Недостаточно сильный

Ривай уходит. Всегда. Уходит ещё до того, как предрассветные сумерки успевают коснуться его лица. Иной раз задерживается, в сомнениях глядя через плечо на такого беззащитного во сне лидера человеческого сопротивления. Но задерживается не больше, чем на минуту. А после покидает бесшумно комнату командора разведки, закрывая за собой тяжёлые двери и вновь пропуская в сознание не менее тяжёлые мысли. Он никогда не попадается кому-либо на глаза. Никогда не делает ошибок. И, к огорчению Эрвина Смита, никогда не остаётся до рассвета. Ривай сильный. Да, чёрт возьми, он сильнейший. Это знает чуть ли не каждый в пределах этих замкнутых стен. Только вот сам Ривай считает иначе. Если бы он был сильным, уже давным-давно решил бы эту проблему, ещё до того, как всё это успело зайти так далеко. После вступления в разведку, Ривай поклялся себе ни к кому больше не привязываться. Не позволять кому-либо переступить порог своего и так уже израненного сердца ни на шаг. И к себе тоже никого не привязывать. Не располагать, не подпускать на расстояние вытянутой руки. Чтобы, если вдруг что-то случится — а с их работой это «что-то» случится почти со стопроцентной вероятностью — не испытывать больше того щемящего чувства в груди, когда в лёгких на вдохе застывает кислород и едва не останавливается сердце. Чтобы просто случайно не сделать больно. Ни себе, ни кому-либо ещё. Только вот клятвы его пошли прахом. Не предусмотрел он, что его самого затянет в этот водоворот. Он ведь держался холодно, своим привычно-мрачным видом отталкивая от себя окружающих. Чтобы никто не обжёгся. Ведь, как уже не раз показала судьба, близкие к нему люди надолго в этом мире не задерживаются. И каждый раз, вину за их уход Ривай по умолчанию берёт на себя, не может просто иначе. Но не вечно же этому продолжаться. Такую ношу могут не выдержать и сильнейшие плечи. Ведь даже безопасность своей собственной жизни он не может полностью гарантировать. Поэтому, пусть лучше считают его странным и нелюдимым. Пусть и дальше хоть и восхищаются, но из далека. Обходят стороной, посматривают с опаской или же распускают нелепые слухи. Что угодно, лишь бы не пытались пробиться сквозь стену, которую он вокруг себя возвёл. Будто мало ему в этой жизни было стен. Но он и сам не заметил, как стена эта поросла трещинами, грозя и вовсе однажды рассыпаться. Он и не понял, как это всё началось. И почему знойная ненависть, с которой он вступил в этот легион самоубийц, так стремительно исчезла, будто и не было её вовсе. И как желание убить вдруг незаметно переросло в необъяснимую жажду защитить чего бы то ни стоило. Просто почувствовал в один миг, что способен на всё. Особенно если это всё ради человека, которому он непозволительно быстро начал безоговорочно доверять. Тогда он может ещё и не знал, что это было, но вскоре вник, что, наконец, раскрылся по-настоящему. Именно благодаря Эрвину Смиту. Смог впервые полной грудью вдохнуть чистого воздуха, сделать глоток призрачной, горько растекающейся по горлу — словно собственноручно стащенный со столичного банкета и распитый всё с тем же Смитом виски — свободы. Свободы в том её понимании, в котором прежде Ривай и не знал никогда. Это было чем-то сродни утешению поначалу. Способом хоть как-то залечить изнывающие, остающиеся после очередных беспощадных вылазок свежие раны. Не те, что снаружи. А те, другие, что глубоко внутри, скрытые в непроницаемой черноте расширяющихся зрачков. Которые увидеть никому более не позволялось. А дыхание между тем всё становилось более тяжёлым, шумным, до дрожи рваным, обжигающим почти. А каждое прикосновение, казалось, плавило кожу до белых костей. От этого ненадолго становилось легче. Чувство, что они всё ещё живы, ощущалось отчётливее, острее. Настолько, что всё это впоследствии слишком скоро перестало быть просто прихотью, обратившись болезненной необходимостью. Тогда Ривай всё ещё был уверен, что это всего лишь их общая маленькая слабость. Могут же и у сильнейших быть