славы (хуй знает, почему Окси начала называть Карелину именно так, ведь она не выглядела бедной или какой-то особо богатой, или не выглядела так, как будто ей хуево, и «ой, пожалейте меня, пожалуйста»), а пальцы — шелк, холодный шелк, режущий так чуть-чуть и «Оксану», как любит называть ее Слово, пробирает током. Мирра смотрит в свое собственное отражение в очках у Славы (что за идиотская привычка, всегда надевать эти ебанные очки?!) и потом на ее губы, до которых хочется дотронуться. Мирра видит, что на нижней губе трещина, маленькая такая трещинка, из которой льется капелька крови. И, если честно, ей плевать, что будет дальше, кто их там увидит, она, блять, королева русского рэпа, ей должно быть плевать. Ну, она и подходит ближе, чуть не обливаясь этим ссаным пивом, рукой дотрагиваясь до подбородка Славы, чуть наклоняя ее к себе, так как Мирра — полтора метра с кепкой, а Слава целых сто восемьдесят, и слизывает кровь с этих губ, когда Карелина, дыша так часто, как вообще возможно, стоит, ничего не понимая. — Там была кровь, — улыбается Мирра, наслаждаясь реакцией КПСС и отпивая пива, будто сейчас ничего не произошло, и разворачивается, уходя в толпу. Мирра точно не помнит, когда они со Славой начали общаться так тесно. В прямом смысле. Возможно, что это было, когда Слава «случайно» села за один стол с Федоровой, да еще и совсем рядом с ней, пока та курила женские тонкие сигареты так соблазнительно (или это Славе все себе напридумывала), и начала как-то быстро сливаться с компашкой Окси, разговаривая с Евстигнеевым об искусстве пятнадцатого века, параллельно чувствуя ее руки на своих бедрах (хорошо, что в этой помойке свет горит красный, иначе ее красное лицо увидели бы все за этим столом), которые двигались все выше, поглаживая внутреннюю сторону бедер. Она чует, как Окси дует вишневым дымом чуть ли не в лицо Карелиной. Слава почувствовала волну мурашек, когда Мирра наклонилась, раздвинула рукой волосы около уха КПСС и сказала «кладовка, через 10 минут». Возможно, это было, когда она в этой самой кладовке стонала, как сука текущая, коей, в общем-то, она и являлась, подставлялась под татуированные руки Мирры. Она тонула в руках и объятьях Мирры, ловя ее поцелуи на коже, иногда отхватывая их себе в губы. Она чувствует, как кожу чуть жжет там, где она ее целует, и Слава вцепляется бритую голову, пока Мирра ласкает ей грудь, оставляя красивые темные пятна, засосы в простонародье, но Слава не хочет их так называть, через пятнадцать минут они станут похожи на маленькую вселенную — вселенную, созданную ей. Она совсем забывает про Замая, про Слово, про Версус, про то, что хуесосила ту, которая дарит ей такое наслаждение. Пусть в кладовке темно, и эта липкая темнота въедается в уголки подсознания, Слава клянется, что видит ее голубые глаза в этой темноте. Слава целует ее долго, муторно, так, что губы болят, но ей хорошо, она чувствует ее руки на своей коже, чуть рядом с бедрами и ниже живота, там, где обычно летают бабочки, когда Мирра прикасается к ней. У Карелиной руки трясутся: она будто под наркотиками; Слава стягивает с Мирры бюстгальтер. Она хочет пометить ее, также, как Мирра пометила ее. Они вышли из кладовки раздельно: сначала Слава, запыханная, красная, с надетой наспех одеждой, без очков, ее каре было будто и не каре вовсе, а после Мирра: идеальная, сказала бы Слава, будто бы она только что не трахала и не была оттраханной. Их странные недоотношения, казалось, начались и закончились. Федя и Андрей даже ничего не заметили, хотя даже если заметили — похуй. Мирра абсолютно точно забыла, что так связало их, да и какая теперь разница? Они трахаются на каждой вписке, где якобы есть их общие знакомые. Грубо, резко, жестко, и Славе кажется, что Замай слишком тупой, чтобы это понять. Или пьяный, или ему плевать. Однажды Слава просто пишет смс Мирре с ее адресом, а та приезжает сразу через пятнадцать минут. Она думает, что это чертовски мило, но не говорит вслух и чуть позже прячет свою улыбку меж ее бедер. — Оксаночка, куда же вы, барышня милая? — слышит Мирра из-за спины на какой-то недовписке и сразу, буквально на первых нотках понимает, чей это голос. Этот же голос пару дней назад нашептывал имя великой Оксимирон в порыве страсти. Федорова улыбается, поворачивается, чтобы столкнуться с отвратительными очками гуччи, которые, по ее мнению, уже всех заебали. — Курить, дражайшая