слабости? Полагал, как выяснилось позже, наивно, что ничего это не значит, что сможет он в любой момент всё прекратить. Если вдруг покажется, что ступил за пределы своих аккуратно очерченных в сознании стен, дальше, чем следовало бы. Только, видимо, пропустил он уже тот самый момент, зайдя за точку невозврата. И причём не единожды. Правда эта мысль дальше задворок его сознания не пробиралась, пока он не начал замечать бросаемые порой украдкой, но так неосторожно, неуместно даже, взгляды. Будь то в пылу битвы, там, за стенами, когда за собой бы дай боже уследить, или уже после, на общих собраниях, когда за просчёты и ошибки приходилось отчитываться. В довесок взгляды эти голубо-синие наполнены как правило скрипучим беспокойством, и ещё чем-то, тягуче-тёплым, чего Ривай пока не постиг, но уверен был, что ни к чему хорошему это точно не приведёт. И вот поймав как-то очередной такой взгляд, не намерено, просто случайно, Ривай вдруг понял, что всё. Приехали. Докатились. Приплыли. Сорвались. Рухнули с оборванных тросов прямо в бездну. И стену его даже за столетие по кусочкам больше не собрать. А он ведь знал. Знал с самого, мать его, начала. Должен был знать. Но, почему же не опомнился, не остановил себя тотчас? Почему сам забрался тогда на командорские колени, оставив почти опустошенную бутылку столичного виски одиноко стоять на столе? На том самом столе, на котором вскоре оказался и сам. Зажатый, будто в клетке, как какая-нибудь птица певчая, которая пела как раз таки взаперти, а вместо песен с губ её срывались протяжные низкие стоны. И что теперь? К чему это привело? Уже ничего и не скажешь. Да и что говорить, если и так понятно, что попался. По своей собственной глупости попался, а свои ошибки Ривай умел признавать. И ответственность тоже нести умел, сильнейший воин как никак. Слишком многое пришлось пережить, тут волей-неволей станешь сильным. Если конечно не сломаешься. А уж Ривая сломать не просто. По крайней мере он думал так до тех пор, пока одним своим появлением Эрвин чёртов Смит не сломал его привычный мир и не подчинил себе его волю, разум, а вместе с ними ещё и сердце в придачу. Но Ривай и не сопротивлялся. Эрвин сиял слишком ярко, а не видевшего до этого ничего кроме тьмы Ривая к свету тянуло, вот и всё. Просто и естественно. А то, что свет имеет свойство обжигать, если подлететь к нему слишком близко, Ривай и без того знал, но держаться на расстоянии было куда невыносимее. Настолько, что в сравнении с этим, даже запах палёных крыльев приносил особое садистское удовольствие. И пока все вокруг видят в нём идеального сильнейшего бойца, только один человек, кроме самого Ривая, знает, насколько же он слаб. Перед этим человеком он практически бессилен. И это просто взрывает рассудок, лишая покоя и, нередко, сна, но и изменить что-либо возможности нет. Над собой он больше не властен, а жизнь его находится в руках того, кто за собою несёт только смерть. Но он и смерть принял бы без сожалений. И всё же Ривай хоть и признал, что силён не достаточно, чтобы отстраниться, но проснуться однажды вместе, наблюдая утреннюю дымку за стеклом и устало подрагивающие веки напротив, не решался. Оставил себе таким образом шаткий, неубедительный, но путь к отступлению. Командор разведки такой особенностью их отношений доволен не был. Как и тем, что каждое его утро вынужденным одиночеством рисует на коже холодные, почти морозные, узоры, пока под боком ещё остаётся фантомное тепло чужого тела. А без его хмурого невысокого разведчика комната и вовсе кажется неуютной и пустой. Но только в этом Ривай остаётся неподступным. Чтобы Смит ни делал, все его попытки остаются тщетными, какую бы стратегию не применял, — сильнейший воин человечества в умело расставленные сети не попадается, каждый раз расщепляя по крупицам и так сыпучую надежду. Но, как бы то ни было, из-за чёрствости своего уникального солдата командор расстраиваться не спешит. Ведь он знает, что даже если Ривай и уходит, он придёт снова. Ведь… Ривай всегда возвращается.