Вячеслава, не соизволите меня сопроводить? — О, с удовольствием, — и Мирра спиной слышит Букера: «Ебать, пизделка?», на что Слава только поворачивается и показывает средний палец, а после осторожно подхватывает Окси за локоть и тащит к выходу. Через пятнадцать минут за углом какого-то обшарпанного дома Слава чувствует руку Мирры у себя в трусах и слезинки у себя на глазах, сама не знает почему. Она смотрит своему кумиру прямо в бездонные ямы, раскрывая рот шире в экстазе, когда Окси проводит своими длинными пальцами по своему языку, пробуя на вкус Славу и извергая из себя: — Ты ахуительна на вкус, — и Карелина целует ее, неуклюже мажа губами по ее скуле, и чувствует себя в поцелуе. А Феде и Андрею она сказала, что они только чуть-чуть поругались и «вообще их не должно это ебать». Мирра стала привыкать к запаху Славы, к ее смеху, к глазам, к ее тупым спорам о том, кто же победит: акула или робот-убийца, к ее неуклюжести и огромному росту, к ее развесистым кофтам, которые Федорова иногда одалживает, а Слава так мило замечает, что они ей идут, но вслух не говорит. Они сдружились так, будто они и не соперники вовсе, будто они не ненавидели друг друга буквально месяц назад. Мирра с удовольствием и с удивлением заметила, что Слава — прекрасная собеседница, которая может из всего угодно сделать увлекательнейший спор. Федорова приглашает ее на чай один, два, три, десять раз, и каждый из этих разов заканчивается петтингом. Андрей постоянно слишком пьяный, чтобы понимать, что это не он оставлял на его Славочке столько засосов, а когда он не пьяный — он просто напросто ведется на слова Сонечки Мармеладовой, которая ему твердит, что это он ее так пометил, хотя сама с дрожащими ногами вспоминает губы (ебанной, чтоб она провалилась, почему Слава постоянно во всем вспоминает эту жидовскую рожу: от пончиков, которые эта ебанутая любит, до ее любимого произведения Сартра?!) Мирры. Мирра не помнит, куда и откуда они приехали и уехали, потому что были так сильно пьяны друг другом и немного алкоголем. Они дышали друг другу во рты, трогали друг друга немногим больше, чем на батле, а губы липли к губам друг друга, делая милый мостик из слюны. Мирра снимает рывком штаны со Славы, а та занимается ключицами Федоровой. Слава понимает и осознает, где она сейчас находится только под утро, обнимая Оксаночку и чувствуя холодок спиной, потому что они, видимо, забыли закрыть окно. Квартира Королевы Рурэпа. Вылизанная, белая, минималистичная, а кровать — черная. Соня Мармеладова садится на ней, слегка держась за голову и кидая взгляд на оголенную спину (теперь уже не)оппонентки. Голова раскалывается по большей части от воспоминаний, но Слава не спешит одеваться; она берет в руки телефон — он разрывается в сообщениях и звонках от Андрея и всего лишь одном сообщении от Букера: «ты где бля», отчего становится как-то отвратительно липко и раздражительно; теперь атмосфера поменялась с холодно-освежающей на мерзляво-холодющую. — Останься, — тихо говорит Мирра сзади, пододвигаясь к концу кровати, трогая ее за плечо. Слава убирает волосы, все время норовившие помешать обзору красивых белых батарей. Она ничего не отвечает, только переваривает. Слава решается: пишет Замаю какую-то неясную отговорку, в которую он не поверит, и откладывает телефон. Вздыхает, выдыхает. Слава ненавидит привязанности, ненавидит себя за то, что привязалась к такой, как она. Но ненавидеть ее не может. Что странно, Слава никогда не называет Мирру — Миррой, по крайней мере вне дома и вне постели. Жидовской зажравшийся рожей, еврейкой ебанной, Оксаночкой, да чем угодно. А вот Мирра, наоборот, везде и всегда — только тихое, иногда раздраженное, Слава. Мирра точно знает, почему и зачем они продолжили свои отношения. За ее руки, обнимающие с утра, за ее поцелуи, утром ли, вечером ли, с привкусом коньяка, виски, сигарет или вообще зубной пасты, иногда резкие, а иногда невыносимо мягкие, долгие, за ее громкие «Мирра…» во время оргазма, за долгие взгляды, пронизанные сексуальным напряжением, в наполненном людьми помещении, за ее тихое пение в душе или когда она готовит, за ее ресницы, за ее очаровательно-пьяные танцы посреди ночи под старые треки Оксимирон, за долгие разговоры о Кафке и каком-нибудь ебанном фиксике. Она любит (да, она не настолько упертая манда, чтобы не признавать очевидного) Славу Карелину за Славу Карелину. А Замай может идти нахуй.